«Свидетельство об исповеди»

Федор Раскольников
Федор Раскольников

Продолжение. Начало – см. в №№ 9, 11–18.

Так назывался дорогой мне сценарий, который был закрыт в эпоху декларированных свобод. Чтобы что-нибудь понять в этой истории, нужен минимум знаний, который – увы – в каждом поколении улетучивается, как ацетон из бутылочки, и нужно начинать все сначала. Потому – рассказываю. В 1917 году в России сменилась власть. Мне не важно, как эта смена называлась – революция или переворот. Важно, что были у власти одни, а пришли другие. Многие из “бывших” бежали за границу и как-то худо-бедно освоились там – в Праге-Берлине-Париже. А 20 лет спустя, когда настал 1937 год и многим стало ясно, что планирует Гитлер, – в Москве забеспокоились на предмет русской эмиграции. Решено было узнать, на чью сторону встанут “белые” эмигранты в случае прямого противостояния Сталина и Гитлера. Агенты Кремля через Испанию и дипломатические миссии заполонили Париж. И узнали много неприятного. В случае войны беглые генералы и офицеры намеревались помочь германцам освободить Россию от захватчиков. Чтобы вернуться домой и въехать в Кремль на белом коне. В Париже начались убийства и похищения русских. Вылавливая очередной труп в Сене, полиция Парижа всерьез обсуждала проблему: дать русским убивать русских и не вмешиваться, или все-таки попытаться их окоротить на земле Франции. Что решили – не знаю, но то, что обсуждали вопрос, – это факт.

Об этом периоде сегодня много известно, а в середине 1980-х информация была за семью печатями. В 1938 году произошло неожиданное: не белый, а очень красный герой революции выбрал осесть в Париже. Звали его Федор Ильин-Раскольников. В чине посланника – то есть дипломата – он отказался возвращаться в Москву по приказу начальства, так как заметил, что всех его коллег и соратников по мере возвращения объявляли “врагами народа”, бросали в тюрьмы или казнили. Он остался во Франции, получил в СССР заочно статус врага, написал ответ Сталину – “Как меня сделали врагом народа”, опубликовал в крупнейшей эмигрантской газете “Последние новости”, где главным редактором был его прежний враг Павел Милюков, пожил еще какое-то время, и осенью 1939 года был найден на тротуаре подле лечебницы, где находился. То ли сам выбросился из окна, то ли его выбросили агенты Кремля – никто не знает. Но второе его письмо вождю, в котором он внятно написал “Сталин, вы убийца”, было опубликовано только после его смерти. Вдова похоронила его в Париже на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа и доживала свой век во Франции.

В короткую хрущевскую оттепель Раскольников был реабилитирован, его письма Сталину опубликованы. Страна увидела их и содрогнулась. Потом оттепель кончилась, власть взяли сталинисты и имя Раскольникова снова было забыто. В 1985 году пришел Горбачев, возникло ощущение перемен, и мой добрый друг Армен Медведев предложил подумать над новым сценарием.

– Посмотри, – сказал он, став главным редактором Госкино СССР. – Что-то происходит в стране, что-то будет меняться, нужны будут новые герои, – и протянул растрепанный манускрипт, исписанную дрожащей старческой рукой стопку линованной пожелтевшей бумаги.

Неизвестная женщина вспоминала, как в годы Гражданской войны на Волге была в плену на корабле английской эскадры. Белые согнали сочувствующих большевикам в трюм корабля, где без еды и питья узники задыхались от смрада, сходили с ума и были обречены на гибель. Корабль шел по Волге. Неожиданно среди ночи раздался грохот, люки открылись, и на русском языке мужской голос откуда-то с неба крикнул: “Выходите, вы свободны, товарищи!”

Статуя св. Дени с парижского собора Нотр-Дам
Статуя св. Дени с парижского собора Нотр-Дам

Она поднялась на палубу, завернутая в провонявшую рыбой и мочой мешковину, и увидела двух прекрасноликих – Федора Ильина-Раскольникова в парадном морском мундире офицера английского флота и его красавицу-жену Ларису Рейснер.

Я удивилась – почему для предания огласке этой истории при-шлось ждать послаблений в стране. Медведев пояснил, что рево-люционер, который отбил узников у англичан (!), прошел путь от соратника Ленина до дипломата при Сталине и закончил трагической гибелью в Париже.

Я согласилась подумать. Первым делом отправилась в Ленинскую библиотеку – узнать побольше о герое. Архива Ф.Ильина-Раскольникова не существовало. Мне объяснили, что имя его было вымарано из истории СССР и запрещено. Приказ уничтожить его документы поступил в Отдел рукописей Ленинской библиотеки, но архивисты – по легенде – тайно рассыпали его бумаги по соседним “Делам” – архивам близких соратников – от вождя, Ульянова-Ленина, до первой жены, Ларисы Рейснер. Я принялась перебирать папки. Ничего более захватывающего я в своей жизни не видела. Рослый, красивый, талантливый, он был замешан во всех страшных делах времен революции. Но был сомневающимся героем, что немудрено: внебрачный сын протодиакона Сергиевского собора Федора Петрова и дочери генерал-майора артиллерии Антонины Васильевны Ильиной, он с 1900 года воспитывался в приюте принца Ольденбургского. В 1909 году поступил в Санкт-Петербургский Политехнический институт, а в декабре 1910 года вступил в партию большевиков. До Первой мировой начал писать и печататься в газетах “Звезда” и “Правда”. А когда началась война, пошел на курсы гардемаринов, которые закончил в феврале 1917 года. После Февральской революции стал заместителем председателя Кронштадтского совета. Сидел в тюрьме, участвовал в боях. Был избран в Учредительное собрание, на заседании которого в ночь на 6 (19) января 1918 года огласил декларацию об уходе большевистской фракции. Стал комиссаром Морского генерального штаба, участвовал в затоплении Черноморского флота в июне 1918 года. Командовал разными флотилиями. А в двадцатые годы стал посланником – дипломатом – и устанавливал отношения молодой республики Советов с Афганистаном, Эстонией, Данией. Служил в Болгарии, где и выбрал не возвращаться, когда в 1938 Москва вызвала его.

Я нашла его “Открытое письмо”.

“…Сталин, вы объявили меня “вне закона”. Этим актом вы

уравняли меня в правах – точнее, в бесправии – со всеми советскими гражданами, которые под вашим владычеством живут вне закона. Со своей стороны отвечаю полной взаимностью: возвращаю вам входной билет в построенное вами “царство социализма” и порываю с вашим режимом. Ваш “социализм”, при торжестве которого его строителям нашлось место лишь за тюремной решеткой, так же далек от истинного социализма, как произвол вашей личной диктатуры не имеет ничего общего с диктатурой пролетариата.

…Вы культивируете политику без этики, власть без честности, социализм без любви к человеку. Что сделали вы с конституцией, Сталин? Испугавшись свободы выборов, как “прыжка в неизвестность”, угрожавшего вашей личной власти, вы растоптали конституцию, как клочок бумаги, выборы превратили в жалкий фарс голосования за одну единственную кандидатуру, а сессии Верховного Совета наполнили акафистами и овациями в честь самого себя.

…Постепенно заменив диктатуру пролетариата режимом вашей личной диктатуры, вы открыли новый этап, который в истории нашей революции войдет под именем “эпохи террора”. Никто в Советском Союзе не чувствует себя в безопасности. Никто, ложась спать, не знает, удастся ли ему избежать ночного ареста, никому нет пощады.

…Вы сковали страну жутким страхом террора, даже смельчак не может бросить вам в лицо правду. Волны самокритики “невзирая на лица” почтительно замирают у подножия вашего пьедестала. Вы непогрешимы, как папа! Вы никогда не ошибаетесь! Но советский народ отлично знает, что за все отвечаете вы, “кузнец всеобщего счастья”. С помощью грязных подлогов вы инсценировали судебные процессы, превосходящие вздорностью обвинения знакомые вам по семинарским учебникам средневековые процессы ведьм. Вы – повар, готовящий острые блюда, для нормального человеческого желудка они не съедобны. …Вы растлили, загадили души ваших соратников. Вы заставили идущих за вами с мукой и отвращением шагать по лужам крови вчерашних товарищей и друзей”.

– Неужели это было опубликовано? – спросила я друга.

– Да, – сказал он. – В 1939-м в Париже, и у нас – в хрущевскую оттепель.

В это трудно было поверить. Зато легко можно было поверить, что за это письмо Сталин его убил. Вскоре в центральных газетах страны вышло знаменитое “Постановление” ЦК КПСС о перестройке-ускорении-гласности. С газетой в руках я толкнула тяжелую дубовую дверь Военной коллегии Верховного суда СССР на улице Воровского. Именно тут Раскольникова заочно судили.

В тамбуре стоял охранник в форме близкой к той, что была на мальчиках, несущих караул у двери, за которой лежал главный труп страны.

Лариса РЕЙСНЕР
Лариса РЕЙСНЕР

– Вы к кому? – спросил он.

Я показала газету, словно она могла служить пропуском, и про-мычала невразумительно, что я сама не знаю, к кому мне. Он оглядел мои белые американские джинсы, белую рубаху навыпуск и растерянно пропустил меня в сумрачный просторный коридор-приемную, где за высокой стойкой темного дерева сидел человек постарше, в военной форме с погонами посерьезнее. Стремительно выйдя из-за своего укрытия, он корпусом загородил мне дорогу. Ему я объяснила, что в 1938 году Военная коллегия верховного суда осудила заочно и приговорила соратника Ленина, дипломата Федора Раскольникова, и я хотела бы увидеть это решение суда. Он растерянно огляделся, словно стены могли ему помочь. Велел ждать. Сам вернулся за стойку и куда-то позвонил. Вышел чин в штатском – коричневом костюме в цвет деревянной стойки. Бесцеремонно, с интересом оглядел меня, как скульптуру в музее. Выслушал вопрос и ссылку на газету, где было написано, что всякий человек ныне имеет право получать и распространять информацию. Взял газету из моих рук, заглянул в строчку, на которую я ссылалась, повертел, вернул и отказал. Я кивнула, принимая отказ, но попросила бумагу – отказ в письменном виде. Он приблизился вплотную и, словно энтомолог, изучающий москитов, с преувеличенным интересом спросил: “И куда вы с ним пойдете?”

– Не знаю, – пожала я плечом. Снова открыла газету, показала подпись в конце публикации – “Москва, Кремль”, и неожиданно закончила: Но куда бы я ни пришла, вы об этом узнаете первым.

Фраза прозвучала зловеще.

– Ждите, – сказал он и указал на деревянные скамьи у стены, которые я, наконец, разглядела в полумраке приемной.

Я не села, а принялась прогуливаться, приближаясь к каждой двери, выходившей в приемную. Служивый за деревянной стой-кой был напряжен так, что погоны на мундире топорщились. Ко-ричневый костюм вернулся с папкой в руке.

– Пройдемте, – ровным голосом сказал он и направился к двери в правом дальнем углу. Я последовала за ним. Он открыл дверь своим ключом, и мы оказались в маленькой комнате, где стояли стол и два стула по обе стороны стола. Он сел за стол спиной к стене, указал мне на другой стул – напротив, и положил перед собой папку. “Дело” Федора Ильина-Раскольникова.

– Вам разрешено посмотреть это, – открыл он одну страницу, полистал, открыл вторую. – И это.

Развернул “Дело” ко мне лицом и прижал ладонью остальные страницы, смотреть которые мне было не разрешено. Я склонилась над папкой. Дрожащими руками достала блокнот и приня-лась переносить туда номер дела, дату…

За низким окном кабинета, выходившим на улицу Воровского на уровне тротуара, шаркали ноги прохожих. Там был белый день, солнце, перестройка, а у меня в глазах было черно от ужаса: я читала доносы друзей и близких Раскольникова, о которых тот никогда не узнал. Рассматривала автографы их на бурой бумаге и не понимала, что его ближайший соратник, балтийский матрос и первый народный комиссар по морским делам, Павел Дыбенко, давал показания на Федора под пытками, а бурая бумага полвека спустя хранила разводы от его крови.

Зазвонил телефон. Коричневый костюм снял трубку, и я немедленно перелистала все остальные страницы дела, которые он придерживал рукой. Он нарочито встал спиной ко мне, повернувшись к окну лицом, и принялся жаловаться собеседнику на головную боль. Я поняла, что он хочет, чтобы я успела как можно больше. И я успела. Когда он наконец обернулся, я подняла на него глаза и сказала, что у меня есть чудодейственная таблетка, которая немедленно снимет боль.

Муза Раскольникова
Муза Раскольникова

– Я привезла из Америки.

Он недоверчиво прищурился. Я полезла в сумку. Достала и положила перед ним белый кружок таблетки. Он медлил. Потом взял графин и вышел. Отсутствовал долго, давая мне время переписать все, что хотела. Вернулся, сел, выпил таблетку, откинулся на спинку своего стула у стены и прикрыл глаза.

– Он вам родственник? – полуутвердительно спросил он.

– Нет, – сказала я. – Просто я сценарист, и сейчас настанет время нового кино, новых героев. Я случайно наткнулась на этого человека и потрясена его биографией.

Он приоткрыл глаза. С недоверием посмотрел.

– Я изучала архивы. В Ленинке, в отделе рукописей.

– Его архив приказано было уничтожить, – сказал Коричневый.

– Да, но архивисты рассыпали его по другим делам.

– …и разворовали, – досказал он. – На диссертации. Закончили с этим? – он коснулся папки.

– Да, – сказала я. – Только я не поняла…

– Что? – он сел ровнее, коснулся виска. – Смотри-ка, полегчало.

– Я рада, – сказала я и показала ему страницу. – Тут вот дату подчищали несколько раз. В чем смысл исправлять дату пригово-ра?

– А как вы определили? – он повернул дело к себе.

– На свет посмотрите. Едва не до дыры протерли.

– А-а, – протянул он равнодушно. – Не знаю.

– Тут сразу постановление Военной коллегии верховного суда. А стенограмма суда где?

– Не было никакого суда, – раздосадованно протянул он. – Неужели не ясно?

Я онемела. Мне в голову не приходило, что никакого суда не было.

– Спасибо, – искренне поблагодарила я.

– Не за что, – снисходительно улыбнулся он. – Вы удовлетворены?

– Да, – уверенно ответила я.

– Тогда вот тут, – он протянул мне лист бумаги. – В письменном виде, пожалуйста, изложите, что вы – имя-отчество-фамилия, почтовый адрес – были у нас с требованием показать вам дело. И что мы выполнили вашу просьбу, и вы удовлетворены.

Я старательно написала все, что он просил. Он сложил листок пополам, указал мне на дверь, вышел следом, закрыл дверь на ключ и скрылся с папкой за другой дверью.

– До свидания, – сказала я человеку в форме за деревянной стойкой.

Не услышав ответа, толкнула дверь, и охранник загородил мне дорогу по другую сторону двери.

– Пропустить! – зычно скомандовал человек за стойкой.

Я вышла, ослепла от солнца и поняла, что не каждого, кто вхо-дил сюда, выпустили потом обратно. От этой мысли меня про-шиб озноб.

“Поездка в Москву после постановления 5 апреля 1938 года, уволившего меня со службы как преступника, виновность которого доказана и не вызывает сомнений, была бы чистым безумием, равносильным самоубийству. Над порталом собора Парижской Богоматери, среди других скульптурных изображений, возвышается статуя святого Дениса, который смиренно несет в руках собственную голову. Но я предпочитаю жить на хлебе и воде на свободе, чем безвинно томиться и погибнуть в тюрьме, не имея возможности оправдаться в возводимых чудовищных обвинениях”.

Ночь напролет я смотрела бесконечный сон: в белых джинсах и белой рубахе навыпуск я неслась по Парижу, каким знала его по фильмам. Лязгали первые трамваи. Я лавировала меж редких машин и, наконец, увидела Нотр-Дам. Святой Денис тянул ко мне руки, словно желая отдать мне свою голову.

– Нет-нет! – отталкивала я его. Взбегала по какой-то темной уз-кой лестнице, без стука входила в квартиру Раскольникова, окликала его: Федор Федорович!

А он не слышал. Он продолжал печатать письмо Сталину. Муза, его жена, проходила мимо, едва не задевая меня краем блюдца, и пар от чашечки кофе поднимался к потолку. “Они не видят меня”, – понимала я и гадала, что же такое надлежит сделать, чтобы проявиться на пленке их реальности. Я набрала побольше воздуха и крикнула что есть силы в раскрытую дверь: Не было никакого суда, Федор Федорович! Не было!

Прочитав все, что было в Ленинке, я отправилась в Архив литературы и искусства.

Там обнаружилась большая подборка бумаг Раскольникова. Замдиректора ЦГАЛИ Ираида Сиротинская принялась выспрашивать у меня, чем так заинтересовали меня эти герои и что я намерена делать с накопленным материалом.

– Сценарий, – сказала я и спросила, нет ли у них архива Шаламова.

Я видела его автограф в формуляре Ленинки.

– Есть, – напряженно поджала она губы. – Он написал пьесу о Ларисе и Федоре. Это было его последнее сочинение.

Я поежилась.

– Как он считал – Раскольникова убили, или он покончил с собой?

– Конечно, убили, – с уверенностью перебила Ираида. – Варлам Тихонович в этом не сомневался. А у вас есть сомнения? – прищурилась она.

Я неопределенно повела рукой в воздухе. Сомнения у меня были.

Я хорошо представляла себе его потрясение, когда 25 августа 1939 года в отеле в Ницце Федор раскрыл газету и увидел, что со всех страниц смотрели на него фотографии: Риббентроп с Молотовым, со Сталиным, на аэродроме. И информация о заключении в Москве советско-германского договора о ненападении (“Пакт Молотова – Риббентропа”).

Он пытался выброситься из окна, но жена успела удержать его. Вызвала врачей, и его отвезли в клинику, где 12 сентября 1939 года он погиб. Нина Берберова писала в своей книге “Железная женщина”, что он бросился сам с пятого этажа. Я согласна с ней. Я пыталась уточнить у нее некоторые детали. Показала записи, в которых у меня оставались пробелы, и она быстро остановилась.

– Я отказываюсь отвечать на ваши вопросы, – сказала она твердо. – Так как вы знаете больше меня.

Я действительно знала много – съездила по приглашению друзей в Америку и месяц просидела в Публичной библиотеке за любимым столом Троцкого, как сказала мне служительница, и на микрофильмах прочитала все русские газеты тех страшных годов, когда на каждое убийство русского “красного” эмигранта в Париже “белые” отвечали ликованием, так как все они помнили, как Раскольников вел себя и сорвал заседание Думы.

Сценарий сложился и был принят на киностудии Горького в объединении “Зодиак” режиссера Инны Туманян. Главный редактор Мила Голубкина, как рассказывала Инна, с большим удивлением выслушала, что я предлагаю такой сценарий.

– Свиридова о герое революции? Мне интересно, – сказала она, подписывая договор.

И до плачевного конца защищала сценарий. Его быстро остановили – нашелся молодой авторитет той поры, кто обвинил меня в том, что я “отмываю” Сталина. Устоявшаяся легенда требовала экранизации того, как сюжет закреплен в общественном сознании: герой-революционер-дипломат прозрел, написал Сталину письмо и был Сталиным убит. То, что герой был причастен ко многим преступным делам революции, не входило в программу той поры.

То, что письмо Сталину было опубликовано после смерти героя – вообще вызывало негодование и подвергалось сомнению. Мои рассказы о том, что я работала в архивах и библиотеке Нью-Йорка никого не интересовали. А то, что герой был психически неустойчив, лечился и не раз пытался покончить собой именно таким путем – выброситься из окна – навлекло на меня обвинения в сталинизме.

“Во всех расчетах вашей внешней и внутренней политики вы исходите не из любви к Родине, которая вам чужда, а из животного страха потерять личную власть. Ваша беспринципная диктатура, как гнилая колода, лежит поперек дороги нашей страны. …Ваша безумная вакханалия не может продолжаться долго. Бесконечен список ваших преступлений. Бесконечен список ваших жертв, нет возможности их перечислить. Рано или поздно советский народ посадит вас на скамью подсудимых как предателя социализма и революции, главного вредителя, подлинного врага народа, организатора голода и судебных подлогов”.

Это письмо вышло 1 октября 1939 года – ПОСЛЕ его смерти.

И принесла его Милюкову его секретарь Нина Берберова.

Сценарий закрыли. Помню, как Туманян и Голубкина искали формулировку причины, по которой и сценарий закрыт, и гонорар остается за автором. Жаль, не сохранилось документа. Но в качестве варианта Голубкина предложила написать: “Автора постигла творческая удача”. И мы долго смеялись в прокуренной комнате. Трудно было закрывать сценарий, герой которого в ночи диктовал жене: “Лицемерно провозглашая интеллигенцию “солью земли”, вы лишили минимума внутренней свободы труд писателя, ученого, живописца. Вы зажали искусство в тиски, от которых оно задыхается, чахнет и вымирает. Неистовство запуганной вами цензуры и понятная робость редакторов, за все отвечающих своей головой, привели к окостенению и параличу советской литературы. Писатель не может печататься, драматург не может ставить пьесы на сцене театра, критик не может высказать свое личное мнение, не отмеченное казенным штампом”.

Федор Раскольников
Федор Раскольников

Потом текст рассматривала киностудия Мосфильм. Не помню, какое объединение. Помню, что главредом в ту пору была прекрасный критик Вера Шитова, которая доброжелательно относилась ко мне и к моим текстам, но у нее были серьезные замечания к тому, как прописан Немирович-Данченко в сценах со Сталиным. Она говорила, что да, Сталина опасались, но “Немирович не был лакеем”. Я объясняла, что так это описано Раскольниковым, как Немирович заискивал в антракте перед вождем. Вера Васильевна хотела поправок. Но они не имели смысла. В это же время в объединении шел сценарий о Бухарине, который отстаивал Владимир Наумов. И Бухарин той поры выглядел безупречной жертвой Сталина, а потому решено было делать Бухарина. Правда, которую хранили архивы о Бухарине, никого не интересовала. Это был период, когда ниспровергали старых героев, и опустевшие пьедесталы следовало немедленно заставить новыми кумирами. Фрагменты фонограмм худсовета я сохранила. Расшифровать нет сил, времени и смысла. Они хранят голоса дорогих мне людей, которые в состоянии эйфории ослеплены временем перемен и созидают новые легенды. На бумаге сохранились трезвые отзывы дорогих мне людей, которые пытались защитить сценарий и меня.

Отзывы на сценарий “Свидетельство об исповеди”

Кандидат искусствоведения, Ирина Шилова

Сценарий А.Свиридовой “Свидетельство об исповеди” – произведение авторское, обладающее четко выраженной концепцией. Это не столько жизнеописание Федора Раскольникова (подзаголовок “историко-биографический” здесь вряд ли уместен), сколько опыт познания мифологии сталинизма и опыт освобождения личности из-под пресса этой мифологии.

Сообразно этому двухактному замыслу, сценарий разделен на две части – московскую и парижскую. Смысл первой, определенной эпитетом “красивая”, состоит в том, что мифология “прорастает” из самой реальности, коренится в ней. Строгий отбор материала позволяет воссоздать определенный слой существования правящей верхушки, стиль жизни, строй отношений, построенных на системе иерархичности, субординации и поступенчатого рабства. Не стремясь объять многообразие исторических обстоятельств, автор избегает тем самым обзорности и поверхностности, но воссоздает верхний уровень модели сталинизма – уровень благополучия, самодовольства, роскоши, в первой части лишь осторожно намечает сигналы опасности – платы за такое существование. Именно эти мотивы платы получают развитие в части второй, в которой осознание смысла происходящего есть следствие изгнания из “рая”, обреченности на уничтожение. В логике такого пути – точно проясненный смысл.

Разделив сценарий на две части, автор подсказывает постановщику стилевые и жанровые фигуры экранного решения каждой из них. Парадная, торжественная и в то же время искусственная, сыгранная (все персонажи участвуют в ими поставленном спектакле) первая, и непредсказуемая, угрожающая, безвыходная вторая дают пронзительное ощущение трагизма времени, пережитого отдельным человеком и народом в целом. Не сбиваясь на фарс, избегая карикатурности, автор именно благодаря точности избранного ракурса создает реалистический портрет пира во время чумы – общий контекст эпохи сталинизма сегодня общеизвестен. Главная ценность авторского решения – в исследовании характера гипноза, определившего особенность мировосприятия, плененности порождаемой каждым (!!!) мифологии.

Быть может, преображение персонажа, действующего лица в живого человека второй части и потребует отдельных уточнений, но эти уточнения, как представляется, не должны коснуться общего плана сценария, его композиции, стилевых особенностей.

Первопричина бед тоталитарного режима в подчинении личности – иллюзиям, соблазнам, страхам. Крах такого государственного устройства – в освобождении личности, в самоосвобождении, в праве на свой голос, на свою позицию, на индивидуальность. Этот пафос сценария чрезвычайно важен, глубок и своевременен. Поэтому и скорейшая реализация этого сценария представляется принципиально нужным делом.

Натан Эйдельман. Писатель, историк, пушкинист

Образ Ф.Раскольникова яв-ляется одним из самых интересных и привлекательных для современного советского читателя и зрителя, о нем много говорят, пишут, спорят. Сценарий А.Свиридовой “Свидетельство об исповеди” читается с несомненным интересом, воплощение бытовых повседневных подробностей жизни “начальства” 30-х годов очень интересно для зрителя и является любопытной задачей для постановщиков будущего фильма. Еще раз констатирую актуальность темы, присутствие в ней важных исторических моментов, анализ героической борьбы Раскольникова со Сталиным. Все это хорошо и важно. Представляется, что основную идею сценария можно и должно углубить. Пожалуй, слишком легко герой меняет свою судьбу. Чем его внутренняя трагедия особенно примечательна? Во-первых, это переживания большевика, героя революции, в связи с усилением деспотизма, меняющимся обществом. Во-вторых, чего греха таить, сам Раскольников, вольно или невольно, приложил руку к созданию многих отрицательных явлений 20–30-х годов: по сути, он в течение многих лет “работал на Сталина”, укрепляя его будущее всевластие, сам был не чужд авторитарных, неправовых методов (например, участвовал в гонениях на М.Булгакова). И тем интереснее конфликт конца тридцатых годов, что это была борьба не только со Сталиным, но и с самим собой. Углубление авторской идеи могло бы служить превращению интересного сценария в полноценный фильм.

***

Был еще прекрасный отзыв Майи Туровской.

Она спросила, чего я добиваюсь, вытаскивая все это из архива на свет. И я помню, как говорила, что меня мучает, что они все исчезли бесследно. Что даже могил не осталось – я встречалась с вдовой Музой Раскольниковой, и только она знает, в чью могилу положили его в Париже на Сен-Женевьев-де-Буа, и только она может настоять на эксгумации.

– А это еще зачем? Что вы хотите там найти? – с интересом спросила Майя.

– Что там нет никого, – шепотом ответила я.

– Замечательно, – воскликнула Майя и написала отзыв, который заканчивался строкой о том, что Свиридовой следует начать сценарий и фильм с того, чем она его заканчивает. И мне еще раз сказала, что начинаться должно с того, как могилу вскрывают, а там пусто. И куда делся Раскольников неизвестно. И что с ним произошло – загадка.       

Помню, как я задохнулась от восхищения, слушая Майю.

Сценарий храню. Но и сегодня его некому предложить – настолько это вечный сюжет.

Александра СВИРИДОВА

«Экран и сцена»
№ 20 за 2020 год.