Святочные забавы московского купечества

К.С.Станиславский в любительском спектакле
К.С.Станиславский в любительском спектакле

Больше ста лет назад, в 1913 году, в газете “Киевская жизнь” вышла небольшая статья С.Мамонтова. Под пафосным названием рубрики – “Светочи искусства” более мелким шрифтом набрано – “К.С.Станиславский”, а за этим следует бесхитростный рассказ-воспоминание о первом актерско-режиссерском дебюте гимназиста Кости Алексеева. Автор статьи – старший сын знаменитого Саввы Мамонтова, родственник Алексеевых (его мать Елизавета Григорьевна Сапожникова-Мамонтова – племянница Сергея Владимировича Алексеева, отца будущего Станиславского).

Сергей Саввич Мамонтов, гусар и деловой человек, активно участвовавший в семейном бизнесе, в то же время писал пьесы, учился живописи у Репина, создавал мозаики из камня, переводил на русский Верлена, Метерлинка и Барбюса. Он регулярно делал обзоры художественных выставок и театральных событий для газет и журналов, а во время войн, сначала русско-японской, а затем Первой мировой, работал фронтовым корреспондентом. Умер Сергей Мамонтов от воспаления почек в передвижном военном госпитале Красного креста в Галиции в 1915 году.

История, о которой повествует Мамонтов, произошла на рубеже 1870–1880 годов, когда автор газетной статьи учился в знаменитой московской Поливановской гимназии, а главный ее герой Костя Алексеев – в классической гимназии при армянском Лазаревском институте восточных языков. Оттуда, по воспоминаниям сестры Константина Сергеевича, он умолил отца забрать его в возрасте 18 лет, и через месяц уже работал в конторе фабрики Алексеевых.

Удивительно, что Мамонтов пишет о Сергее Владимировиче Алексееве как о “человеке с небольшими средствами” – семья Алексеевых, владевшая золотоканительной промышленностью, хлопкоочистительными заводами, шерстомойнями, огромными овцеводческими и коневодческими хозяйствами, была необыкновенно богата, в Москве даже ходила поговорка “богат, как Алексеев”.

Воспоминание Мамонтова о святочных забавах в московских купеческих домах одновременно и типичное, и необычное, а все то, что мы знаем о Станиславском и о Московском Художественном театре, придает ему особый оттенок. Описанное Мамон-товым представление вполне могло бы быть запечатлено в одной из начальных глав “Моей жизни в искусстве” К.С.Станиславского, первое издание которой вышло в свет на десять с лишним лет позже этой обаятельной заметки.

Мария ЛЬВОВА

С.С.Мамонтов
С.С.Мамонтов

Светочи искусства

 К.С.Станиславский

Было это очень давно.

Так давно, что я даже приблизительно не могу определить, когда это именно было.

Помню только, что я тогда учился в младших классах гимназии, носил на голове нелепое кепи и неукоснительно получал единицы и двойки из латинского языка. Министром народного просвещения был граф Толстой, а добрым хозяином нашей Москвы – князь Владимир Андреевич Долгоруков.

Не было ни телефонов, ни электрического освещения.

Стояли святки, и по зажиточным московским домам кочевали ряженые. Обыкновенно пестрая их толпа шумно врывалась в квартиру, но тут же начинала конфузиться, робеть и в конце концов просто прилипала к стенам и притолкам, как прилипают мухи к клейкой бумаге. Хозяевам и гостям становилось неловко и скучно.

К нам в дом тоже прикатила компания ряженых.

Пианист в костюме Дона Базилио заиграл торжественный марш, и в залу рядами вошли темные капуцины с закрытыми лицами. Нечто вроде религиозной процессии, производившей совсем не святочное впечатление. Все присутствующие сразу примолкли.

Вдруг среди темных монашеских ряс мелькнуло что-то огненно-красное, и перед нами в черной полумаске предстал Мефистофель.

Шаблонный оперный Мефистофель в берете с двумя алыми перьями, с эспаньолкой и закрученными усами. Музыка оттенила появление черта мелодией из Фауста. Монахи продолжали свое чинное шествие вокруг залы, а Мефистофель корчился от их святости и забегал вперед, стараясь ввести в соблазн святых отцов.

Юношеский его стан был на диво строен и гибок, каждое движение обдуманно, красиво и выразительно.

Художественный вкус тогдашних москвичей был, конечно, значительно ниже теперешнего, но они почуяли нечто выдающееся в игре Мефистофеля и смотрели, затаив дыхание, на ловкого дьявола, пристававшего к капуцинам.

В монахах стала замечаться какая-то неуверенность, чары нечистого, видимо, оказывали на них действие…

И вот он резко выпрямился и сделал властное колдовское движение. Темные рясы свалились с капуцинов. Часть их превратилась в миловидных балетчиц в тарлатановых пачках, часть – в ярко наряженных молодых людей. Начался общий балет, постепенно перешедший в инфернальный галоп, от которого все присутствующие пришли в неописуемый восторг. Во всей этой пустяшной пантомиме ощущалась рука даровитого и крупного режиссера.

Утомленный Мефистофель сбросил маску с вспотевшего лица, и мы узнали Костю Алексеева, нашего родственника и ученика Лазаревского института восточных языков. Монахами оказались его школьные товарищи. В таком виде остался у меня в памяти первый дебют Константина Сергеевича Станиславского в роли актера и режиссера.

Братская любовь к сценическому искусству уже тогда ярко сказывалась в юном гимназисте. Отец его, человек с небольшими средствами, чтобы привязать детей к дому, построил для них собственный театрик в своем особняке у Красных ворот.

Здесь по нескольку раз в год ставились домашние спектакли, по большей части оперетки и веселые комедии, в которых Константин Сергеевич, конечно, являлся главным руководителем.

Дальнейшее развитие его деятельности и таланта достаточно известно читающей публике. Пишущему эти строки хочется только дополнить настоящий краткий очерк еще одним личным воспоминанием, характеризующим отношение Станиславского к делу сценических постановок.

На подмостках московского Охотничьего клуба зимой 1895–96 годов под режиссерством Константина Сергеевича ставился шекспировский “Отелло”, и сам он играл заглавную роль. Мне предполагалось поручить роль Kaccиo, и я с увлечением самостоятельно стал ее готовить.

Откопал массу источников и комментариев к трагедии и старался составить себе возможно ясное представление о щеголеватом флорентинском лейтенанте. Получался недалекий, но не лишенный привлекательности офицерик, на котором мне особенно хотелось отметить лоск великолепной столицы Медичи.

С первой же репетиции Станиславский стал внимательно вырабатывать общий тон и общий ритм для всех исполнителей и забраковал все мои самостоятельные попытки. Он потребовал большей простоты в читке и даже стал меня учить с голоса. Теперешним обаянием он тогда еще не пользовался, и я с ним не пожелал согласиться. К стыду своему даже должен признаться, что пустился на обман: притворялся, что заимствую задаваемый мне голосом тон, а на последних репетициях и на спектакле собрался играть по-своему…

Но тут и сказалось режиссерское ясновидение Константина Сергеевича, – он сразу разгадал мои плутни и в откровенном разговоре заставил в них признаться. Пришлось отказаться от роли и передать ее теперешнему оперному режиссеру П.С.Оленину.

Только гораздо позднее, когда уж открыл свои двери в Каретном ряду Художественно-Общедоступный театр, я окончательно признал всю правоту Станиславского и убедился, какую грандиозную роль в сценическом исполнении играет единство тона и общность темпа у актеров, участвующих в одной и той же пьесе. Это единство создало силу и славу теперешнего Художественного театра.

“Киевская жизнь”. 1913. № 101. 22 января

Подготовила Мария ЛЬВОВА

«Экран и сцена»
№ 17 за 2021 год.