Как печально, господи, как горько. До слез милая нашему сердцу Таганка, театр, составлявший, может быть, главную часть жизни моего театрального – и не только театрального – поколения, предмет нашей любви и гордости, обитель дерзновенной свободы, источник головокружительных театральных метафор, у нас на глазах ставит самую последнюю, окончательную точку в своей истории, заканчивает свою, когда-то славную судьбу и заканчивает ее самым унизительным для театра и для всех нас образом.
Как печально, господи, как горько. До слез милая нашему сердцу Таганка, театр, составлявший, может быть, главную часть жизни моего театрального – и не только театрального – поколения, предмет нашей любви и гордости, обитель дерзновенной свободы, источник головокружительных театральных метафор, у нас на глазах ставит самую последнюю, окончательную точку в своей истории, заканчивает свою, когда-то славную судьбу и заканчивает ее самым унизительным для театра и для всех нас образом.
Каждый организм обречен умереть, в том числе организм театральный. Но не так же, не так же! Не всегда же конец должен быть позорным и скандальным. Разве не может он быть если не величественным (куда уж нам), то по крайней мере достойным и несуетливым. Представить себе, что в этом доме когда-нибудь передерутся из-за денег, настолько тягостно, что не хочется, вопреки очевидности, этому верить. И какая горестная ирония, какая гротескная символика в том, что малопочтенный пражский скандал случился на том самом “Добром человеке из Сезуана”, с которого почти пятьдесят лет назад начиналась великая театральная легенда.
Теперешним студентам невозможно объяснить, что такое была для нас Таганка. Как уже в метро толпились жаждавшие лишних билетов, с каким трудом, пуская в ход плечи и локти, счастливые обладатели билетов и пропусков продирались сквозь бушующую толпу. Какое возвышающее душу чувство испытывали, перешагнув порог Таганки, вступая на этот мятежный остров опьяняющей вольности. Как мы восхищались этой труппой, веселой и бесстрашной любимовской командой, с разбойничьим посвистом рушившей идолов и монументы, как любили всех, кто был причастен к священному таганскому братству. Конечно, в театре давно иных уж нет, а те далече, как некогда сказали Саади с Пушкиным. Но все же кое-кто из старых таганцев еще остался в труппе. Не совестно ли им было участвовать в дурацком мятеже, пахнущем к тому же простым шантажом?
Может быть, я не прав, но, мне кажется, что Юрию Петровичу не стоило вступать в перебранку с актерами и пускаться в долгие объяснения с любопытствующей прессой, а нужно было молча уйти, не хлопая слишком громко дверью. Чем меньше гневных монологов и пламенных филлипик, тем, честное слово, лучше. Прекрасно понимаю, что удержаться от вспышек гнева трудно, и все же…
Всем давно было ясно, что театр переживает последние дни. Не столько из-за преклонных лет его создателя, сколько из-за исчерпанности идей, составлявших смысл существования Таганки. И без того театр поразительно долго смог продержаться на одном мастерстве, десятилетиями проверенном театральном опыте и нечеловеческой энергии главного режиссера. Это было уже само по себе чудом.
Бензин давно кончился, а мотор все еще яростно работал. И могло показаться, что автомобиль по-прежнему едет.
Настоящей причиной этого давно назревшего взрыва были не чьи-то там дурные характеры, а неизбежный конец последнего бастиона шестидесятников, вернее, того, что от этого бастиона осталось. Кто-то испытывал по этому поводу злорадное удовольствие. Я и мои ровесники чувствовали одну только боль.
Я от всей души желаю, чтобы Валерий Золотухин или кто-то другой, кого назначат директором Таганки, сумел справиться с ситуацией, как-то разгрести потоки дурно пахнущей влаги, хлынувшей из проржавевших труб.
Но в это плохо верится. В лучшем случае рядом с “новой Таганкой”, которая стала преимущественно прокатной площадкой, появится какая-нибудь “новая новая Таганка”, еще один московский театр, сохраненный преимущественно с той целью, чтобы избавить начальство от забот о трудоустройстве еще одной компании безработных актеров, а этим актерам дать скромное (а ввиду предстоящих общетеатральных реформ, скорее всего, кратковременное) пристанище, чтобы позволить как-то прокормиться им самим и их семьям. Цель человечески понятная, но к собственно искусству отношения не имеющая.
Алексей БАРТОШЕВИЧ
«Экран и сцена» № 13 за 2011 год.