Казанский театр кукол “Экият” (“Сказка”) похож на гигантский замок-пряник – отовсюду увидишь, а внутри волей-неволей почувствуешь себя уменьшающейся Алисой или напроказившим Нильсом. Однако пришедший два года назад на пост главного режиссера Ильгиз Зайниев вспоминает в этом нарядном пространстве и о самых страшных страницах в истории своего народа. К 75-летию Победы в театре появился спектакль “Самовары” в постановке Рафаэля Тагирова (“самоварами” цинично называли сильно изувеченных и свезенных подальше инвалидов войны, после войны заполонивших города страны-победительницы). В нынешнем году театр “Экият” напомнил о столетии голода в Поволжье – спектаклем “Люди” в постановке самого Зайниева по повести Галимджана Ибрагимова.
Повесть о голоде 1921-1922 годов Ибрагимов выпустил в 1923. Почти бесстрастная фиксация его проявлений, подробное описание людоедства и трупоедства вызвали шквал обвинений в нагнетании и передергивании, в излишнем натурализме, ненужном гуманизме, в отсутствии должного осуждения кулаков, в невнимании к заботам советской власти, даже в отсутствии эстетической красоты. Позже Ибрагимова заставили “признать ошибки”, доработать повесть и вписать-таки советскую власть в спасатели, которые, пусть с опозданием, но все же привозили еду в погибающую от голода деревню. Ибрагимов подчинился, но вся структура его произведения отторгала эту липовую осанну советской власти. Впрочем, унизительный компромисс не спас его от последующего через годы ареста и смерти в тюрьме. “Адэмнэр” переиздали только в 90-х годах.
На русский язык название перевели как “люди”, но “адэмнэр” переводится сложнее: адамовы люди, божьи люди. Метаморфоза расчеловечивания, происходящая с людьми в этой истории, резко диссонирует с названием, насмехается над определением “божьи”.
Деревянный навес вместо неба, подобие гроба или сундука вместо дома, мусор вместо земли – так выглядит татарская деревня 20-х от сценографа Сергея Рябинина. Пустые пакеты, которых не могло быть в той деревне, становятся знаком беды, распада, катастрофы. Такими же конкретными, приземленными выглядят куклы, сложенные из картофелин-голов (в мыслях – одна еда), ложек-рук и тряпок-тел (давно пустых), точно крестьянин сделал игрушки ребенку из подвернувшегося под руку. С куклами управляются двое актеров – Он (Дилюс Хузяхметов) в роли отца семейства Гарая и Она (Альбина Шагалиева) в ролях всех остальных персонажей. И еще одного.
“Голод – не тетка, пирожка не подсунет”, – гласит народная пословица. В спектакле Голод – это именно “тетка”: красивая, страстная, требовательная дама, хватающая за горло. С ней герой ведет свой обреченный поединок. Физическая мужская сила оборачивается душевной слабостью – Гарай проживет дольше других членов своей семьи, но духовно погибнет раньше смерти.
Музыка Эльмира Низамова, написанная для струнного квартета, физиологична, как плач, как стон, как голодная рвота. Она не дает людям не секунды покоя, заставляя их постоянно двигаться, дрожать, перебирать руками мусор, совать в рот все, что попало. Среди мусора, который находит Гарай, попадаются обрывки газет. Буквы складываются в слова, слова дарят иллюзию давно забытого удовольствия – чтения (режиссер включил в ткань спектакля документальные материалы). Но как только до Гарая доходит смысл прочитанного, он возвращается к своей беде – это вновь заметки про голод (вскоре их авторов также начнут осаживать – не нагнетайте, ищите светлые полосы, это все происки белогвардейцев). Голод как холод: только позволишь себе остановиться – пропадешь.
И люди пропадают. Сначала пропадают дети, и жители деревни ведут свое нехитрое следствие. В одном из домов старуха варит мясо – крестьяне вваливаются к ней в дом, чтобы расправиться с детоедкой, но в толпу летят куски вареного мяса, и люди бросаются на него с остервенением голодных собак. Лишь банка с головками-картошинами приводит их в чувство – теперь они все повязаны этим мясом.
Голод оттяпывает по куску от того, что составляло мир Гарая. Умирает жена – ей повезло остаться человеком. За мешочек муки Гарай продает свой топор, свое орудие, возможность работать. Топор большой, настоящий, мешочек игрушечный, и в этой игре масштабов таится огромная выразительность. Еще страшнее диалог отца-человека и беспомощной куклы-сына с картофельной головой. Сын рассказывает младшей сестренке сказку, в которой лес полон трав и ягод, приговаривая – надо только дожить до лета. А Голод нашептывает отцу: у дочки мясо нежнее, у сына его больше. “Что ты задумал, папа?” – ребенок читает по глазам отца. Глаза эти совершенно безумны, точка невозврата в его сознании давно пройдена. Тельце дочки – маленькая картофелина, ее отец жует со спокойствием рептилии, поймавшей жертву. Слышится звон бубенцов – в деревню едет продовольственная помощь, сын удрал (в повести – в город, себе на погибель, в спектакле – за ворота), дочери больше нет, души тоже нет.
Никакой советской власти в спектакле Ильгиза Зайниева нет. Ибо он не про плохую власть, а про ту черту, которую способен (или не способен) перейти божий человек. Про то, что он никогда до конца себя не знает – и дай Бог ему до конца себя не узнать.
Ольга ФУКС
«Экран и сцена»
№ 13 за 2021 год.