Позиция довольно рискованная – в том смысле, что в значимости проекта как эксперимента социального вряд ли стоит сомневаться. Однако как отделить в таком случае поиски в области собственно искусства, театрального языка, не сводя весь процесс к терапии? Возможно ли вычленить этот язык из безмолвия реальных героев спектакля? И стоит ли разделять здесь эксперимент на два параллельных течения?

Мизансцена начала спектакля намеренно провоцирует такое дихотомическое восприятие. Актеры и реальные слепоглухие герои разведены по противоположным сторонам сценической площадки, разделяющей надвое и зрительный зал. Множащиеся ограничительные линии, принцип деления на зоны в сценографическом решении спектакля вводят зрителя в мир слепоглухих. Пешеходная зона, тактильные плиты перед проезжей частью, городской газон, качели с сидящей на них девушкой в белом и, наконец, дерево, одиноко растущее на обочине, – здесь все отгорожено, разграничено, “несоприкасаемо”.

Таков мир, в котором живут слепоглухие: он замкнут, и кажется, непреодолимо. Все сделано для их изоляции. Каста отверженных, изгнанных. Темой изгнания звучат еще до начала спектакля голоса птиц, которые воспроизводят актеры, пока публика занимает места. Мир звуков и красота природы – для слепоглухих это потерянный рай, к которому нет возврата. О нем остались только воспоминания.

Воспоминания, дневники героев и становятся отправной точкой и материалом спектакля. Актеры по очереди встают, представляются и начинают рассказ о “себе”, то есть о каждом из героев, сидящих напротив. Это первое знакомство вполне нейтрально и лишено драматизма. Даже в определенном смысле позитивно. Это рассказы об успешном опыте преодоления – ведь каждый из героев сумел социально адаптироваться, несмотря на свой недуг: они поступили в институты, стали профессорами, скульпторами, устроились на работу, создали семьи.

Но такое нейтральное восприятие как раз и определяется степенью изолированности и невовлеченности в судьбу каждого. Это состояние недолговечно и очень хрупко. Оно вмиг рушится, как только соприкасаешься с первым болезненным опытом. С воспоминаниями о том, чего стоил этот успех. И в этот момент их способ преодоления неожиданно становится мостиком, соединяющим два противоположных полюса.

“Эта игра была специально для меня. Благодаря ей я обрела равновесие на долгие годы”, – так о детской игре, которую придумал для нее папа, рассказывает одна из героинь. Ключевые слова здесь – “специально для меня”. Именно для такой, какая есть – с особенностями, сложностями, ограничениями. И именно от этого отталкивается дальнейшее внешнее и внутреннее действие спектакля. От факта, что здесь требуется не просто индивидуальный подход, но личностное, человеческое взаимодействие. Глубже – взаимопроникновение. Тогда название “Прикасаемые” начинает звучать как призыв подойти вплотную, прикоснуться, словно к открытой ране, к душе другого. Именно в этот момент начинается путь по символическому мосту к “прикасаемым” – актеры буквально воспроизводят детскую игру девочки, неуверенно двигаясь по наклеенной на полу желтой линии.

Это лишь первый шаг, первые попытки нащупать, почувствовать друг друга. Актеры и их герои становятся тесным кругом, плотно прижавшись спинами. Но стоя спина к спине, ничего невозможно понять. Настоящее узнавание происходит дальше, в попытках найти способ услышать и рассказать чужую боль. Для этого героям нужно потерять равновесие, остаться в полном одиночестве, а актерам – отказаться от привычных средств коммуникации и выразительности.

Нет смысла кричать об утраченных надеждах, мечтах, иллюзиях, невозможно драматически воспроизвести внутренний мрак и пустоту, в которой оказывается слепоглухой, потерявший веру. И невозможно словами выразить сострадание. Все это ни о чем им не говорит. Всего этого они не увидят и не услышат. Нужен иной язык. И только в тишине, после повелительного “тшшш”, актеры начинают прислушиваться и понимать – и устанавливают связь. Связь через прикосновения, через непосредственный физический контакт.

Так на глазах у зрителей возникает иная, невербальная коммуникация. Попытка героев прикосновениями “объяснить” зрячеслышащим, как они воспринимают и ощущают мир. Они погружают актеров в свою темноту, закрывая им руками глаза. Затем объясняют свой способ изучать, запоминать – ощупывая руками контуры и черты лица. И, наконец, способ помнить – воспроизводят в воздухе сохраненные тактильной памятью лица.

В спектакле у каждого актера – своя неизменная пара в мире “прикасаемых”. Зритель на протяжении всего действия может во всех подробностях наблюдать процесс выстраивания коммуникации. Это, конечно, не просто наглядный способ продемонстрировать техники работы и взаимодействия со слепоглухими. За этим стоит нечто более важное. Неслучайно первые слова, которые мы слышим в спектакле: “У каждого из нас своя слепота и своя глухота”. Речь идет о крайней степени изолированности, когда даже один и тот же физический изъян не объединяет людей по этому признаку. Но эта же фраза, даже, может быть, в большей степени – о слепоте и глухоте друг к другу, ими страдает каждый из нас.

Слепота, глухота или же просто душевная замкнутость и равнодушие – по существу не имеет значения. Проблема каждого – и по ту и по эту стороны рампы – в невозможности подлинной коммуникации, непосредственного человеческого контакта и со-единения. В невероятной трудности выработать язык, который позволит по-настоящему понять другого. В этом ключе спектакль действительно шире одной социальной проблемы. Он говорит о том, что мост между людьми может быть построен только от сердца к сердцу. И лишь тогда человек способен стать опорой другому. Как у деревьев, если верить воспоминаниям одной из героинь: “Однажды я видела, как деревья помогали друг другу расти”.

Открыться другому – это еще и возможность расширить собственные внутренние границы. “Мир смотрит тысячью глаз”, – осознать это можно, только перестав смотреть привычным способом. Научиться слушать музыку, не слыша ее, но воспринимая физически, каждой клеточкой тела, кончиками пальцев впитывая ее вибрации. Научиться разговаривать телом – и понять, что можно кричать, не производя ни единого звука. И это будет более действенно, чем тысячи голосов. Именно к такому невербальному языку и невербальной сценической выразительности приходят актеры к финалу спектакля.

Режиссер Руслан Маликов в “Прикасаемых” разворачивает на сцене свою личную историю поиска ключа к этому материалу. От первоначальной беспомощности и невозможности в буквальном смысле докричаться до кого бы то ни было; от попыток войти в чужое коммуникативное пространство и выстроить внутренний язык спектакля к первым проблескам зарождения формы, адекватной сложному и болезненному содержанию.

Потому без стеснения режиссер сохраняет в спектакле и текст-обращение одного из авторов воспоминаний, Александра Суворова: “Дорогие мои зрячеслышащие друзья, будьте собой, не пытайтесь моделировать слепоглухоту – ничего не получится, все равно смоделируете что-то не то. В нашу шкуру все равно не влезешь. Вы на самом-то деле моделируете не слепоглухоту, а наивность философов, полагающих, что без зрения и слуха легче быть мудрыми. К нашей реальности все это никакого отношения не имеет”.

Руслан Маликов следует этому совету и не пытается ничего моделировать. Зато размышляет о возможностях и средствах, которыми театр способен преодолевать барьеры: языковые ли, коммуникативные, социальные, межнациональные. Только в этой роли театр и остается театром – тем полем, на котором устанавливаются связи с мирами, где не работают привычные способы передачи информации. Где может быть выражено то, что не выражается словами и драматическими средствами, но что может “высказать” человек всем своим существом.

Финальным воспоминанием звучит рассказ скульптора о задуманной им работе – образе сплетенных в объятии Адама и Евы, у которых две головы, но одна на двоих шея и один подбородок. Потому что они – одно. Это о роли искусства в целом, и театра, в частности, который призван со-единять, наводить мосты, устанавливать подлинные связи там, где они разорваны или поверхностны и условны.