Диссидентский в квадрате

Петр Наумович Фоменко. Деревня АбакумовоОб авторе: ВЕЛИКАНОВ Александр Александрович, профессор МАРХИ, лауреат госпремий СССР (Детский музыкальный театр имени Н.И.Сац) и РФ, “Золотой Маски” (“Нумер в гостинице города NN” по Н.Гоголю) и многих других.

“Наша жизнь – только байки о ней” – сказал правильно один остроумный человек.

В Архитектурном институте имелась одна супероценка – метфонд в рамочке. Однажды на первом курсе ее получил Володя Хавин и… я. Володя получал пятерки постоянно, я же… Володя решил, что мы оба – замечательные студенты – должны учиться в одной группе, и перешел из своей шестой в нашу вторую. Наша дружба действительно завязалась, так что и много после института мы оставались друзьями. В скором времени я, идя около Павелецкого вокзала в 8 утра на лыжную прогулку, встретил Володю довольно помятого вида. Сам вид его говорил о “вчерашнем”, а рядом с ним – еще более “вчерашний” какой-то длинный и тощий парень. Это оказался Коля Эпов. На лыжах я поехал, но что-то новое появилось в нашей, уже “тройной”, дружбе. Мы оказались не лишены чувства уважения перед “бахусом”.

Коля был уже законченный художник-сценограф, прошедший “суровую школу” провинции. Неожиданно, как всегда, появился Фоменко, и все отправились смотреть его диплом в город Ногинск. 1960 год, прошло более полувека, я спектакля не помню. Знаю только, что главную роль играла чудесная девушка Люда Андронова, знаю потому, что она стала второй женой моего друга Эпова. Выходит, что первая встреча с режиссурой Петра Наумовича оставила в моей памяти “заметный след”.

Петр Наумович всегда появлялся неожиданно и так же исчезал. На этот раз он появился в нашей квартире с С.Ларионовым, небольшим, толстеньким очень скромным человеком. “У нас есть гениальная пьеса, но надо работать!” И все тут же уселись за огромный круглый стол выпивать и закусывать. Надо сказать, что пьеса читалась раньше в Театре драмы и комедии (на Таганке). Но тут началось какое-то странное действо: Фоменко по неизвестной причине потребовал у Ларионова немедленно произвести ритуальный укол в ягодицу. Все были сильно пьяны и все его поддержали. После ритуального “укола” авторучкой компания усердно занялась закуской и дальнейшей выпивкой. Ритуал был соблюден! Спектакль в Московском театре драмы и комедии не вышел, репетиции были прекращены “из-за несоответствия пьесы репертуарной политике” – так объяснили в руководстве.

Наша дружба с Петром продолжалась, но скорее личная, а не профессиональная. В 1966 году на премьере знаменитого, но как-то зажатого властями спектакля “Смерть Тарелкина”, Николай Охлопков, будучи уже очень пожилым человеком, принялся меня обнимать и благодарить за “замечательную, отвечающую содержанию спектакля” музыку. Я, было, стал отнекиваться, что его очень смутило. Но стоявший рядом композитор спектакля А.Николаев явно поддержал Охлопкова, чем успокоил его. А мне шепнул: “Не все ли равно, кого хвалит? Важно, что хвалит!”. Музыка А.Николаева была действительно хороша, как и декорации Н.Эпова. Об актерах мне говорить неудобно, я не профессионал, но пара Леша Эйбоженко и Алик Косолапов были изумительны и вели весь спектакль. Причем, если Эйбоженко “артист”, то Косолапов скорее “типаж”. Косолапов был и художником, и учился на артиста, и даже устроил небывалый скандал в театре: рассыпал на плитку зажженный лейкоподий, когда пьеса не понравилась.

Впервые столкнулись мы как профессионалы при странных обстоятельствах. Фоменко решил ставить “Дознание” П.Вайса (в переводе Л.Гинзбурга). Эта пьеса была знаменита скандалами, ее поставили с десяток театров ГДР и ФРГ, причем поставили одновременно, и чего только не было: митинги, стачки и просто побоища. В Советском Союзе все было ясно и так. Красные побеждают белых. Но Петр Наумович все поставил на “рога”. Он придумал оргАн. Придумал и решил по типу великих (Товстоногов, Акимов) быть художником спектакля. Поручил завпосту срисовать орган в консерватории и перенести его на сцену. Идея точная и простая. Завпост, поскольку он рисовал только по принуждению, поручил художнику-бутафору (считался живописцем) пойти и срисовать с натуры орган консерватории. Этот рисунок я видел: смесь импрессионизма с явным дилетантством. Получив творение в руки, Петр Наумович задумался. Он придумал “ОРГАН”, а ему принесли картинку “Органа”. Что-то надо было делать. Мелькают знакомые – художники, не художники, архитектор. Кажется, найдено – не художник – архитектор.

Неожиданно, как всегда, появляется Петр:

– Давай сделаем совместный спектакль, пьеса потрясающая, концлагеря, суд над карателями. Идея есть – ОРГАН (про консерваторию не заикается, потом показал).

– ОргАн – это замечательно, это ведь ответственность перед вечностью. Петя, я с удовольствием!

Начинаем работу, я рисую эскизы органов, но органов современных и модернистских церквей. Все это ему нравится. Перед органом, нарушая канон, простые лавки почти полукругом. На лавках сидят ответчики, и на лавках сидят заключенные (больше сидеть просто не на чем). Акценты явно смещаются. Кто? Где? Там ли? Здесь ли? Но это пока что идея. Петя терпеть не может чертежи. “Ты мне покажи, как и где сидят? Макет давай!” Я макеты не люблю, но что делать? Макет-прирезка готов. Тут Петр оживляется, просит сделать фигурки. Фигурки готовы. Он аккуратно берет за голову артистку Х и говорит:

– Да ты сегодня не пришла, болела? А я знаю, у Л до утра сидела?

– И ты, К, футболист чертов, еле ноги волочишь, а туда же?

– А ты, И, иди и садись сюда, с возлюбленным.

И такие и более правдивые (про аборт, например) сведения, я услышал обо всех участниках представления. Он знал все и обо всех!

Петя уговорил меня сделать небольшой макет, на котором было видно и общее расположение скамей, и орган, и весь антураж. В надлежащий срок я принес макет (как две коробки для обуви), и Петр немедленно накрыл его приготовленным куском ткани:

– Я ничего не видел. Будем смотреть вместе на совете!

Я не без некоторого трепета вошел в знаменитый (тогда еще не совсем) кабинет. Сидел совет. Впечатление он на меня не произвел, больше сам Петр Наумович:

– И вы, и я это видим в первый раз!

Тряпка взлетела!

– Рассказывайте!

Я как-то не очень внятно рассказал, что и так было чудесно видно без моего рассказа. Оформление приняли.

Работа над пьесой продолжалась. Собирались критики и философы, возникали различные концепции. Фоменко и мы с ним начали ставить спектакль, который даже в кругах диссидентских считался диссидентским. Диссидентский в квадрате!

Руководитель театра Ю.П.Любимов привез с Кубы стручки-маракасы. Этим маракасом убирал явно опасные, “не-советские моменты”. Их в спектакле было хоть отбавляй. Фоменко наш спектакль назвал “импровизацией на страшненькую тему”. Страшную по фабуле – рассказ о лагерях смерти и ужасах в них, и “страшненькую” для нас: действие то ли у нас, то ли у них, то ли и там и там! Играли молодые артисты с чистыми юными лицами. Мы же сделали из них “монстров”. Где “свои”, где “чужие” совершенно не понять! Становилось действительно страшно. Кто палачи, кто жертвы, и в какой именно стране?

И тут Любимов решил навести порядок: действие происходит ТАМ. Он стал выдавать явно германские события: сожжение книг и все такое. Сожжение книг – процедура достаточно сложная: кидающий книги в какой-то момент становится в позу “ласточки”. Актер в этот момент должен “выпасть” из видимости зрителя. Если свет задержался, то актер “повис” в ласточке, что комично. Я невольно обращаю внимание Любимова на то, что все эти “сжигания книг“ отдают балетом. Реакция Юрия Петровича неожиданна: “У меня есть пять-шесть человек, мнением которых я дорожу”. – “И у меня есть”. В результате мы схватились “за грудки” (56 и 30 – вполне допустимо). Победа была за руководством. Но тут начались неожиданные трудности: один из актеров должен говорить: “В огонь Леона Фейхтвангера!”. На репетиции звучит: “В огонь Леона Фехтвундера!”. Ю.П.: “Фейхтвангера!”. – “В огонь Леона Фехтвугера!”. Ю.П.: “Больше нельзя. Возьмите Томаса Манна”. В общем, маракас работает, пиеса потихоньку “осовечивается”, но, конечно, до советского конца еще далеко. Сам Ю.П.Любимов за спектакль не борется: все-таки не его. А тут еще Семичастный (или что-то вроде него) сказал замечательную фразу: “Мы ваши ТЭКСТЫ и ПОДТЭКСТЫ понимаем”. И спектакль разрешили и показали, чтобы закрыть и забыть. На премьере “Дознания” выступил Фоменко: “Сегодня я прощаюсь с вами…” Я бросился спросить, что все это значит: “Уж если жечь сторублевку, то не в запертом сортире”.

Премьера – всегда праздник. Все поехали в ВТО. Гинзбург заказал банкет, были дамы. Правда, часть актеров (любимовская) не пришла. В связи с чем оказалась лишняя выпивка. Жена Гинз-бурга очень радела, чтобы или выпили, или унесли с собой. Унесли с собой и по старой привычке поехали в мою “гигантскую” трехкомнатную квартиру. Почти все допили и до утра играли в футбол теннисным мячом. Утром обнаружили разбитую ценную китайскую статуэтку.

***

1967 год. “Как вам это понравится”. Шекспир (“Как вам это нравится”. Фоменко)

Петр Наумович немного изменил название, но, с моей точки зрения, сильно изменил содержание пьесы. Слово “нравится” как-то предопределяет совершившееся действие: нравится – не нравится. Так прямо и поется в песне в прологе спектакля:

О, как вам это нравится?

О, как вам это нравится?

Как это нравится вам?

Был заказан новый перевод. Перевел замечательный переводчик, поэт и художник Вильгельм Левик (1907-1982). Сам перевод не вызывал нареканий у властей. Но были “зонги”, множество. Так много, что в 1981 году Ю.Ч.Ким написал музыкальный спектакль “Сказки Арденнского леса”. А в 1967 году нас позвал к себе в кабинет начальник культуры Москвы. Нас немного: Фоменко, директор, художники Великанов и Эпов, переводчик и приглашенный нами специально шекспировед Д.М.Урнов – он не только ученый, но и “лектор по распространению” общества “Знание”. Мы произвольно занимаем места, это ведь беседа о будущем спектакле. Правда, до властей дошли “слухи”: за песнями стоит Ю.Ким, что-то тогда подписавший. Доказательств нет. Мое место как раз по оси стола начальника, как раз между двумя тумбами двухтумбового стола.

Первым взял слово Урнов. Надо сказать, что “лектор по распространению” – не просто лектор, это маг, способный ПТУшников заставить полтора часа слушать о сонетах Петрарки или о “литературных особенностях” романа “Как закалялась сталь”. Причем слушатели должны сидеть как вкопанные и ни минуты не отвлекаясь. Вот какая это специальность! Урнов владел ею в совершенстве.

Он начал издалека – о сходстве Жана Меланхолика с позднейшим Гамлетом, о “доброй старой Англии” и т.д. и т.п. Все очень интересно и познавательно. Я, заслушавшись, смотрел под стол начальника и вдруг заметил некоторые странные движения: он освободился от туфель (новые?). Слушать без туфель было, конечно, лучше. Он даже ногой почесал ногу. И вдруг из брючины выпали белые бязевые завязки, которые мы уже давно забыли. Но белые полотняные подштанники – это был образ военного, кадрового!

Урнов окончил тем, что ратовал за “живого” Шекспира, с возможными и даже нужными вставками и песенками. Началось дознание. “Ну, у вас в спектакле плохой администратор – это хорошо. Но он (Лебо) все же не убийца. Так зачем петь “перед смертью яду дам”? Это слишком. И вообще, кто написал эти песни? Ведь не Шекспир же?”

Тут пришлось говорить сильно покрасневшему Вильгельму Левику. “Ну, не я, это как-то сами артисты в виде самодеятельности. Я только немного правил”, – врал Левик, и всем, кроме начальника, было его искренне жалко: мы, привыкшие лгать без всяких усилий (жизнь такая), обязали и его, человека другого века, “говорить неправ-ду”. На это было тяжело смотреть! Я, чтобы стало легче, посмотрел на тесемки начальника – сразу полегчало! В общем, эту репертуарную битву мы выиграли: появился Ю.Михайлов. Он ничего дурного не делал, не подписывал, или, как раньше говорили: не был, не состоял и ничего не член.

Работа над спектаклем параллельно продолжалась. Мы, художники, работали над эскизами в совершенно уникальном месте – на берегу водохранилища перед дачным сезоном. Пустота! Как раз за неделю закончили эскизы и костюмы, а в это же время в магазине закончилась замечательная настойка “Калгановка”. Эскизы у нас приняли как-то буднично. Только Эфрос сказал, не то одобряя, не то осуждая: “Значит, спектакль будет придворный”.

Но на репетициях шла незримая война. Главную роль играла Ольга Яковлева, артистка Эфроса, режиссера едва ли не противоположного Фоменко. Все Петины решения, естественно, обсуждались “там”. И наутро предлагалось нечто противоположное. Мы все чувствовали бури между “там” и “здесь”. Это в основном относилось ко II акту.

Декорации мы с Эповым сделали “придворные”. Вместо леса – золотые ракалии в стиле рококо, золоченый задник, на сцене – золотые дрессуары (комнаты-шкафы). Все женские костюмы расписаны вручную масляной краской. Их расписала наша подруга – великолепная Лита Черенцова (подписывая с ней договор, женолюбивый замдиректора Авенир Львович даже применил старинную форму “всенепременно”). Костюмы, вернее, примерку, особенно Ольги Яковлевой, взял на себя Эпов, любезно объяснив мне, что я и без того очень занят своими архитектурными делами. Яковлева актриса, мягко выражаясь, с характером. Впервые увидев декорации леса (рококошные ракалии), залезла с легкостью на них, что-то недовольно проговорила о чрезвычайной опасности и… с ловкостью профессиональной гимнастки спрыгнула с 2,5 метровой высоты с отскоком. Это было великолепно! Это игра!

Однажды Петр Наумович, который декорации охарактеризовал коротко: “ты победил” и отошел в угол сцены, пришел на репетицию и, как-то незаметно увлекшись, проиграл более половины акта сам с собой. Гафт скромно сказал: “Хорошо играет! Можем отдохнуть”.

Замечательные песни Ю.Кима (он иногда их и сейчас поет), энергичная игра всех актеров, общая атмосфера спектакля – все у Петра Наумовича получилось в первом акте. В первом акте все мы, по словам Петра, “проскакали легкой кавалерией”. Не то во втором! Почему – смотри выше. Спектакль прошел пять раз и уехал на гастроли, откуда так и не вернулся.

Александр ВЕЛИКАНОВ
«Экран и сцена»
№ 3 за 2015 год.