Выход здесь

• Сцена из спектакля “Рай”. Фото предоставлено театром “Meno Fortas”Дантов “Рай” родом из Италии. “Рай” Някрошюса родом оттуда же. Трудно представить место, более подходящее для этого “Рая”, чем удивительный театр “Олимпико” в Виченце, небольшом городке, гордящемся ясными и гармоничными палаццо, базиликами и виллами Андреа Палладио. Декорация, представляющая завораживающую перспективу городских улиц и переулков с настоящими и нарисованными тенями, статуями, колоннами и архитравами, нишами и арками, искусственно подсвеченное живописное небо за игрушечными крышами и настоящее итальянское солнце, пробивающееся через дощатые ставни и ложащееся на ступени деревянного амфитеатра – в такой театральной обстановке родился спектакль “Рай”. Ее не перевезешь ни в Вильнюс, ни в Москву, ни даже в соседний итальянский город. Чтобы стронуть “Рай” со светлой деревянной сцены “Олимпико”, сценограф Марюс Някрошюс создал в традиционной черной, воспроизводимой где угодно коробке сцены воздушную конструкцию, своей трехчастностью и ритмом отдаленно напоминающую замершую в вечном великолепии палладианскую декорацию. Три шеста-мачты с прожекторами наверху (вспомним заодно и “морской” спектакль Някрошюса “Отелло”), нити-лучи, натянутые от вершин мачт к полу в тех же направлениях, что и перспектива улочек “Олимпико”. На авансцене лежат два свитка-рулона с чем-то неясно поблескивающим – то ли пройденные до последнего шага дороги, то ли подлежащие бессрочному хранению записи греховных и достойных поступков.
Предыдущий спектакль Някрошюса, трехактная “Божественная комедия”, в которой поэт путешествует по Аду и Чистилищу, включал ряд зримо-театрально рассказанных человеческих историй, Рай же оказался поэтически отвлеченным. В почти пустом пространстве сцены юноши и девушки, недавние выпускники Вильнюсской консерватории, вытанцовывают и выпевают этюды о приближении к Раю, о самой возможности его существования, вопрошая и утверждая эту самую возможность. Их герои – нежные и просветленные, бесхитростные и умудренные человеческие души – то примеряются к роли грешников, мужественно, хоть и с сожалением расстающихся со всем земным перед отбытием в вечную жизнь, то, выстроив идеальный полукруг, застывают в торжественных позах с кубком, с книгой, с архангельской трубой, притворяясь статуями и заочно рифмуясь с безупречными святыми и воинами – скульптурами театра “Олимпико”.
Данте Роландаса Казласа уже познал ужасы Ада и Чистилища, встретил свою Беатриче и продолжает бег в незнаемое, пробуя небеса, до которых он, похоже, добрался, на плотность, прочность и яркость. Заходя в Рай, как в музей, он встречает там бдительного привратника, вручающего ему нелепые музейные тапки, предостерегающего от прикосновений к экспонатам, а потом выставляющего табличку “Выход”. Вместе с витающими вокруг душами блаженных герой разворачивает перед нами то, что, по определению самого Данте, “постичь нельзя” – проницаемость небес, вечное бытие, попирающее земную смерть, всесильность любви и мучительность ее обретения.
Сила той самой любви, “что движет солнце и светила”, в буквальном смысле дана поэту, он с веселым удивлением выясняет, что может “дирижировать” светом, музыкой, публикой и бесплотными насельниками Рая. Заставляя зрителя снова вспомнить “Отелло”, Данте, то брызгаясь, то отряхиваясь и высоко поднимая ноги, обнаруживает сходство небесной субстанции с водной стихией, на которой, покачиваясь, как поплавки, от вторжения человека из плоти и крови, существуют покинувшие мир живых. Составив нестройный хоровод, обитатели Рая попробуют поймать пришельца, но он, свободно и легко ныряя между ними, как будто сквозь их бесплотные оболочки, неутомимо движется в ритмичном беге, живой, а потому далекий и недоступный для них.
Как поэтические строфы “Божественной комедии” складываются из оттенков смысла и звука, заключенных в слова, и вовсе не исчерпываются формальным сюжетом, так эпизоды и образы спектакля высекаются из встреч и расхождений, мышечных усилий и шуршания бумаги, дрожи натянутых канатов и напряженных голосовых связок, из энергии познания и блаженства встречи с любимой. Беатриче Иевы Тришкаускайте разрывается между тягой к Данте и своей принадлежностью к миру вознесенных. С первой минуты спектакля, с первым звуком ее горестно-ликующей народной песенки-заплачки становится ясно, что для Беатриче Рай труден, что он – в борьбе, в мучительном, надламывающем силы и, возможно, бесплодном стремлении.
В “Божественной комедии” не сказано, как спустился Данте со сверкающих высот Рая на землю и каково ему было жить вторую половину жизни, узнав и оставив в небесах столь многое. Сильный и усталый Данте Казласа крепко держит за руку свою Беатриче, снова и снова надежно подставляет ей спину для прыжка, и верится, что их финальный изнурительный прорыв сквозь туго натянутые канаты, увешанные разноцветными бусами, навстречу бьющему в глаза свету прожектора, точно должен соединить их навеки. После таких усилий им просто немыслимо расстаться. И в этом смысле спектакль Някрошюса восхитительно оптимистичен, полон веры в человека, но, кажется, не настаивает на присутствии или отсутствии во вселенной конкретной божественной силы. Так же как не принципиален для самого Данте христианский Бог, чуть ли не равноправный с классическими божествами и реальными современниками во влиянии на его прихотливые терцины.
 
 

Мария ЛЬВОВА
«Экран и сцена» № 5 за 2013 год.