В марте, всего четыре дня подряд, в парижском Театре Шатле – на сцене, которая помнит открытие первого сезона “Ballets Russes” и такие шедевры дягилевской антрепризы, как “Половецкие пляски” и “Павильон Армиды”, “Петрушка” и скандальный “Фавн”, – прошли показы постановки Кирилла Серебренникова “Черный монах” по одноименной повести А.П.Чехова. Летом прошлого года этим спектаклем открылся Авиньонский фестиваль (см. “ЭС” № 15, 2022), а изначально он создавался для гамбургского театра “Талия” и дорабатывался для каждой новой площадки.

По своему устройству это почти трехчасовое шоу без антрактов удивительно напоминает классическую – четырехчастную, как и спектакль русского постановщика, – симфонию. “Черный монах” Серебренникова насквозь музыкален, наводя разом на мысли о берлинском кабаре, брехтовских зонгах, ариях из мюзикла. Тут и соло на саксофоне (неподражаемый Бернд Граверт в роли садовода Песоцкого), и виртуозная скрипка в руках культового актера Одина Байрона (один из двойников главного героя). Все это жанровое разнообразие переслоено медитативным акапельным многоголосием, пересыпано цитатами из Пярта и Бетховена и под конец перерастает в строгий распев молитвы “Царю небесный” (изобретательная партитура латвийского композитора Екабса Ниманиса).

В первой части развиваются две темы. Одна – что называется, “светлая, лирическая”: Андрей Коврин, переутомившись от ученых занятий, приезжает поправить расстроенные нервы в имение своих старинных друзей Песоцких, в райский сад своего детства. Папаша Песоцкий с энтузиазмом показывает ему обширное хозяйство, подробно рассказывая о деревьях, цветах и в особенности кустах – они ведь наиболее устойчивы к морозу. Ков-рин восхищенно снимает все на смартфон, комически чихая от дыма и удобрений. В скупой сценографии – только несколько

теплиц, в которых, вместо незримого, как град Китеж, сада, скрываются певцы и музыканты: они же и работники, и некстати привязанная к дереву лошадь, и ненавидимые Песоцким дачники. Большой круглый экран, на который транслируется крупным планом происходящее в теплицах, периодически превращается в повисший над садом бледный диск луны с кратерами.

Коврину номер один, в исполнении немецкого актера Мирко Крайбиха, с его слегка “мультяшным” тенорком (тембр голоса, как и звучание того или иного языка, – важная музыкальная краска в этом спектакле), все кажется упоительным, даже занудные статьи Песоцкого. Что уж говорить о дочери садовода Тане (Виктория Мирошниченко), которая внезапно превращается для охваченного экстазом Коврина в самое прекрасное существо на свете, так что он не сходя с места делает ей предложение.

В то же время исподволь развивается вторая тема – странная, тревожная, дающая о себе знать загадочными всплесками. Безобидная комическая сцена с заезженным гэгом – человек, поперхнувшийся от неожиданности чаем, – разрастается в затянувшийся припадок истерического хохота. Напоминает все это ни много ни мало знаменитого “Джокера” Тодда Филлипса, с Хоакином Фениксом в главной роли: его герой страдает от приступов неконтролируемого смеха в самых неподходящих ситуациях.

Когда Андрей и Таня, уже поженившиеся, приедут в имение навестить отца, от былой восторженной, щенячьей веселости Коврина не останется и следа: он желчен, мрачен, раздражителен и явно болен. Таня и Песоцкий пытаются окружить его заботой и любовью: в ответ он осыпает их оскорблениями, да так, что пожилого садовода настигает инсульт. Последний вздох он испускает… в свой саксофон, издающий жутковатые, но и потешные хрипящие и булькающие звуки.

Обе темы скреплены серией лейтмотивов. Время от времени действие останавливается, когда кто-нибудь торжественно объявляет: “Солнце взошло!” или “Солнце село!”. Тотчас горизонт, дальний край сцены, загорается огненной полосой, теплицы вспыхивают алым, а в воздухе разливается изумительной красоты музыкальная фраза. Этот крошечный фрагмент, как и восклицание Песоцкого, обеспокоенного будущим его любимого детища: “Продавайте и меня вместе с садом”, и страх его перед дачниками, как и вообще весь мотив обреченного на гибель чудесного сада, взяты из “Вишневого сада”. А слова “у нас тут знать три языка ненужная роскошь” – из “Трех сестер”. Наконец, важнейший рефрен – мини-диалог, которым, как мячиком, жонглируют разные персонажи, всякий раз с новым смыслом: “Это какое дерево? – Вяз. – Отчего оно такое темное? – Уже вечер, темнеют все предметы”, позаимствован из “Чайки”.

Это фразы-ключи, они помогают нам подобрать верный камертон. Коврин считает пошляками Песоцких, пытающихся излечить его от гениальности, превратить в посредственность, “морозоустойчивый куст”. И действительно, пошлость – одна из ведущих чеховских тем, обрисованных им почти с кафкианской выпуклостью. Но вот только кто в чеховском универсуме может грозить гибелью саду с его магической прелестью, хрупким, но упорным дыханием самой жизни? Это даже не фигура масштаба Лопахина – это вульгарная Наташа, выживающая трех сестер и собирающаяся вырубить деревья. Петя Трофимов, предлагающий оставить сад позади как символ угнетения (изнанка красоты – насилие и смерть), пророчески проговаривается: “Вся Россия наш сад”. Какое место в этом универсуме занимает Коврин с его предполагаемым талантом? Видимо, такое, как Тригорин, признающийся, что талант его сродни безумию и что в жертву ему он приносит живую жизнь, “срывает цветы и топчет корни”. Губит чайку-Нину, как Коврин – Таню и весь ее мир.

Во второй картине все начинается сначала, но в новой тональности. Коврин номер два говорит по-английски: это уже не чудаковатый немецкий романтик, а развязный американец (Один Байрон), бонвиван и шармер, который, со знанием дела охмуряя простушку Таню, игриво произносит: “А что это за дерево? Отчего оно такое темное?”. Акценты смещены в сторону любовной истории: она подается как воспоминания постаревшей Тани (Габриэла Мария Шмайде), разыгрываемые молодой Таней. Вторая часть симфонии – неспешное переосмысление первой: Таня вспоминает свою семейную катастрофу с высоты прожитого, ее чувства давно перегорели. Мы видим Коврина ее глазами: как человека, когда-то способного на искреннюю привязанность, но предавшего любовь из-за высокомерия и эгоизма. Брошенная им Таня пишет ему исполненное боли и гнева письмо. Пожилая Таня читает это письмо устало и почти бесстрастно, под звуки скрипки Одина Байрона, тихо удаляющегося в разоренные теп-лицы, с которых клочьями свисает полиэтилен.

Третья часть нашей “симфонии” – смысловая кульминация. На сцену выходит Коврин номер три (неистовый Филипп Авдеев): резкий мрачный русский типаж, злой, взвинченный, припадочный. “Что это за дерево? Чего оно такое темное?”, – роняет он грубо, с нарочито вульгарной интонацией. Тут-то и выясняется, что Коврин-1 и Коврин-2 – всего лишь поверхность, единственно доступная стороннему наблюдателю, делающему неправильные выводы. Под этой поверхностью сокрыто клокотание лавы, портал в иное измерение: круглые экраны выстраиваются в ряд, парадом планет, их калейдоскопическое мерцание гипнотизирует, затягивает в темную бездну. Теплицы переворачиваются, превращаясь в геометрические абстрактные формы. Два первых Коврина или звучат в унисон с третьим, или отклоняются от него, становясь голосами в голове, то насмешливыми, то урезонивающими. И вот мы впервые встречаемся с Черным монахом.

До сих пор он скрывался среди певцов в теплицах, как змий в райском саду. Теперь же пришел его час, и его подобием станет каждый персонаж, все облекутся в монашеские рясы и начнут кружиться в завораживающем, сводящем с ума танце дервишей. В Авиньоне Черный монах (Гурген Цатурян) говорил по-немецки, в Париже заговорил по-французски, своим обольстительным тембром напоминая Призрака Оперы с голосом Майкла Кроуфорда, первого и самого прославленного исполнителя этой роли. Монах внушает Коврину, который больше всего на свете боится оказаться посредственностью, “кустом”, что он гений. Такие, как Коврин, приближают преображение человечества. Коврин еще в сомнениях: людям плевать на свободу и правду, они служат богам и вождям. И Монах спокойно объясняет: эпидемии и войны избавляют землю от избытка людей, земля очищается. Оставшихся проще вести к великому будущему.

Твое безумие – залог гениальности и свободы, только “кусты” нормальны, уверяет Монах. “Мне хочется чего-то гигантского!” – выкрикивает в маниакальном восторге Коврин-3. Но голос столь ненавидимой им нормальности пока не удается заглушить до конца. Коврин-1, задумчивый ботаник-идеалист из первой части, так любивший волшебный сад своего детства, возражает: бессонница, всевозможные аддикции, искусственная стимуляция воображения, эгоизм, нарциссизм – это свобода?

Весь сюжет проигрывается заново в третий раз, и теперь мы видим скрытые пружины действий Коврина. То, что мы раньше воспринимали, вместе с Песоцкими, извне, как искренние порывы самого героя, на самом деле продиктовано волей Монаха, в руках которого Андрей Коврин – не более чем извивающаяся в корчах марионетка. Он мечется посреди целой толпы монахов-двойников – они его истинные собеседники, они управляют всеми его поступками.

Сюжет окончательно становится фаустианским, и Черный монах ведет с Ковриным откровенно мефистофелевские беседы в фантасмагорическом мире его психоза, с гигантскими проекциями, зловещими тенями и кордебалетом монахов с мягкой кошачьей поступью. Все имена забываются, говорит Коврин. Дольше всего помнят психов, маньяков, военных преступников, диктаторов. Да, откликается Монах, в безумии есть свобода, даже если она принимает чудовищные формы! А гениальность требует жертв. Повторяй же за мной: я гений!

И Коврин-3, умирающий от чахотки, кашляющий кровью, исступленно кричит: я улыбаюсь! Жестом Джокера из последней сцены фильма он раздирает себе пальцами рот, растягивая его в кровавую усмешку. В фильме Тодда Филлипса толпа двойников возносила над собой своего кумира Джокера – здесь же толпа монахов наваливается на жертву дьявольского обмана, Фауста, утратившего и талант, и любовь, а взамен получившего только безумие и смерть.

Наконец, четвертая часть – симфоническое рондо, возвращение и подытоживание основных тем, концентрированный гезамкунстверк с пением, танцем, игрой на музыкальных инструментах, декламацией и видеопроекциями. Финальная битва за душу героя. Человеческие чувства привязанности и любви особенно невыносимы для Черного монаха, и он делает все возможное, чтобы вытравить Песоцких из сердца Коврина. “Гению все можно. Ты можешь убить их!” А под конец проводит издевательскую медитацию, заставляя все три ипостаси Коврина повторять: я ничто. Конечно же, это вовсе не божественное Ничто, а то самое ничтожество, главный ужас Коврина, из-за которого он и продает душу. И тем не менее последний отчаянный возглас умирающего Андрея: “Таня!” обращен именно к той, кого он считал такой ничтожной. Возможно, она, как Маргарита, его последняя надежда. И темный вяз устоял в вечном саду.

Анастасия АРХИПОВА

«Экран и сцена»
№ 9-10 за 2023 год.