В прошлом году Игорь Волков сыграл главные роли сразу в двух премьерах Александринского театра: “Ваш Гоголь” Валерия Фокина и “Гедда Габлер” Камы Гинкаса. За роль Гоголя – этапную для своего творчества – он номинирован на нынешнюю “Золотую Маску”. Волков задействован почти в каждом спектакле сегодняшнего репертуара Александринки, но столь активное, пристальное внимание режиссеров к нему – впервые.

Игорь Волков – несуетный, веселого нрава актер-философ, подкупающий своей внешней открытостью и простотой. Яркие черты лица, хитрый прищур, азартный блеск глаз, плутовская улыбка выдают в нем комического актера, склонного к импровизации, озорству, броской сценической форме, отнюдь не исключающих тонкой разработки ролей. Ему от природы присуще скоморошество. Волков, закончивший Щукинское училище, из всех итальянских масок лучше всего сыграл бы Тарталью. Внешне он немного напоминает другого выпускника Щуки, вахтанговца Евгения Князева: крупными чертами и мягкостью линии губ. Но по природе, по психотипу эти актеры чрезвычайно разные. В Волкове нет присущих Князеву холодности, колючести, внутреннего острого беспокойства и смятения, испепеляющей энергии. Для него характерна неспешность, ироничность и отстраненность, невозмутимое спокойствие, часто похожее на равнодушие и утомленность. Подколесин Волкова, мешковатый, на голову выше остальных, мягкий и безмятежный – воплощение домашнего уюта и тепла, настоящий байбак. С книжкой в руках в халате и феске он лежит на диване, только что не курит люльку. Пяткой, согретой шерстяным носком, брезгливо тычет в бок дико храпящего пьяного Петрушку. От свадебной чехарды (у Фокина еще и на льду катка, зимой!), соперничества, людской суеты, в которой царит и вертится, подобно черту из табакерки, Кочкарев, герой Волкова предпочитает держаться на расстоянии. Будучи раз втянутым в отчаянную гонку, этот Подколесин непременно найдет случай улизнуть, тем более что и бежать ему совсем недалеко – только через подоконник перелезть. И вот он снова в милом сердцу домашнем мирке. Юрий Лотман, говоря о гоголевском пространстве, указывал на то, что мир простого существования выступает как поэтический, противостоящий пустому, абсурдному деревянному миру кукол, мнимостей. Подколесин-Волков в блаженном одиночестве потушит свечу и, как мутный, бредовый сон, забудет и женихов-калек, и каток, на котором разъезжались ноги, и беса-Кочкарева, и неловкое тяжелое молчание с Агафьей Тихоновной. Правда, не раз, наверное, приснится ему сахарная женская ручка, которую он так сладостно, прикрыв глаза, расцеловывал.

Герои Волкова (например, чеховские Дорн, Астров) умные, одинокие, сыплющие парадоксами, немного циничные, легко видящие и обнаруживающие людские слабости, предпочитают находиться в тени, наблюдать за судьбами людей и разворачивающимся действием со стороны. Отчасти они родственники персонажей Беккета и Ионеско, их роднит осознание того, что мир абсурден, а человек повлиять на ход событий не в силах. Они “смирились с всеобщим опустошением”.

За спиной персонажей Волкова всегда чувствуется длинный пройденный путь, насыщенное событиями странничество. Во многом это связано с тем, что сам Волков еще до прихода в Александринку многое повидал, побродяжничал. Поскитавшись более пяти лет по театральной провинции, переиграв во множестве ее театров, он не понаслышке знает об актерах, без конца путешествующих из Рязани в Казань, из Вологды в Керчь. В прошлом декабре на творческом вечере в Петербурге впервые за долгое время Волков сыграл самый известный свой моноспектакль “Веселенькое кладбище” по произведениям Чехова. Моно-спектакль – жанр довольно популярный в Ленинграде в 1990-е годы. С ним выступали Алексей Девотченко, Михаил Морозов, Александр Баргман, Игорь Копылов. Из нескольких работ Волкова (“Исповедь русского брюзги”, “Последний сон Гоголя”) именно “Веселенькое кладбище” сыграло ключевую роль в судьбе актера. Этой постановке двадцать лет, увидев ее, режиссер Ростислав Горяев пригласил Волкова в труппу бывшего императорского театра. С этого спектакля в его творчество вошла тема пути, одиночества, человеческой незащищенности. Игра Волкова по-прежнему отличается легкостью, взрывной парадоксальностью. Его провинциальный актер-скиталец Погостов – неприкаянный мечтатель, всегда непонятый и недооцененный, гордый и полный собственного достоинства маленький человек, в котором затаились боль и уязвленная честь. Когда его душа особо разгорится, он выпьет рюмку, крякнет и с увлечением пофилософствует с первой попавшейся на глаза бродячей собакой. Он любит юродствовать, бить на жалость, но у него в кармане всегда припасен здоровый кукиш для тех, в ком его исповедь вызовет искреннее сострадание. Волков не отождествляет себя с Погостовым – находится как бы над ним и, понимая, искренне сочувствуя ему (без сентиментальнсти), с тонким юмором рассказывает о его земных радостях и горестях.

Совсем иной стала роль Гоголя в спектакле Фокина. Гоголевская тема важна здесь не только для режиссера, но и для самого Волкова, в творчестве которого она оказалась одной из сквозных. Знаменательно, что в молодости актеру часто указывали на внешнее сходство с писателем. Радостная беззаботность постепенно сменялась тревогой в финале моноспектакля “Последний сон Гоголя”, мрачный гротеск и фантасмагория дали знать о себе в исполнении Городничего в “Иванах” Андрея Могучего, домашний покой и безмятежность “Женитьбы” в “Вашем Гоголе” уступили место предсмертной горячке, лихорадочному ознобу. Состояние это свойственно, скорее, мученикам Достоевского, персонажам “Бесов”. Широко раскрытые глаза героя глядят в пустоту, космическую бездну (в них смотришь безотрывно). Они напоминают о безумном взгляде Александрова в исполнении Волкова в “Живом трупе”.

Фокин и Волков не стремились к внешнему сходству с прототипом. Хотя иронический намек на знакомый, хрестоматийный образ-портрет в спектакле возникает: на актера надевают парик, наклеивают усы. Волков не играет конкретного персонажа – Гоголя, но передает состояние человека у последней черты, еще не мертвого, но и не живого. На протяжении всего спектакля актер находится от зрителей на расстоянии вытянутой руки. Он лежит на сцене, на грубом дощатом помосте, как на столе в прозекторской. Малейшее движение, судорога даны крупным планом – игра, требующая от актера максимального напряжения, подлинности. В ней – проживание не только актерское, но и личностное. Именно через физиологическое переживание дана характеристика психологического состояния. Ни на секунду не умолкающая дрожь тела, взбухшая вена на виске, капли пота на лбу, крепко стиснутые зубы – плоть мягкая, земная, в которой еле теплится жизнь. От холода и ветра, дувшего “по петербургскому обычаю со всех четырех сторон”, не спасают шинели и шубы, без конца накидываемые на плечи героя. Искусственное, мертвое, кукольное, механическое теснит, давит его “гадкой грудой”. Художник Мария Трегубова выразительно усиливает это впечатление с помощью сценографии: за спиной Гоголя-Волкова сменяются живые картины, лилипуты в детском домашнем театре разыгрывают “Ревизора”. Появляются невиданных размеров стрекозы, уходящая в даль перспектива Невского проспекта, мрачная процессия гондольеров и карлики в масках-баутах – мир, искрошенный на множество хаотичных фрагментов, видений.

В финальной сцене “Вашего Гоголя” Игорь Волков молча проходит по помосту между зрителями, распахивает настежь забитые досками окна малой сцены Александринского театра. Зрители словно повисают на краю, впереди виднеются несущиеся кони аполлоновой квадриги. Душа человека оставляет землю, неуспокоенная, не примиренная, не нашедшая выхода из терзающих сомнений, пути, ведущего к добру, к вершинам прекрасного из “глубин человеческой мерзости”. Все тот же единственный путь через окно не сулит теперь покоя и безмятежного сна, но бесконечное безмолвное странствие, переход в космическую пустоту. На маленький театрик падает похоронный занавес. Тревожным эпилогом спектакля становится тишина – не слышится ни фырканья тройки быстрых, как вихрь, коней, ни звона колокольчика, ни поторапливаний ямщика.