ОБ АВТОРЕ: Родился в 1969 году. Окончил московскую среднюю Художественную школу, затем Школу-студию МХАТ (факультет сценографии, курс Валерия Левенталя). Работал в театре, занимается полиграфическим дизайном, живописью. Член московского Союза художников. Участник всероссийских и московских выставок. Персональная выставка в Союзе Театральных Деятелей – Москва, 2014.

Живет и нигде не работает в г. Москва.

 

Помню, отец праздновал свой день рождения при большом стечении гос-тей. Дело было у нас дома, я был еще маленьким, собирался ко сну и уже облачился в пижаму, когда отец призвал меня. Перед лицом собравшихся он торжественно заявил: “Антон! Плюнь на мою могилу, если я когда-нибудь в этой жизни напишу мемуары!” Гости загудели. “Теперь ступай. Спокойной ночи”.

Плевать не пришлось, но таким образом официальная биография отца со-ставляет половину листа машинописного текста. Здесь я попытался отчасти восстановить его творческую стезю, как он сам выражался, и дополнить ее некоторым количеством своих, и не только, воспоминаний.

 

***

Александр Соломонович БОИМ (1938-2015)

Художник театра и кино, живописец, график.

Родился 4 апреля 1938 года в Москве.

Всю жизнь, помимо работы в театре и кино, занимался живописью – для себя. Будучи членом Союза художников по секции театра и кино, не мог участвовать в выставках живописи. Впервые представить свои живописные работы отец смог только в 1991-м – по случаю 50-летия ему полагалась персональная выставка.

Работал художником-постановщиком на фильмах “Город мастеров” (1965, режиссер В.Бычков), “Ты и я” (1971, режиссер Л.Шепитько), “Дворянское гнездо” (1969, режиссер А.Кончаловский), “Король-олень” (1969, режиссер П.Арсенов), “Осень” (1974, режиссер А.Смирнов), “Верой и правдой” (1979, режиссер А.Смирнов), “Сталкер” (1979, режиссер А.Тарковский), “Спасатель” (1980, режиссер С.Соловьев), “Слезы капали” (1982, режиссер Г.Данелия), “Пеппи Длинныйчулок” (1984, режиссер М.Микаэлян), м к”Чернов/Chernov” (1990, режиссер С.Юрский), “Романовы. Венценосная семья” (2000, режиссер Г.Панфилов), “Бедная Настя” (2003 – 2004, телесериал), “Ленинград. Город живых” (2007, режиссер А.Буравский), “Полтора кота” (анимационно-документальный, 2002, режиссер А.Хржановский), “Полторы комнаты, или Сентиментальное путешествие на Родину” (отдельные сцены, 2009, режиссер А.Хржановский) и других, всего более 40.

Оформил свыше 40 спектаклей, среди которых постановки в Театре сатиры – “Пеппи Длинныйчулок”, 1973; “Клеменс Год быка”, 1975; “Недоросль”, 1979; “Ее превосходительство”, 1980; “Perdu монокль”/”Кошмар на улице Лурсин”, 2010; в Театре имени М.Н. Ермоловой – “Ужасные родители”, 1996; в театре “Школа современной пьесы” – “Стулья”, 1994; “Провокация”, 2000; “Вечерний звон. Ужин у товарища Сталина”, 2004; в Театре имени Моссовета – “Не было ни гроша, да вдруг алтын”, 1996; “Предбанник”, 2005; “Полонез, или Вечер абсурда”, 2010.

С 1987 по 1996 гг. преподавал живопись и рисунок на постановочном факультете Школы-студии им. В.И.Немировича-Данченко при МХАТ им. А.П.Чехова.

2000 год – лауреат премии “Золотой овен” за лучшую работу художника-постановщика (с В.Гудилиным, Б.Мессерером, А.Панфиловым) в фильме “Романовы. Венценосная семья”.

2004 год – лауреат премии “ТЭФИ” за лучшую работу художника-постановщика (телефильм “Бедная Настя”).

Персональные выставки: Выставочный зал МОСХ на Беговой (1992); Выставочный зал МСХ на Кузнецком мосту (2016) и другие.

Ушел из жизни 2 января 2015 года. Похоронен на Ваганьковском кладбище в Москве.

 

История одного увольнения

Большая комната в нашей квартире служила отцу мастерской. Ему нередко приходилось работать одновременно в кино и в театре, а иногда и сразу в нескольких театрах. Бывало, когда приезжал смотреть макет какой-нибудь очень важный режиссер, вроде Эфроса, все остальные работы переносили в детскую – прятали. Я не понимал, зачем это было нужно, но мне нравилось – я сам тоже прятался, сидел тихо, выключив свет.

Однажды, в один из таких дней, неожиданно заглянул режиссер Михаил Самуилович Морейдо, “Ребе Моромойдо”, как он иногда подписывался в личной переписке, большой друг отца. Он по-свойски открыл ногой дверь в детскую, но “Здорово, старик!” я в тот раз от дяди Миши так и не услышал. Он увидел все эти макеты, эскизы… После паузы, театрально воскликнул: “Ах! Так вы работаете не только на нас?!” В числе прочего, там стоял и макет к его собственному, готовящемуся к постановке, спектаклю. Юмор в том, что он сам был непревзойденным мастером многостаночного производства.

Заглядывал и режиссер Андрей Смирнов, он снимал тогда с отцом “Осень” и носил бороду. Мама говорила, он приходил сватать за меня одну из своих дочерей, но только напугал меня, маленького, своей бородой – до слез.

Эфрос, кстати, заставил отца четыре раза переделывать макет (уникальный случай!), и все равно у них ничего не вышло.

Имени Александра Боима нет в титрах фильма “Сталкер”, там художником-постановщиком значится режиссер, Андрей Тарковский. Но к моменту ухода с картины, большую часть своей работы отец уже сделал. Квартира Сталкера была построена. Многое из сделанного вошло в окончательный вариант без изменений, что-то было доделано, переделано. Но по большому счету, в части изобразительной мало что изменилось: эстетика руин, фактур – его рук дело, труд отца не пропал.

Впрочем, кто теперь знает?.. Друг отца, архитектор и сценограф А.А.Великанов, рассказал мне недавно, что приезжал тогда к отцу в Таллин, где снималась значительная часть “Сталкера”. Просто так приезжал, повидаться. И отец показывал ему свою декорацию. Великанов вспоминал: «В русле канала, ведущего на заброшенную ГЭС, в строгом ритме в четыре ряда лежали сотни солдатских ранцев, шинели в скатке, каски, оружие… Тут же были “утоплены” манекены – шеренги солдат лицом вверх. Они лежали среди кувшинок – потрясающее зрелище! Страшное, сюрреалистическое. Запомнилось на всю жизнь».

Эта сцена не вошла в фильм.

Сохранилось письмо от отца, из Таллина. Разборчивым почерком: “Антоша, дорогой! Спасибо тебе за посылку и письмо! Хорошо, что прислал батарейку для фонарика. А то я без нее, как без рук. Напиши мне, а главное – побольше рисуй! Я скоро приеду и привезу тебе жвачку. Целую! Твой папа”. И далее – обычным почерком: “Лялечка дорогая! Бандероль вашу я получил. Очень благодарен, что не забываете, хотя несколько удивлен содержимым. О свежем номере Литературки я тосковал примерно так же, как о батарейке к фонарику. Живу очень тихо и скромно, весь день на декорации. Роман съехал из гостиницы на квартиру, так что гулять вообще стало не с кем, что и к лучшему. (Роман Калмыков, зам. директора картины – А.Б.) Жаль, работаю маловато, времени не остается. На декорации все время. <…> Когда приеду, сказать пока не могу. Числа 26-го будет зарплата, а пока просто не на что выехать. Кругом все (съемочная группа – А.Б.) в нищете, а я тут купил книгу “Эль Лисицкий” (9 р.), но книга очень симпатичная. С работой тоже не все ясно, остальной натуры пока не нашли, так что дальнейшие планы скрыты во мгле”. <…>

Странно, казалось бы: весь день на декорации, но работает он маловато. Но никакого парадокса тут нет – речь идет о параллельной работе над спектаклем “В долине легенд”, в Ташкенте. Кроме того, вспоминает Евгений Цымбал: “Было еще предложение от какого-то английского балетмейстера, приглашенного ставить что-то в Большом театре, но так и не дошедшее до постановки”. С ним-то встречаться и летал на один день в Москву отец, когда вместо курьера с обратным билетом к нему приехал лично директор картины с неприятной новостью…

Но об этом ниже, а пока, что касается “планов, скрытых во мгле” – сценарий фильма “Сталкер” переделывался в процессе несколько раз. В результате чего концепция его и, прежде всего, образ главного героя превратились в полную противоположность первоначальному замыслу. Находили натуру, всех все устраивало, готовились к съемкам – тут вдруг у режиссера возникало новое видение, замысел совершал разворот, и начиналось по новой.

 

Путь к экрану у “Сталкера” был непростым. Натуру искали в Грузии и Азербайджане, в Туркмении и Узбекистане. Нашли в Таджикистане, в Исфаре. И уже готовились к съемкам, когда там произошло страшное землетрясение (1977 год). Все гостиницы были переполнены бездомными и искалеченными людьми – съемочную группу просто негде было разместить. Да и не до московских гостей там уже. Снова искали натуру, облетели на маленьком четырехместном вертолете весь Крым. И нашли, в Запорожье – точно то, что описано в сценарии. Но Тарковский к тому времени уже хотел чего-то другого…

Потом безуспешно искали в Москве и Подмосковье. Наконец, нашли заброшенную электростанцию под Таллином, где и снимали в результате. Но пришла ранняя весна, лежал снег, а пока готовились к съемкам, все зацвело, и апокалиптическая натура утонула в зелени. Однако натуру еще надо было наполнить “следами космической катастрофы”, этим отец и занимался. Он ездил вместе с ассистентом по реквизиту по свалкам металлолома, выбирал искореженные остатки каких-то механизмов, машин, самолетов. Все это свозилось на объект и там декорировалось – оклеивалось мочалом и лигнином, потом красилось, обжигалось паяльными лампами, снова красилось, поливалось кислотой.

Параллельно у оператора, снимавшего фильм, раз за разом выходил брак. Как потом выяснилось, “Мосфильм” закупил партию пленки Кодак – специальную какую-то, экспериментальную, что ли – и к ней требовался особый проявитель, о чем почему-то никто не знал. Тут как раз и у Тарковского возникла потребность в очередной раз взять паузу, переосмыслить и переписать сценарий…

Между тем, с момента запуска картины прошел год, снимали безуспешно уже пять месяцев, и снова откладывалось на неопределенный срок. Планы режиссера были “скрыты во мгле”, даже для него самого.

В стране с плановой экономикой это неслыханное дело – страшные затраты с минимальным результатом на выходе. Надо было как-то объяснять начальству, ну и найти виноватых, уволить кого-нибудь.

Отец был не первым и не последним, кого Андрей Тарковский уволил с картины. Это стало тогда для отца совершеннейшей неожиданностью – режиссера, вроде бы, все устраивало. Если что-то не устраивало, художник переделывал, это нормальный творческий и производственный процесс. Но дело же было не в этом…

В акте о расторжении трудового договора причинами увольнения были названы “недостойное поведение, пьянство, совмещение побочных работ”.

Ну да. Если и пили, то, как правило, вместе (Тарковский, Боим и оператор картины Георгий Иванович Рерберг, тоже вслед за отцом уволенный), это мог подтвердить в съемочной группе кто угодно. Что же касается “совмещения”, то Тарковский знал о нем и не возражал. Такие вещи отец всегда оговаривал с самого начала и потом согласовывал свои отъезды с режиссером и с директором. Тарковский сам ставил “Гамлета” в Москве, в Ленкоме, пока съемочная группа “Сталкера” строила декорации в Таллине.

О том, что он больше не работает на “Сталкере”, отец узнал от директора картины Вилли Геллера, тоже, в свою очередь, не оказавшегося в титрах вместе с упомянутым уже своим замом, Романом Калмыковым, и еще многими. Тарковский не счел нужным даже поговорить, лично объяснить причины разрыва (что было бы, справедливости ради, довольно непросто сделать – объяснить), хотя их отношения, до того момента, многие годы были доверительными и, можно сказать, дружескими.

Через полгода после разрыва отношений отцу неожиданно позвонила Лариса Павловна, жена Тарковского, и от имени Андрея предложила вместе встретить Новый год. Мама сказала: “Если примешь приглашение, я тебя уважать перестану!” – так она вбила последний гвоздь в крышку гроба той дружбы.

Результатом же “совмещения побочных работ” стал балет “В долине легенд”, в основу либретто которого легла романтическая повесть Первого секретаря ЦК Компартии Узбекской ССР Шарафа Рашидова “Кашмирская песня”, повествующая о сказочной любви Наргис и Бамбура, “…об их верности, стойкости, об их многочисленных друзьях”.

(“Правда востока” 1977 г.)

 

Подробности истории создания “Сталкера” можно узнать из книги воспоминаний «Рождение “Сталкера”» Евгения Цымбала, ассистента и некоторое время второго режиссера картины. Я благодарю его за помощь в установлении и уточнении ряда событий и фактов.

 

«Сделал дело – гуляй смело!»

Каждое лето мама вывозила меня на месяц-полтора куда-нибудь на море, а отец все время работал, отпусков у него не бывало. Но иногда он все-таки приезжал к нам, на неделю-две. Вот письмо от мамы из поселка Прейла на Куршской косе, в Литве: “Алик, милый! Приезжай поскорее… Привези: 1. Горшок для Антона (здесь невозможно купить). 2. Соль “Экстра” (здесь нет никакой). 3. Перец черный, горошек, душистый и простой, гвоздику (у нас украли при переезде)”.

Как следует из письма, я ходил тогда на горшок, но, как ни странно, помню ту поездку. Помню, что снимали комнату, жили в квартире вместе с хозяевами, в панельном доме барачного типа, с удобствами во дворе. Помню и горшки, которые их счастливые обладатели, по какой-то прихоти архитектора и инженера, вынуждены были выносить на улицу.

“Лялечка, дорогая!.. Все, что ты просишь, привезу. Конечно же, за исключением горшка – пускай бегает в лопухи”. В те времена не принято было ставить в тексте смайлики, чтобы обозначить, где нужно смеяться. И без них как-то понимали.

 

Когда отец приехал, они с хозяевами сразу прониклись взаимной симпатией, и в первый же день все сидели на кухне, отмечая знакомство. Межкомнатные двери в квартире были с прозрачными стеклами, заклеенными для приватности газетами, и отца черт дернул сказать: “Вам бы тут витражи написать”. Хозяйка поинтересовалась, что это, а затем – что для этого нужно. Отец сразу понял, что вляпался, стал отвечать туманно, но было поздно.

На следующее утро, пока он еще спал, хозяйка съездила в районный центр, в Клайпеду, где приобрела школьный набор масляных красок и кисточку для клея. И отец написал витражи; в детскую – на тему “Ну, погоди!”, в большую комнату – что-то из индийского кинематографа. Работать он умел быстро, но это не спасло. Хозяева были счастливы, они приводили смотреть витражи всех друзей, соседей. На отца посыпались заказы, и об отдыхе пришлось забыть. Отец не разбогател на витражах – все, что ему платили, сразу же шло в общий котел. Зато уж столы в его честь накрывали каждый день от души!

Дом без удобств со стеклянными дверями стоял на берегу залива, отделенный от воды зарослями непролазных кустов. Все его обитатели работали в рыбсовхозе. Возвращаясь на сейнерах с уловом, они закладывали вираж, как можно ближе к берегу, и швыряли с борта в эти самые кусты свежевыловленные дары моря, вернее, залива. Там уже ждали их жены, они как чайки, налету, ловили в ведра все, что прилетало. В кустах были обустроены секретные поляны (воровство ведь, самое что ни на есть!), стояли самодельные мангалы, коптильни, врытые в землю столы и лавки.

Сейнера уходили к совхозным причалам наполнять закрома Родины, а когда труженики моря возвращались домой, столы в кустах уже были накрыты. Все рассаживались, разливали, потом еще раз, а потом наступал черед отца рассказывать “как он работал в кино”.

Помню, мы возвращались в Москву, денег не было. Но к нам в купе заглядывали незнакомые люди. По поезду быстро разнесся слух, что едет семейка чокнутых, которые меняют на пиво деликатесы – рыбу соленую, вяленую, копченую: судаки, лещи, сазаны, угри. Что было чистой правдой – мы везли этого добра целый специальный чемодан. А отец с мамой принципиально не брали денег, они меняли рыбу на еду для меня, ну и на пиво, сигареты. Принималось и сухое, но не более того – погода стояла прекрасная, было не по-августовски жарко.

Еще мы везли несколько килограммов конфет местного производства, предназначавшихся для моего дня рождения, который предстояло отмечать в школе. Конфеты, “Аленки” и “Мишки”, в Москве продавались, но мама не любила банальных решений. Для угощения мы с мамой сделали специальный мешок из наволочки, украсив его рисунками и аппликациями из лоскутков. Лет сорок спустя оказалось, что мои друзья-одноклассники, вновь обретенные в одноименной социальной сети, помнят тот день рождения. Они напомнили мне, что когда конфеты были съедены, на дне мешка обнаружилась… вобла – три штуки! Лучеперые не водятся в тех морях, с которых мы возвращались, значит, речь идет о представителях какого-то другого семейства, но это не важно. И вряд ли мама всерьез предполагала, что, объевшись сладким, дети набросятся на вяленую рыбу.

Я подумал: “Узнаю ее юмор!”

Многие наши друзья из панельного дома с витражами не один год потом писали письма отцу с мамой, поздравляли с праздниками. Мама всегда отвечала, в ответ иногда приходили уже посылки. И мама посылала в ответ соль “Экстра”, перец, гитарные струны…

Сохранилось письмо от рыбака Альбинаса, от которого ушла невеста, с его фотографией. На обороте написано: “Это я, через два дня после вашего отъезда. А на следующий день я сбрил бакенбарды, и… запил! На память. А.”

Кажется, он был влюблен в мою маму.

 

***

Отец и на отдыхе работал. И еще, работая в театре и в кино, даже в командировках, он всегда находил время заниматься живописью – для себя.

Забавно, что единственным местом на земле, где отец никогда не работал, был Дом творчества Московского Союза художников “Сенеж”. Были при советской власти такие заведения, типа санаториев, где художники могли жить на всем готовом – наедине с музами, но по двое в номере – и предаваться творчеству. Но не дольше двух месяцев, и не чаще, чем раз в год. Или два раза, не помню. Отец избегал подобных мест, не любил халявы. Но на зимние каникулы туда заезжали художники с детьми, это самые счастливые мои воспоминания: из года в год одна и та же компания, много друзей. И у отца тоже много друзей, многие – еще с художественной школы. Обстановка располагала к чему угодно, только не к работе, не говоря уж о творчестве.

 

Заезжали 29-30 декабря и встречали Новый год все вместе, в столовой. Сдвигали столы, художники с детьми украшали зал и готовили костюмы для карнавала.

Но мы 31-го возвращались в Москву встречать праздник в кругу семьи, так уж было заведено. А однажды решили остаться на Новый год на Сенеже. В тот раз в Доме творчества застряла группа художников из Тувы, их почему-то не успели отправить домой. На беду, разница во времени между Тувинской АССР и Солнечногорским районом Подмосковья составляет 4 часа, и они встретили Новый год по своему времени. Поэтому, когда пришла пора выходить Деду Морозу со Снегурочкой, в украшенной к празднику столовой уже шла настоящая драка. Летали бумажные снежинки и стулья: духи предков – шаманистов, буддистов и старообрядцев – вырвались на свободу, и там не сошлись во взглядах на современное изобразительное искусство.

 

На Сенеже отец никогда не вставал к завтраку, вообще не завтракал. Но мама каждое утро приносила ему тарелку манной каши с кусочком сливочного масла и кружку кофе с молоком, с изображением лубочного доброго молодца и девизом вязью: “Сделал дело – гуляй смело!” – и ставила на тумбочку у кровати. Выносить посуду из столовой запрещалось, риск невелик, но все же… Относить назад – то же самое, да и недосуг было ее относить. А выкидывать еду считалось в семье грехом, так и накапливались в номере тарелки с застывшей кашей. Помню, как расчистив среди них место на столе, отец расставлял банки с гуашью и рисовал новогодние открытки для друзей.

 

Про себя отец говорил: “Из всех человеческих грехов я не подвержен только двум – мужеложеству и филателии” – он не был адептом здорового образа жизни. Но купался в нашей реке Воре до первых заморозков.

Однажды я нашел на чердаке нашей дачи сундук с игрушками, довоенными еще, от предыдущих хозяев. Был там и катер немецкого производства, с кормовым воздушным винтом. Прямо на участке у нас выкопан пруд, который весной наполняется паводковой, а осенью дождевой водой. Была осень, вода уже схватилась льдом, и катер застрял посередине. Я попытался вытолкнуть его палкой и утопил. Ничего не оставалось, как бежать за помощью к отцу. Он сидел за столом с друзьями, у печки, и в его планы совершенно не входили никакие водные процедуры. Но пришлось раздеваться и лезть в воду.

Единственным предметом экипировки отца были галоши “Красный треугольник” (тоже с чердака), а чтобы найти затонувшее плавсредство, предстояло прощупать дно, усеянное битым стеклом (я любил кидать в воду бутылки и бить их камнями). Глубина там почти в человеческий рост, и голова отца, как буек, двигалась между льдин.

На берегу, в гробовом молчании, стояли гости, держа накрытый рушником поднос со штофом, специально для церемонии снятым со шкафа и наполненным, с рюмкой и огурцом. Никто не шевелился, только одна мамина подруга, не переставая, крестилась. Мама держала махровое полотенце, а я – овчинный тулуп американского летчика, поставленный в войну по ленд-лизу, все оттуда же, с чердака. Но вот льдины сомкнулись над головой отца. Ему достаточно было присесть, чтобы подхватить катер, но он решил для полноты представления нырнуть, изобразив ловца жемчуга. Над водой взметнулись красные треугольники, брызги окатили собравшихся.

Когда все закончилось, отец сказал: “Может быть, во что-нибудь другое поиграешь? А то опять утопишь…” А во что? Оставалось бить бутылки.

 

Однажды отец приехал на дачу в выходные, на один день. План был таков: пойти в лес за грибами, потом в баню, а оттуда – сразу за стол. Санпропускник, построенный на окраине поселка Хотьково на случай ядерной войны, располагается метрах в трехстах от нашей дачи, и в мирное время служит городской баней. Очень хорошей, кстати, к нам даже из Пушкина приезжают! Но у моей тети были гости, и уже не первый день. Приезжали одни, потом другие – без предупреждения, телефонов-то не было. “Гость косяком пошел”, – говорил в таких случаях отец, пользуясь рыболовецкой терминологией.

А у тети был заказ на пару графических произведений, которые надо было сдавать в понедельник. Заказ поступил из парикмахерской, из Челябинска, через Комбинат графического искусства. Под угрозой была премия, и пришлось отцу выручать сестру. В техническом задании требовалась пара портретов с красивыми прическами, “можно старинными”. Прямым текстом не указывалось, но понятно, о чем шла речь: “Анжелика – маркиза ангелов”. Прощайте, грибы, до осени, прощай, наш санпропускник, еще на неделю…

Я тоже рисовал у отца в мастерской – помогал выручать любимую тетю. Помню, как отец, чертыхаясь, трудился над головой прелестной маркизы – выводил голландской гуашью золотые кудри, когда из люка в полу чердака, где у него была мастерская, показалась голова мамы. Загадочно улыбаясь, она поставила на пол подносик с маленькой серебряной рюмочкой, не больше наперстка, и закуской. Отец в бешенстве затопал на нее ногами, хотел запустить чем-нибудь, но мама уже исчезла, хихикая. Она немного ревновала отца к старшей сестре. От топота дом содрогнулся, на шум прибежала сестра: “Алинька, ты звал? Ты, может быть, покушать хочешь? У нас плов. Скоро будет чай, Инна торт привезла!”. Мама, держась за живот, хохотала в саду уже во весь голос.

Миф о том, что художники черпают вдохновение в алкогольной интоксикации – не про отца. Когда отец работал, он не принимал ни капли и меня учил: либо одно, либо другое.

 

Был такой факт в биографии уже упомянутого Георгия Ивановича Рерберга, большого друга отца – он состоял в гражданском браке с известной балериной ГАБТа. Приходя после спектакля с охапками цветов и, в очередной раз, обнаружив на кухне Георгия Ивановича с отцом (мы жили по соседству), она заводила одну и ту же песню: “Ну что вы все пьете и пьете эту водку! Неужели нельзя отдыхать как-то по-другому, как все люди? Культурно!” Однажды она предложила: “Давайте как-нибудь соберемся все вместе: вы, Алик, с Лялей, мы с Гошей, попьем чаю, пообщаемся. Почитаем стихи. Вы, Алик, порисуете…” – “А вы, Ниночка, потанцуете…”

Продолжение следует

Антон БОИМ