Я очень люблю актрису Изабель Юппер, и в этом нет ничего оригинального. В 2002 году, на обложке сентябрьского номера журнала “Студио” (“Studio”), увидела фотографию моей любимой француженки, заинтересовалась. Журнал посвятил ей несколько страниц. Материал оказался на редкость интересным. Из предложенного журналом списка актрис, известных и замечательных, Юппер отметила всех – по-разному, интересно. Но отдельно составила маленький список “своих” актрис, видимо, особенно на нее повлиявших. На первом месте Татьяна Самойлова, сыгравшая в фильме “Летят журавли”. Вот что пишет об этом Изабель Юппер: “Это был мой первый художественный фильм. Я была маленькой. Возлюбленный называл ее “Белкой”. В конце фильма она проходит сквозь толпу, в белом платье. Она улыбается и плачет, она надеется, что Он вернется, хотя знает, что не вернется, никогда… Я плакала вместе с ней”.

Сходство наших воспоминаний о первой встрече с фильмом “Летят журавли” поразили меня. Я тоже была маленькой, когда мы с бабушкой смотрели фильм в Тбилиси, в кинотеатре “Колхида” на Плехановской улице. Я надеялась вместе с “Белкой”-Вероникой, несмотря ни на что. Думала: “А вдруг…” Хотя как зритель видела то, что не видела Вероника – Бориса убили. И все равно надеялась.

А потом плакала и плакала, даже тогда, когда вместе с Вероникой увидела летящих в небе журавлей. Эта картина заставила нас, двух девочек, в разных странах, в разных политических системах, плакать. Может быть, в один и тот же год, и даже день, не зная друг о друге…

Девочки не знавшие ни войны, ни любви, плакали.

“Летят журавли” заставляют плакать и через десятки лет людей самых разных. Она такая, эта картина, неповторимая во всем. “Журавли” летят и летят, через годы и поколения, трогая и удивляя, печаля и радуя.

Калатозов Михаил Константинович, снявший “Летят журавли”, жил в Москве, а его единственный сын, Георгий Михайлович, в Тбилиси. Мы были соседями. Более того, мы были близкими людьми. Когда я в очередные зимние каникулы собралась в Москву, к тете, Георгий Михайлович (Тито, как все его называли) дал мне с собой конверт для передачи отцу и попросил не откладывать в долгий ящик исполнение его просьбы.

Я человек обязательный, с детства. И на следующий же день, волнуясь неизвестно почему, позвонила Михаилу Константиновичу. Мне был назначен день и час, объяснен адрес. Через два дня я вышла на станции метро “Киевская”. На левой стороне Дорогомиловской улицы был дом с аркой, в которую мне велено было войти. Первый подьезд, поднялась на лифте. Позвонила в дверь. Открыл маленького роста человек с очень густыми бровями. “Я к Калатозову, Михаилу Константиновичу”, – сказала я. “О…”, – произнес мужчина с густыми бровями. Оказалось, я нажала не на тот этаж. “Я вас провожу, это этажом выше”. Дверь нужной мне квартиры была уже открыта, но хозяин появился в проеме двери через минуту. Немолодой высокий мужчина, казалось бы, просто одетый, но элегантный. Темно-серого цвета брюки, белоснежная рубашка с длинными рукавами. Поверх рубашки темно-синиий вязаный жилет с треугольным вырезом. Мягкие кожаные черные туфли.

Во всем, что я увидела с порога, а потом и в квартире, ощутила непохожесть. Все было другим. Начну с цвета. Цвет – бордо, цвет вина, насыщенный темный, яркий и в то же самое время не броский. Я полюбила этот цвет раз и навсегда после того, как увидела его в квартире Калатозова. Цвет поразил меня. В бордовых портьерах в двух комнатах – в столовой и в кабинете-гостиной, где бордовыми были и подушки на диване. А еще в салфетках из тонкого полотна с мережкой на белоснежной скатерти, в вине в графине во время обеда.

Может ли цвет произвести такое сильное впечатление? Может. В контексте и в сочетании.

В нашей “советской действительности” цвет был у природы, а все остальное, что окружало нас, имело тройное “бесцветие”. Три цвета были основными – серый, черный и красный. Серый – одежда, обувь, силуэты людей, здания, казенные интерьеры. Черный – вечер, ночь, все черное, только горящие фонари и редкие освещенные вывески. Красный – цвет флагов и транспарантов во время праздников и демонстраций.

Подростком я посмотрела “Огни большего города” Чаплина – фильм показывали на студии “Грузия-фильм”, он очаровал меня. Чаплин, его музыка! Даже в бедности своей элегантная, женственная слепая девушка, продающая цветы. И цветочный магазин! Красота цветов!

Хотя фильм черно-белый, и цвет цветов я могла только предположить, – ах как это было красиво, как это было предположительно красочно! Эстетики, элегантности цвета и стиля не было вокруг нас и в помине. Да и мало кто чувствовал и понимал, зачем вообще “все это” и что “все это” значит. Встречалось “такое” в исключительных случаях. Но культурная память сохраняется на всех уровнях. Она сохраняет образы того, что было, и это как-то всегда проявляется.

Калотозов был элегантен, у него был стиль. Такая элегантность не бывает случайной. Это не дороговизна или известная марка одежды. Это стиль, в котором выражен характер. Такое достигается не усилиями потраченных времени и денег. Это состояние, созвучность с характером, вовсе не учитывающие реакцию других, “смотрящих”. Это свое и для себя.

“Мне позвонил мой сосед, к которому вы по ошибке попали, – Михаил Константинович пояснил, что сосед – его коллега, режиссер Марк Донской. Похвалил меня за точность и пригласил зайти. – Надеюсь, вы пообедаете с нами”, – добавил Калатозов. Я не знала, что ответить, и просто поблагодарила.

В прихожей было светло. Справа – две двери, обе открыты. Одна – в столовую, вторая – в кухню. Из кухни вышла женщина, поздоровалась и на вопрос Михаила Константиновича, когда будет готов обед, попросила подождать минут двадцать. Прямо от входной двери в конце коридора – кабинет-гостиная. Михаил Константинович пригласил пройти с ним. Удобный диван с красивыми подушками, кресло. Письменный стол, книжные полки, очень много пластинок и необыкновенная музыкальная техника. Огромные динамики. Я такого никогда не видела. “Вы любите музыку?”, – спросил Михаил Константинович. Я ответила “да”, но это мое “да” ничего не выразило, и мне стало стыдно. “А вдруг он спросит, что я люблю? Что я отвечу? Ну, предположим, Шопена или Баха. А если он спросит, что именно?..” Но Калатозов и не думал устраивать мне экзамен. Поставил Шопена. Все заполнилось волшебными звуками музыки. Я была ошеломлена! Было ощущение, что играют в комнате. До сих пор помню это ощущение. Неожиданно сильное, чувственное, в словах трудно выразимое, раньше не испытанное. Этот опыт полученный в юности, благодаря замечательной музыкальной технике Михаила Константиновича Калатозова, помог мне раз и навсегда осознать значение и важность качественного звука.

Мы направились в столовую, обедать. Всюду элегантная аккуратность, чистота. Мебели очень мало. Все только нужное, для удобства, никакой старины, никакого антиквариата, никакой дороговизны, но красиво. Сегодня бы сказали “минимализм”. Квартира удивительным образом была похожа на хозяина. Обед был вкусный. Суп и пирожки с капустой. Второе блюдо не помню, я его не ела. Потом мне предложили конфеты – Калатозов привез их из Италии. Михаилу Константиновичу принесли кофе. Распространился волшебный аромат. Домашняя работница, сказала, что это особый кофе – Михаил Константинович его тоже привез из Италии, и специальную технику привез.

Калатозов неожиданно спросил меня: “Вы любите Чаплина?” – “Да, очень – “Огни большого города”. Я видела картину раз пять. Помню почти наизусть и музыку помню”, – сказала и сама удивилась своей смелости. “Пойдемте, я вам что-то покажу”, – предложил Михаил Константинович, и мы опять направились в кабинет-гостиную. На стене, между полками, висело много фотографий, на нескольких из них – улыбающийся Чаплин рядом с Калатозовым. Пока я рассматривала фотографии, Михаил Константинович снял с полки трость и протянул мне. “Что это?”, – удивилась я. “Это трость Чаплина, – прозвучал ответ. – Возьмите ее в руки”. Я взяла трость в руки и тут же вернула, испугалась, что уроню.

Поблагодарила Михаила Константиновича и его домашнюю работницу, стала одеваться.

Хозяин вызвал лифт, а я почему-то не посмела сказать, что пойду пешком, хотя собиралась пойти пешком. Смущалась. Можно понять. Человек, чей фильм был для меня первым сильным киновпечатлением, сказал, что желает мне всего самого хорошего и что рад был познакомиться. А я ничего не смогла ответить, зажалась и, кроме “спасибо”, ни одного слова… Дверь лифта захлопнулась и через несколько минуть я вышла на Дорогомиловскую улицу и направилась в сторону метро. Шел снег.

Через три с половиной года Калатозова не стало. Ему было чуть больше семидесяти. На доме по Дорогомиловской висит мемориальная доска, под окнами квартиры с бордовыми занавесками, с замечательной музыкальной техникой, тростью Чаплина и с элегантным хозяином, не похожим ни на кого. Но их давно нет – ни той квартиры, ни хозяина. Образы, навсегда оставшийся в моей памяти.

Несколько лет назад внук Михаила Константиновича, его тезка (Мишка, как мы его звали, Михаил Георгиевич, Мишико на грузинский лад) прислал мне DVD своего, как оказалось, последнего фильма “Дикое поле”, чтобы я показала его замечательным Эрике и Ульриху Грегорам, историкам кино, культурологам. Мы втроем сидели в наполненном книгами и журналами доме Грегоров перед телевизором и смотрели “Дикое поле”. Картина нам очень понравилась. Мы ее обсудили. С Грегорами обсуждать и интересно, и замечательно. У них всегда свежее восприятие, как ни странно, не отягощенное годами просмотров. Кино для них не превратилось в работу, кино их Любовь. А раз любовь, значит, увлекает каждый раз по-новому и дает проникнуть в суть.

В связи с замечательной картиной внука Грегоры вспомнили деда, его “Журавлей”. Эрика рассказала, как в 1958-м (тогда они с Ульрихом еще не были женаты) Ульрих был на Каннском кинофестивале и стал свидетелем триумфа картины. А Эрика смотрела ее сначала в Восточном, а потом в Западном Берлине. И там, и там реакция была одинаковой – немецкие зрители плакали. По словам Эрики, у нее было ощущение, что лились потоки слез – именно так она сказала. Картина поспособствовала тому, чего не могли сделать тысячи конференций и встреч на разных уровнях, ставящих целью примирение бывших воюющих сторон. “Журавли” смогли. Немцы поняли, что противник тоже выстрадал страшную войну. Выстрадал, как и они. Не меньше, а больше.

Спустя годы, я видела, как реагировали немцы разных поколений (и не немцы, впрочем, тоже) на “Журавлей”, показанных в программе выставки “Москва-Берлин, Берлин-Москва” в Берлине.

Большинству наивно кажется, что все можно обьяснить. Но это не так! “Летят журавли” – пример замечательный невозможности это обьяснить. Почему? Пусть этот “секрет” каждый откроет для себя сам. Если захочет, конечно.