Параджанов как детство

• Сергей ПАРАДЖАНОВ9 января 2014 года Сергею Параджанову исполнилось бы 90 лет

Единственный достоверный месседж, который художник посылает публике, – это предложение опрокинуться в стихию его личного мироощущения. Все остальные содержательные надстройки, которые толкователи творчества художника или сам художник придумывают «до и после», вся бесконечная вербализация потаенных смыслов, расшифровка подтекстов, иносказаний и сверхзадач, все это есть лишь дань нашей социокультурной привычке объективировать любое новое явление. Как только мы распознаем среди нас художника-гения, мы стремимся найти способ оправдать себе возникшую у нас «наркотическую» зависимость от удовольствия многократно кидаться с головой в его, то есть чужую стихию переживания жизни, и тогда в ход идут всевозможные способы смыслового объяснения этой нашей зависимости.

Когда, к примеру, мы попадаем в Уффици, Лувр, Эрмитаж, мы оказываемся в хороводе больших галактик, имя которым – личное неповторимое переживание бытия, выраженное в совершенных продуктах творчества разных гениальных людей. И каждая из этих галактик со своей «черной звездой» в центре неумолимо и властно притягивает нас к себе, чтобы никогда не выпустить обратно. Если таких притяжений вокруг много, мы теряем ориентацию в пространстве и времени, иногда и сознание, что на языке психологии зовется «синдромом Стендаля». Но может ли случиться такое, чтобы синдром Стендаля наступил от притяжения, исходящего из центра лишь одной отдельно взятой галактики?

Впервые пресловутый синдром я испытал на собственной шкуре во время посещения семидневной выставки коллажей Сергея Параджанова, которую в 1982 году председатель Союза кинематографистов Грузии Эльдар Шенгелая решился устроить в тбилисском Доме кино. Говорят, там выставили около восьми сотен работ режиссера. Но острота ощущений была вызвана не столько огромным количеством экспонатов, сколько той доселе неведомой энергией страсти, лавиной обрушившейся на меня со всех сторон. То, что предстало перед глазами, не соотносилось ни с каким ранее известным мне художественным опытом, ни с чем не соизмерялось, ни от чего не отталкивалось…

Шок продолжился во время визита к режиссеру с группой сокурсников-архитекторов. У нас на глазах Параджанов из осколков термоса стал склеивать рыбу. Ту самую невероятную зеркало-рыбу, которая потом объездила с параджановскими выставками весь мир, и которую мы с покойным ныне Альбертом Явуряном с таким наслаждением запечатлели в нашем арт-фильме «Этюды на тему…».

Впечатления от празднично-абсурдных, красочно-парадоксальных, сотканных из разных разностей коллажей режиссера были настолько сильны, что вскорости к нему в качестве парламентария была направлена моя бабушка. Она понесла в подарок Параджанову сделанный мной маленький коллажик, посвященный самому режиссеру, а в придачу – пару моих сценариев с моими же иллюстрациями к ним. Бабушка услышала следующие слова Сергея Иосифовича: «А зачем ему сценарии, зачем кино, зачем коллажи, если он так прекрасно рисует? Рисовал бы я, как твой внук, никогда бы не снимал это чертово кино!».

Самое забавное во всем этом, что ни я, ни моя дорогая бабушка, ни мои родители, ни их друзья, как и подавляющее большинство советских граждан, ни разу не видели на экране фильмов Параджанова. Да-да, не видели! Их категорически нигде не показывали, не показывали даже в тех особых кинотеатрах, куда можно было сходить «по большому блату» на лекцию Коры Церетели и посмотреть без купюр фильмы Феллини, Антониони, Шаброля, Трюффо и даже, страшно подумать, Годара…

Впервые кино Параджанова, его кинополотно «Цвет граната» о поэте-ашуге Саят-Нове, я посмотрел лишь на заре перестройки – в Москве в кинотеатре «Встреча» в 1985 году. Помню, как у меня к концу просмотра из глаз потекли слезы, слезы восторга! Увиденное экранное зрелище потрясло и ошеломило: я ждал чуда, но не представлял себе, что оно до такой степени превзойдет мои ожидания! Сегодня об этом смешно говорить, но ведь до этого дня, зачарованный коллажным творчества кинорежиссера, я пытался каким-то образом в собственном воображении сам снять его кино – кино Параджанова.• Сергей ПАРАДЖАНОВ

Второе дыхание этот длившийся года три «эксперимент» получил после того, как я дважды стал свидетелем посещения Параджановым закрытого просмотра ленты Пазолини «Царь Эдип» в кинотеатре «Газапхули». Дело в том, что в сценографии этого пазолиниевского шедевра можно было уловить некую перекличку с коллажным искусством Параджанова. Мало того, в узких кругах курсировал слух, возможно инициированный самим Параджановым, что «Царь Эдип» – это своего рода кинематографическое послание итальянского режиссера через «железный занавес» гонимому коллеге-гению в СССР. Потому-то, мол, два раза подряд и приходил его смотреть Параджанов с целой свитой поклонников. И тут я стал с удвоенной остротой терзаться вопросом: что же такое кино Параджанова, если ему, Параджанову, послано такое гениальное приветствие из Италии, и в своем воображении стал теперь снимать кино Параджанова уже в духе Пьера Паоло Пазолини.

После просмотра «Цвета граната» я вышел на улицу и медленно пошел по Садовому кольцу в сторону метро, и весь будничный мир тогдашней Москвы вдруг стал диковинным образом откликаться на еще кипевшие во мне параджановские образы… Вот мимо проходит женщина в цветастом платье, и воображение на секунду превращает его в слетающий откуда-то с небес сотканный из тысяч лоскутов-перьев-бусин безумный параджановский балахон. А вот цыкающий звук троллейбусных штанг вдруг превращается в почти космический звук летящей стрелы, убивающей поэта-ашуга… Опрокинутый вниз головой в стихию мироощущения Параджанова весь оставшийся день я только и говорил близким: «Сходите в кинотеатр «Встреча», посмотрите фильм Параджанова! Вы такого не видели!»

Подобное чувство включенности в чужое восприятие мира, помню, не покидало меня и после очередного, причем далеко не первого просмотра фильма Антониони «Профессия: репортер». Выйдя тогда из кинотеатра «Иллюзион» в Котельниках, я вдруг поймал себя на мысли, что мир абсолютно безразличен к тому, что ты есть в этом мире, и что пустыня отчуждения – единственная правда, которую дано познать нашей человеческой природе. С таким же удивительным по силе чувством потерянности человека в вакууме бытия я выходил всякий раз из кинозала после просмотра фильмов Тарковского, как известно, своим «Ивановым детством» открывшего Сергею Параджанову, что предстояло ему, Параджанову, сделать в кино.

Кстати, этот редкостный пример столь радикального влияния одного гения кино на другого, всякий раз заставляет задуматься о неисповедимости самой природы художественного творчества. Но в этом загадочном примере особо трогает то, что ранее неведомый самому Параджанову его новый параджановский мир, пробужденный к жизни «Ивановым детством», словно бы так и остался в плену по-ивановски детского удивления волшебству жизни. И в то же время, в силу личного параджановского преломления, оказался овеян глубокой и тоже очень детской по сути ностальгией по согретому теплотой человеческих рук духу прошлого. Все фильмы Сергея Параджанова от «Теней забытых предков» до «Ашик-Кериба» есть гениально переживаемое желание не расставаться с общим детством человечества, каковой можно назвать всю историю человеческой цивилизации вплоть до начала ХХ века.

• Сергей ПАРАДЖАНОВУмопомрачительное параджановское рукоделие, запечатленное в его коллажах и в столь же поразительных коллажах-кинокадрах, сегодня, в эпоху цифровых технологий, когда создавать какие угодно коллажи стало возможным чуть ли не силой мысли, становится гимном и одновременно реквиемом тому трогательному исчезающему миру прошлого, с которым не хотела прощаться параджановская муза. Тот же Альберт Явурян, оператор, снявший с Параджановым фильм «Ашик-Кериб» и начавший-было съемки не состоявшейся «Исповеди», говорил мне, что рукоделие Параджанова – это не только его многочисленные коллажи, шляпы и костюмы. Это и жившие считанные минуты инсталляции, прямо на съемочной площадке сколотые булавками, склеенные слюной или просто разбросанные перед камерой. И весь умопомрачительный параджановский хендмейд словно взывает к тающим очертаниям прошедших эпох, просит их не покидать нас так скоропостижно, задержаться еще хоть чуть-чуть. Жажда запечатлеть красоту в ее мимолетности – не в этом ли поэтика параджановского искусства, не в этом ли источник его за-хватывающей дух неизъяснимости…

Думаю, многие согласятся со мной в том, что художественный мир, созданный Параджановым, с большим трудом поддается какому-либо искусствоведческому толкованию, как не поддается адекватному объяснению творчество вундеркинда. Мир Параджанова уходит от сложных объяснений, высоколобых дешифровок скрытых смыслов. Бежит от этого, как бежит от восторженных оваций малолетний сорванец, который мгновением раньше у всех на глазах сыграл труднейший каприс Паганини на своей крохотной скрипке.

Коллажи, рисунки, сценарии, а главное, фильмы Параджанова – одно бесконечное сновидение. Нам снится зыбкий, исчезающий мир рукотворной красоты, отсылающей нас к своим истокам, к первобытному творческому опыту человека, к той младенческой радости, с которой рука далекого предка царапала на стенах пещер первые наскальные рисунки, с которой одевала первое ожерелье собственной работы на шею любезной подруги.

Моя бабушка, ходившая в гости к великому режиссеру со сценариями и рисунками внука, однажды невольно стала свидетелем нестерпимо горестной картины: уже смертельно больного Сергея Параджанова друзья вели под руки по нашей улице Чонкадзе. Того самого Даниэля Чонкадзе, по чьей повести он создал свой, на мой взгляд, самый совершенный фильм «Легенда о Сурамской крепости». Бабушки вскоре не стало, но она успела рассказать мне, сколько растерянности и неизбывной тоски успела заметить в глазах художника. Словно бы не верилось ему, что он навсегда прощается с до боли знакомыми завитками старинных решеток, с проросшими в кладке кирпичных стен деревцами и подсматривающими за всеми из своих окон старушками…

Да, в тот погожий весенний день с миром прощался человек, который, казалось бы, сделал все, от него зависящее, чтобы прошлое и настоящее, забытые предки и еще не родившиеся потомки, живопись и кино, танцы и поэзия, Восток и Запад, сны и явь соединились между собой навсегда, и уже бы ничто не могло разлучить сиюминутную красоту жизни с вечностью Вселенной…

Сергею Параджанову исполнилось бы девяносто, уже девяносто. А, может, правильнее сказать, ему исполнилось бы всего девяносто? Да что там, девяносто… Истинный гений искусств тот, о ком говорят во все времена: «Ах, как жаль, что он ушел в мир иной и не остался с нами творить еще и еще!»

 

Георгий ДАВИТАШВИЛИ
«Экран и сцена» № 24 за 2013 год.