К 90-летию Ролана Быкова

Книга Наталии БАСИНОЙ, фрагменты из которой мы публикуем, вышла в 1990 году маленьким тиражом и разошлась в узком кругу. Сейчас она уж точно библиографическая редкость. Жанр книги не поддается конкретному определению. Это и не творческий портрет, и не исследование – скорее, эссе с впечатлениями и размышлениями. Заметки о любви, по словам автора, “много раз подтвержденной и столько же раз испытанной на прочность”.

Осенью 1989-го, приехав в Одессу вечером, накануне открытия фестиваля “Золотой Дюк”, мы побросали чемоданы в гостинице и тут же небольшой журналистской компанией кинулись в город – на встречу с любимыми местами. Пролетев по темным и теплым улицам, вынеслись на Приморский бульвар к самому Дюку, тихо глядевшему из темноты на Потемкинскую лестницу и огни порта. И тут резко затормозили. На ступеньках подножия бронзовой фигуры Ришелье торжественно позировал фотографу Сам Ролан Антонович Быков. В обнимку с неким веселым иностранным гостем. Под вспышками блица сверкали крахмальная рубашка и рекламная улыбка. Тут мы быстренько превратились в восхищенную толпу. Простерли руки, закричали: “Речь, речь! Молвите слово!”

Ролан Антонович сделал ручкой, величественным поклоном головы приветствовал восхищенных, произнес что-то вроде небольшого спича, сошел с пьедестала и демократически облобызал ближайшую блондинку из народа. И уже удаляясь, вдруг то ли подмигнул, то ли ухмыльнулся, то ли буркнул что-то неприветственное. И исчез в темноте, оставив нас – в который раз – гадать: врубился или купился, сыграл или был самим собой? И где он вообще – настоящий?

Неуловим. Но вездесущ. Но невыносим. Но неотразим. Но все-таки совершенно невыносим. Великий артист. Фокусник. Диктатор и скандалист. Помощник и учитель. Строитель. Разрушитель. “Бармалей”. “Ролик Быков – обознатушки, перепрятушки”. – “Милый, милый, дорогой Ролан Антонович!..” – “Хитрец, политик, голова – компьютер”. – “Опять что-то задумал? Что-то будет…” И это все о нем. И еще много всякого, мягко говоря, разного, о всегда неожиданном, многих раздражающем и всех интересующем человеке по имени Ролан Быков.

В основе, в самом дальнем, глубинном, заветном ларчике всякой души лежит детство. Это банальность. Потому что так оно и есть. И доказано наукой и искусством. И может быть доказано собственным опытом каждого – если решиться его расшифровать. Для этого требуется бесстрашие. Поэтому люди по большей части, взрослея, забрасывают подальше ключи от заветного и беспокойного ларчика-детства и стараются больше никогда о них не вспоминать.

Ролан Быков – человек бесстрашный. И весьма практичный. Поэтому в профессии он держит эти ключи при себе. И постоянно достает самого себя, бесконечно разнообразного, из собственного детства. Которое с самого детства сознательно и деловито в себе охраняет. Похоже, дело в том, что он родился артистом. Более того: он родился в театре. Нет, не “за кулисами”, как любят говорить о себе потомки сценических династий. Мама, впрочем, училась в театральном институте и, как вспоминает Ролан Быков, «…всю свою любовь к искусству бросила на меня. Я, еще маленький, говорить толком не научился, а уже читал стихи гостям, на стульчик ставили. Отец, правда, не очень хотел, чтобы я стал актером, и ориентировал меня, так сказать, на изучение жизни: “У тебя 16 кино и 16 театров каждый день перед глазами”».

Будущий артист родился в московской коммуналке на Зацепе: 16 комнат-сцен, на каждой игрался свой житейский спектакль. Плюс кухня, коридор, двор, улица – здесь сплетались и расходились сюжетные линии, вспыхивали кульминации, кишмя кишели завязки и развязки.

Начало Ролана Быкова теряется во временах, уже для моих ровесников легендарных. Но – загадочным образом – родных и как-то связанных с началом собственных биографий. Отчасти иллюзорно, но накрепко. Я думаю, может быть, из-за песен Окуджавы. Из-за “Леньки Королева”, “Московского муравья”, “Надежды Черновой”. Мы присваивали происхождение нашего кумира, обживали его воспоминания, пропитывались их гордостью и печалью. Мы уже не знали старых коммуналок, умирали старые московские дворы. Но именно со всем этим в 60-е связалось для “наших” представление о Родине души. Из всех иллюзий того времени эта оказалась едва ли не самой прочной. Вошла, во всяком случае, в состав нашей гордости и печали. Легла в “ларчик”, как собственное, законное богатство.

Арбат, Благуша, Зацепа… Говорят, что Зацепа была местом лихим. Там водилась настоящая шпана, рядом были вокзал и рынок, в горбатых переулках, в подъездах, в подворотнях перенаселенных дворов случались драки и пьяная поножовщина. Говорят, на Зацепе жил народ диковатый. Быков вспоминает, что, когда на улице Горького в магазине “Подарки” появилась первая вывеска “Говорящее письмо”, соседи по квартире веселились: “Ой, дурят народ, ой дурят. Заходишь, значить, туды, там у тебя берут голос и посылают, значить, в другой город. По почте!”

Услышав по радио этот быковский рассказ, я почему-то вспомнила говорок его Тереха из фильма “Вызываю огонь на себя”. Он мог быть родом с Зацепы, из быковского детства, этот человек, не до конца в человека произошедший. Но там же мог родиться и Павел Васильевич Колпаков, которого сыграл Быков в фильме “Звонят, откройте дверь”.

Московские коммуналки, густой раствор быта непарадных московских улиц – человеческий Солярис, способный произвести на свет бесконечное разнообразие форм бытия. Коммуналки – великая школа жизни и актерского мастерства. Здесь, чтобы выжить, надо уметь быть “своим” – на каждой сцене, во всяком из ежедневных спектаклей. Здесь надо быть всегда начеку – в коммунальной публичности твое “самое-самое” постоянно в опасности вторжений. Здесь, чтобы уцелеть, сохраниться и воплотиться в только тебе свойственную форму, нужно быть нахальным и храбрым, нужно наступать и верховодить – чтобы не подчиняться и не раствориться.

Здесь, в конце концов, неплохо и уметь летать, если хочешь уйти к себе из душной тесноты. Особенно, если ты небольшого роста, неширок в плечах, больше всего любишь читать и фантазировать и – постыдно для крепкого зацепского парня – разнюниваешься от увиденного спектакля.

Быков чрезвычайно чувствителен к отзывам о себе, но признает только то, что признает. С остальным язвительно и темпераментно полемизирует. И вряд ли корректирует свою жизнь в искусстве в соответствии со взглядами со стороны. Совершенно по-зацепски, с увертливостью и настороженностью кошки, которая гуляет исключительно сама по себе, уходит от чужих влияний.

К кошкам у него, кстати, тоже отношение особое. Может, “что-то слышится родное…” Я имею в виду не только его Кота Базилио из телевизионного фильма “Приключения Буратино”, и не только неосуществленный замысел экранизировать (конечно, по-быковски – про людей) рассказ Сетона-Томпсона “Королевская аналостанка”, когда были посланы фотографы снимать всех кошек на всех кошачьих выставках.

Пик темы “Быков и кошки” – это целая трагикомическая эпопея, разразившаяся на “Мосфильме” в пору, когда он снимал фильм “Автомобиль, скрипка и собака Клякса”. Там был в сценарии эпизод с кошками, которые куда-то бегут, будто бы предчувствуя землетрясение. Никакого землетрясения в фильме не происходит. Но на студии оно случилось. Нормальный режиссер, зная сложности работы с животными, пригласил бы “на роли” пяток, ну десяток домашних благовоспитанных умниц с хорошими рекомендациями. Быков завез на “Мосфильм” толпу уличных котов соответствующего поведения. Часть из них во время съемок, естественно, разбежалась. Некоторые обжились на студии всерьез и уже много лет спустя именовались “быковскими” – так, во всяком случае, гласит студийная легенда.

Зато в фильме эпизод “землетрясения” выглядит по-настоящему внушительным. То есть по-настоящему сумасшедшим. Там под напором кошачьего мява и скока все летит кувырком, сотрясается и рушится. Как и требовалось Быкову, всегда добивающемуся осуществления задуманного с энтузиазмом и максимализмом, который… я бы назвала пионерским.

Ей-Богу, уважаемый Ролан Антонович во многом так и остался “юным пионером”. Своих, хороших времен, когда горны и барабаны, марши и костры, “белый верх, темный низ”, знамена и галстуки еще не ассоциировались с гитлерюгендом. Только с “Рот фронтом”. Со сжатым кулаком – салютом антифашистов. И еще с Тимуром, который волшебным образом написан автором (если отвлечься от поздних концепций и просто книжку перечитать) не как “пионер-всем-ребятам-пример”, а как Герой-В-Которого-Можно-Влюбиться. Робин Гуд (или Гарун аль Рашид) эпохи томных танго в предчувствии большой беды.

Недаром Павла Васильевича Колпакова, музыканта из театрального оркестра, которого написал Александр Володин и сыграл в фильме Александра Митты Ролан Быков, так томит всю жизнь воспоминание о горнисте, шагавшем впереди пионерского отряда с поднятой к небу серебряной трубой. Недаром Колпаков, приглашенный на пионерский сбор, так осторожно и так торжественно сжимает горн и подносит его к губам – зазвучит ли, поднимется ли к небу серебряный звук? Это Ролан Быков прикасается к собственным воспоминаниям, к своему детству.

Одно из любимейших экранных созданий Ролана Быкова – Савушкин в “Мертвом сезоне” – Артист. Но артист ТЮЗа. Потому что тихий, скромный, щуплый, немного смешной, чуть-чуть не от мира сего. По мнению авторов, таким самое место в ТЮЗе. Или в цирке – хотя цирковые должны быть, пожалуй, покрече.

В мое время в ТЮЗе было место всему. В Ленинграде очень молодые артисты теперь уже не существующего театра Зиновия Корогодского в спектаклях-играх с каким-то запойным воодушевлением жонглировали самыми “первокубиками” театрального искусства, пели “…есть театр – восьмое чудо света”, бурлили, буйствовали, а чуть позже с чистейшим “серебряным звуком” играли “После казни прошу…” – спектакль о лейтенанте Шмидте – славу личному выбору, высокому порыву, любви и жертве. Еще чуть позже – “Гамлета” и “Бориса Годунова”.

В Московском ТЮЗе ставили пьесы Михаила Шатрова “Место в жизни” и “Чистые руки”. Не самые лучшие из пьес Шатрова, но о чем шел разговор – понятно из названий. А как – из того, что в те времена юные зрители повально влюблялись в тюзовских актеров. Причем не только девчонки и отнюдь не только в высоких и красивых. В те времена герой, если уж он выходил на тюзовскую сцену, был Героем. Что называется. И потому ТЮЗ в мои времена был для многих адресом Первой Любви. Там тогда и работали всерьез – наверное, потому что по любви. К тому же, при всех трудностях, обреченной на взаимность.

Ролан Быков, актер, режиссер, человек, во многом “вышел” из того давнего ТЮЗа. Оттуда его страсть к театру в кино и к театрализации собственной жизни. Его вечное стремление разбирать все на “первокубики” и складывать из них немыслимые по законам какого-либо “чистого жанра” пирамиды. Умение и даже потребность жить в вечном напряжении, в бешеном режиме, выжимая из себя все – до предела, за которым вскрывается третье, пятое, трехсотое дыхание – резерв, ему самому еще неведомый. Оттуда же – любовь к “серебряным трубам” и совершенная определенность – по крайней мере в искусстве – отношения к добру и злу, без оттенков, без всяких взрослых двусмысленностей и усталой такой снисходительности. Оттуда и его ощущение естественного своего равноправия в сонме избранных природой (то бишь все теми же пресловутыми “данными”) в герои. Оттуда же его заметное неравнодушие к трубам медным.

Именно на тюзовской сцене Быков впервые изведал вполне сладкую власть над залом; когда все, “затаив дыхание, следят за каждым твоим жестом, за каждым словом”; когда все, что ты произносишь, принимается как истиннейшая из истин, и ты воплощаешься с невиданной в обыденности полнотой; когда все в тебя влюблены и в потоках любви ты кажешься сам себе все более и более ее достойным. Большую полноту воплощения, большую власть обещала только режиссура. Большее поле битвы за любовь – кинематограф.

В театре МГУ в молодого “тюзянина”, приглашенного туда в 1957 году, чтобы вывести из состояния растерянности высокую помыслами, но не слишком умелую университетскую самодеятельную труппу, опять влюблялись. Теперь уже физики и математики, философы и журналисты – цвет молодой московской интеллигенции, пылавшей в то время высокими гражданскими порывами и ставившей перед собой задачу – не больше, не меньше – будить искусством общественную мысль и просвещать сердца.

Говорят, вся московская театральная публика рвалась на спектакли быковской труппы.

Говорят, побывать на них среди понимающих людей считалось необходимым. Говорят, кондукторы троллейбусов (тогда еще были кондукторы) вместо “улица Герцена” объявляли остановку – “Студенческий театр”.

А что же кино?

Большинство своих киноролей, в том числе и Акакия Акакиевича в “Шинели”, Быков сыграл вопреки. Всю жизнь он спорит – со сценарием, с расхожими представлениями, с “общим мнением”, с обстоятельствами, с представлением режиссера о герое и об актере Ролане Быкове, с самим собой и пуще всего с ролью.

Его метод можно было бы описать так: Быков зависает над ролью на очень большой высоте и начинает бомбить ее ядерными зарядами. Потом смотрит, что осталось после бомбежки. Потом пытается вывернуть это наизнанку. Если не получается, Быков вроде бы затихает и играет, “как написано”. Но потом всегда оказывается, что он сыграл не только характер, но и – с наступательной отчетливостью – свое к нему отношение.

Чаще же всего “перевертыши” ему удаются. И тогда порой возникает нечто, настолько отличное от исходных теоретических представлений о персонаже и его месте в фильме, что остается только с этим согласиться.

В этом смысле Быков – всегда сам свой режиссер. Андрей Тарковский, у которого он сыграл трагического скомороха в “Андрее Рублеве”, как-то высказался в том смысле, что он работой актера весьма доволен, но надеется больше с ним дела не иметь. По мнению Тарковского, для фильма было вполне достаточно одного режиссера.

Среди больших, знаменитых ролей Быкова есть, конечно, и сыгранные “в согласии”. Что вовсе не всякий раз хорошо. Удача – давняя, но на все времена – его уже здесь упомянутый Павел Васильевич Колпаков в фильме “Звонят, откройте дверь”. Рассказывают, что Александр Митта долго маялся со сценарием Володина, искал “свой ключ” и однажды пожаловался Быкову, что не может ничего придумать. Великий спорщик и выдумщик неожиданно посоветовал: “Это не тот случай, чтобы придумывать. Снимай, как написано”. И сам сыграл, как было написано. Не то чтобы добровольно сдался “на милость” материала – всем существом, своей актерской и человеческой природой откликнулся, срезонировал. По кровному, надо думать, родству.

Эксцентрический, буйный, не раз обвиненный в характерной формальности Быков обнаружил в этой роли полное согласие не только с представлениями автора и героя о добре и зле, а также о том, что есть Человек, но и с самим “звуком” володинской прозы, тихой, грустно взволнованной и просветленной, глубоко укорененной в текучей повседневности, но пропитанной непрерывно текущей сквозь обыденность поэзией. Возникший в этой картине редкостно счастливый “союз сердец” был, похоже, не только личным, но и поколенческим. Володин, Быков, Митта – люди разного возраста, но одной “команды”, начинавшей в искусстве в те времена, когда открыто признаваться в любви считалось не стыдным, то, что человек, если он человек, любви достоин – несомненным, а согла-

сие, единомыслие, союз в общей игре – необходимыми. “Возьмемся за руки, друзья!..”

Впрочем, это было сказано позже, когда уже вовсю пошли и многих прежних единомышленников увлекли “совсем чужих пиры”. Людей разводила жизнь, ломала гибель надежд так и не ставшего победительным союза. “Шестидесятники” – те, что не вовсе пропали – пробились через следующие десятилетия обремененными умением выживать в одиночку. Наш герой – не исключение. И все-таки до сих пор в творчестве людей того давнего светлого круга есть словно бы какие-то тайные пароли, по которым мы безошибочно узнаем их, а они друг друга. Не стираемые ни временем, ни печальным опытом знаки глубокого внутреннего родства, общего происхождения в искусстве. И до сих пор в ответ на какие-то, другим уже невнятные, позывные что-то общее отзывается в этих людях, знавших сладость единства, растворения в нем и в нем же – умножения собственных “прекрасных порывов”. Все-таки отзывается – хотя бы обидой на то, что не выстояло, не случилось, не повторится. Может быть, как раз поэтому нынче так много обиженных на нашего героя. И больше всего среди тех, кто некогда был его радостным кругом.

Все – поделом. Но многое, думаю, ему спишется уже только потому, что и фильм Митты, и Быков – Павел Васильевич с его вскинутым серебряным горном – из тех самых “позывных”. Один из лучших фильмов 60-х; герой, которому 60-е признавались в любви.

И – предчувствие конца, прощание с 60-ми. На “серебряный звук” в фильме 1966 года по-настоящему откликалась только девочка-героиня с душой, отроду умеющей слышать и не оглохшей еще от пионерского барабанного боя. Для таких Быков потом снимал свое кино. К такой девочке прилеплялся потом сердцем его Шишок в фильме Бориса Бунеева по сценарию Александра Александрова “Деревня Утка”. Удивительно много “невнешнего”, самого важного, и безусловного про жизнь сказал Быков в этой сказочной, казалось бы, прямо располагающей к условности и острой внешней характерности роли.

Этот его Шишок, самостоятельный мужичок из домовых, одинокий (не то чтобы выживший в одиночку, просто последний из рода, забытый своим временем в чужом), эта чистейшей души “нечистая сила” – сама Душа Детства, Доброй памяти, Теплого дома, окна которого могут до самого их конца освещать нам жизненные дороги, если мы не предадим его забвением. И тем самым прямо происходит от сугубо реального Павла Васильевича Колпакова.

Говорят, после роли в фильме “Звонят, откройте дверь” Александр Моисеевич Володин, человек деликатнейший, но судья в искусстве неподкупный, признал Ролана Быкова “своим” актером. Говорят, Быков должен был играть главную роль и в фильме “Фокусник”, который поставил по сценарию Володина Петр Тодоровский. Почему-то не состоялось, и “фокусника” сыграл Зиновий Гердт. Позже Гердту достался и Паниковский в “Золотом теленке” Михаила Швейцера, тоже предназначавшийся нашему герою. По-моему, к счастью для фильма: Паниковского-Гердта жалко. Что, по-видимому, и требовалось режиссеру в его грустной картине про веселых жуликов. Не знаю, что вышло бы у Быкова. Но догадаться можно: “Паниковского” он все-таки сыграл – в роли Кота Базилио в “Приключениях Буратино”. Смешно сыграл и совершенно безжалостно. Так что со Швейцером он, скорее всего, вступил бы по обыкновению в спор, под излюбленным девизом: “Ненавижу несчастненьких!”. Он ведь даже Акакия Акакиевича в “Шинели”, поставленной Алексеем Баталовым, умудрился в нескольких эпизодах сыграть абсолютно счастливым человеком. В оппозиции всему, что по поводу этого гоголевского героя было написано, обдумано и придумано, кроме как самим Николаем Васильевичем Гоголем. Но вызвал целый шторм споров по поводу права актера Ролана Быкова “читать” неприкосновенную классику.

Похоже, сама возможность спора для Быкова – один из способов актерского и вообще творческого “зажигания”. И напрасно, по-моему, он этим безотказным ключом к самому себе не воспользовался (во всяком случае, если судить по результату), когда снимался у Александра Аскольдова в “Комиссаре”. Роль Ефима Магазанника – одна из быковских работ, сделанных, по-видимому, в согласии. Но в этом случае – совсем иного рода, чем то, что вышло у него с Александром Володиным.

Роль Ефима Магазанника Быков сыграл, на мой взгляд, очень “внешне”. Неожиданно согласившись с неким фольклорно-этнографическим стереотипом. И еще более неожиданно (во всяком случае, для меня) со странным пафосом картины, многословно и напористо, с применением сильнодействующих стилистических аргументов, доказывающей, что “евреи тоже люди”. Могу, правда, допустить, что быковская поверхностность в этой роли – как раз след времени, когда она родилась и когда даже такой разговор был окрашен едва ли не крамольной новизной. “Еврейская тема” у нас ведь вообще многие годы считалась не слишком подходящей для разговора в “приличном обществе”.

Впрочем, и в этой своей работе “вполголоса” Быков спорит – с бытовым символизмом картины, живописной манерой иного масштаба, шагаловского, “полетного” с глубокими тенями и накальным свечением цветовых акцентов. Но только местами и только отчасти. Несмело как-то. Тем не менее, думаю, что во многом именно благодаря ему – его осторожной, лояльной и все же нескрываемой крамоле, благодаря неотразимой обаятельности местечкового мастерового и отца “большого гнезда” Ефима Магазанника – картина, претензии к которой так никогда и не были честно сформулированы, угодила “на полку”. Где и пребывала до 1988 года, когда позиция в разговоре на “еврейскую тему” снова – как уже было когда-то в России – стала в нашем обществе, старающемся стать “приличным”, знаком образа мыслей вообще. Принадлежности к передовой интеллигенции или к слою, биологически, по-видимому, интеллигенции и “интеллигентщине” противостоящему. Так что, слава разговор начинавшим – хотя бы вполголоса. А невосхищенность моя работой Быкова в “Комиссаре” оттого, что он – актер, которого с оговорками судить невозможно. По самой сути его творческого поведения.

Быков актерски “звучит” так или иначе в зависимости от резонанса или его отсутствия, от собственного отношения к герою или своих и героя отношений со временем, от собственных настроений, житейских ситуаций, владеющих им в этот момент идей. То есть всегда в зависимости от самого себя и никогда – от чужого диктата. Какое бы русло он ни проложил для себя в картине, куда бы ни устремился, куда бы его в результате ни вынесло – это всегда его личный выбор. За который он – куда бы ни вынесло фильм – несет полную ответственность. И я очень ценю в нем мужество всякий раз этот выбор совершать.

Если Быков появился в эпизоде – эпизод будет про него, и часто из всего фильма он один и запомнится. Если у него центральная роль – она становится истинным центром фильма и может показаться чуть ли не целиком составленной из крупных планов – настолько каждый из них впечатывается в память.

В давней картине “Непридуманная история” (кто ее теперь помнит?) у Быкова есть эпизодическая роль. Его герой называется “парень на брусьях”. На брусьях – это потому, что в физкультурном зале идет собрание: суд над комсомольцем, который два дня где-то промотался с девчонкой вместо того, чтобы куда-то доставить какую-то, кажется, шестеренку. Персонаж Быкова – среди судей. И когда “защита” приближается к тому, чтобы растопить сердца, Быков-на-брусьях чертом из табакерки выскакивает с лязгающим, все человеческие доводы сметающим вопросом: “А если бы он вез патроны?” Не знаю, какую жизненную историю придумал Быков своему парню из “Непридуманной истории”, но более яркого доказательства убойной силы общих мест в картине нет.

Из хорошего телефильма “По семейным обстоятельствам” чаще всего вспоминают эпизод с Быковым-логопедом с улицы “Койкого”.

Едва ли не большая часть “Большой перемены” – фильм про Быкова-Петрыкина, не соглашающегося признаться в том, что он – хороший человек.

Среди множества лиц и ликов “Андрея Рублева” отдельно, ярко и больно помнится быковский горький Скоморох.

А вот еще один быковский “убойный номер”, но с обратным эффектом. В фильме “Я шагаю по Москве” он сыграл крохотную роль: “гипнотизируемого” – немыслимо смешного заполошенного дядьку, который не в силах расслабиться даже в вечернем парке, где всякое сердце тает и нежится в наплывах лирических волн. Сыграл с таким напором, что просто дыру прожег в прозрачной ткани картины.

“Прозрачные”, лирические, журчащие негромким ручейком истории вообще, вроде бы, не для Быкова. Там, где он возникает, иной закон течения – водоворот, гейзер, омут. “Втекая” в Быкова, фильм может набрать силу, сделаться полноводней. А может и захлебнуться. Но тут ничего не поделаешь: Быкова, как уже сказано, почти невозможно удержать “в рамках”. Тем, кто имеет с ним дело, приходится заранее учитывать, что в эпизоде он наверняка “забьет” всех остальных, а уж будучи допущен до “второй роли”, почти наверняка постарается превратить ее в первую.

В битве за первенство Быков наиболее убедительно проиграл в фильме “Служили два товарища”, рядом с молодым, не слишком умелым, но ослепительным Олегом Янковским. Вечная история про “магнит попритягательней”! Другое дело, что в той картине во “вторых” оказался и Владимир Высоцкий. И уж совсем в “третьих” – Ия Саввина, составившая с Высоцким пару-контраст “свет-смятение”, симметричную и противостоящую такой же паре Янковский-Быков. Другое дело, что с одним только Янковским без быковского “заземленного” Карякина режиссеру вообще не сыграть бы главного героя. Что бесплотный свет без “отражающей поверхности”, без тени на земле, в очертаниях которой он себя только и обнаруживает? Что Белый клоун без Рыжего? А ничего – тоска одна.

Еще один проигрыш – Савушкин в “Мертвом сезоне”. Здесь Быков тоже второй рядом с магнетическим Банионисом. Правда, так получилось отчасти и потому, что режиссер Савва Кулиш линию Савушкина подрезал. Савушкин вообще-то должен был героически погибнуть. А перед сулящим верную гибель свиданием с главным злодеем тщательно одевался во все чистое и долго оглядывал себя в зеркале – как артист перед последним выходом на сцену, как моряк перед “наверх вы, товарищи!..”

Может быть, эти, не вошедшие в фильм сцены, и расставили бы все по местам. Может быть, Савушкин с ними взлетел бы в романтические выси. Без них – затормозил где-то на подлете. Стал героем, вызывающим интерес и нежность, но не дотянул до “героя-в-которого-можно-влюбиться”.

Думаю, что это вообще судьба Быкова-актера. Крест трижды, семижды, сто раз преодоленной, но природой припечатанной и потому никогда до конца не отменяемой данности. Драма великого искусства быть смешным. И оборотная сторона актерской “плотности” – множественности и сложности опыта, знаний, наблюдений, красок и черт, которые он всаживает практически в каждую роль.

С таким грузом Быкову, натурально, не место в разреженных высотах романтической драмы. Куда его, тем не менее, вечно тянет. Настолько, что иногда он устраивает себе романтическую драму из самой что ни на есть бытовой – в пределах собственного суверенного актерского пространства. Так он превратил в героя, вполне романтического, Олега Пономарева в фильме Фрунзе

Довлатяна “Здравствуй, это я!”. Тут, конечно, помог сценарий: ранняя смерть симпатичного парня как бы заранее исключала его из обыденности. Но более всего, как обычно, Быков помогал себе сам. Он очень старался. И это очень заметно. Но Девушка в фильме все равно любила другого – того, которого сыграл Армен Джигарханян. И режиссер тоже.

К чести нашего героя надо сказать, что в романтических просторах он, хотя и проигрывает, но зато – и часто как раз потому, что – “проигрывает” в роли массу человеческих подробностей, которые принято опускать, когда речь идет о Герое без страха и упрека. “Проигрывает” неизменно и, невзирая на собственные намерения. И потому неизменно выигрывает – что замечают одни профессионалы.

Наталия БАСИНА

«Экран и сцена»
№ 20 за 2019 год.