Свой юбилей (ой, не верится про 90-летие) Вадим Моисеевич Гаевский встречает, подготовив всем нам подарок, – только что в издательстве НЛО вышла его восьмая книга «Потусторонние встречи». Однако увлечен он подготовкой уже следующей. Конечно, Вадим Моисеевич уникален: за всю жизнь ни одного юбилейного празднования; презентации книг, если и случались, то в виде тематических встреч с публикой. Уникальность Гаевского и в том, что без званий и научных степеней, наперекор своей немилосердной судьбе, он создал «школу Гаевского» (под таким грифом несколько лет назад прошли выступления его учениц на «Дягилевских чтениях» в Перми). О своем учителе я, Варвара Вязовкина, писала дважды – в журнале «Балет» и в газете «Экран и сцена», в 1998-м и 2008-м. Сейчас хотелось бы кое-что добавить к сказанному ниже учениками-коллегами «школы Гаевского», некоторые из которых, кстати, уже сами преподают в РГГУ. Очень характерно, что Вадим Моисеевич ассоциируется у всех с понятиями «свобода», «образ-метафора», «элегантность» – к этой триаде так и просится слово «убедительность». Ему веришь, да, и стремительные выводы, порой парадоксальные в его устах, неизменно убеждают. Мы счастливы, что с вами!
Ольга АСТАХОВА
Судьба Вадима Моисеевича, конечно, не простая. Рожденный в 1928 году, он встретился со всеми сломами советской реальности – бытовыми, социальными, экзистенциальными. Противостояний специально, как кажется, не искал. Но, столкнувшись с вызовом – этическим или чисто профессиональным, – не отступал.
И противостояний все-таки было много – касалось ли дело запрета первой книги «Дивертисмент», публикации «Классического танца» Л.Д.Блок, защиты поступающих в РГГУ абитуриентов, возвращения имени и текстов коллеги-критика – Матвея Иофьева (посвятил памяти товарища книгу «Дом Петипа», много о нем писал и, если встречает в букинисте сборник Иофьева «Профили искусства», покупает и дарит студентам). А первое противостояние, опасный поединок с системой – заступничество-неотречение случилось в ГИТИСе в 1949 году, в период кампании против критиков-космополитов. Предать педагогов-учителей – поступок для Вадима Гаевского невозможный. Будучи студентом, от учителей отрекаться не стал, не стал отрекаться и от своих убеждений. Это многое определило и в его судьбе, и в его статьях, и в отношениях с учениками и коллегами. В меру сил он поддерживает молодых; помощь предпочитает запретам.
Лето 1993 года. Консультация перед вступительными испытаниями в РГГУ. Пришли мы – напряженные абитуриенты. Вадим Моисеевич улыбнулся краем глаз и спрашивает: «Ну, что? Все курят?». Значительная пауза – и его веселая, чуть насмешливая улыбка, интригующее ожидание развязки – наслаждение саспенса и наша растерянность, неловкое молчание – признаваться или нет; повлияет ли ответ на поступление; в чем подвох?! Прервав паузу: «Отлично! Значит, я целый год буду с сигаретами». Смех. Небольшой скетч, продуманный экспромт удался. Дело было, конечно, не в сигаретах, а в необходимости разрядить нервную обстановку; устроить псевдостресс, помочь почувствовать себя свободнее и пригласить к разговору, разговору не о формальной стороне экзамена, а о ремесле критика, о том, что писать рецензии – занятие непростое, но бесконечно увлекательное. Беседовал с нами человек доброжелательный и внимательный к каждой реплике. Его интересовали и наши театральные впечатления, и способность их анализировать, превращать в содержательное высказывание.
С первых же семинаров, рассказывая об открытиях ХХ века, о сильных личных впечатлениях – о Жане-Луи Барро, о Вивьен Ли, о танцтеатре Пины Бауш, о Брехте и Баланчине, о балеринах Мариинского театра, о Юрии Любимове и Анатолии Эфросе, о Викторе Гвоздицком, – Гаевский вот уже много лет параллельно знакомит студентов со статьями критиков и искусствоведов разных эпох, говорит об их судьбах, давая яркие аналитические характеристики индивидуального стиля, типа мышления, эстетических предпочтений, научных школ. Процессы современного искусства, как и их осмысления, оказываются вписаны в большое историческое время и в поле интенсивной рефлексии. Тонкое понимание подчас противоположных точек зрения и уникальных подходов побуждает Вадима Моисеевича, найдя свой узнаваемый стиль, быть в текстах разнообразным, непредсказуемым, овладевать инструментарием различных гуманитарных дисциплин, сохраняя сложность художественного явления, не упрощая формы исследовательского описания. Всегда стремиться находить выразительное слово, способное передать суть театрального события; в идеале – слово-кульминацию, остроумное, парадоксальное, одновременно и слово-образ, и слово-определение. Зафиксировать в точных эпитетах, сохранить в культурном сознании быстро исчезающие спектакли. И это – поединок театрального критика, противостояние с ускользающим временем.
Галина ШМАТОВА
О Вадиме Моисеевиче можно долго и с восхищением говорить как об уникальном исследователе балета, театроведе, критике, человеке с безупречными принципами, даже в самые непростые времена не теряющем твердости и определенности позиции. Его тексты, книги, статьи, интервью – верное средство от тоски и уныния: столько в них заразительной, живой любви к театру, актерам, танцовщикам, хореографам, коллегам-театроведам. Даже страшная человеческая (или, вернее, нечеловеческая) история, например, трагедия брехтовской актрисы Каролы Неер, пропавшей в советских лагерях, в его изложении звучит как гимн таланту, красоте, самой жизни, которую невозможно победить. Способность не утратить искреннего интереса к людям, надежды и радости, абсолютная чуждость фальшивой патетике – меня глубоко поражают. (Впрочем, не слишком ли много пафоса в этих словах? Кажется, юбиляр в ответ на них мог бы иронично улыбнуться – глазами и кончиками губ, у Вадима Моисеевича своя «фирменная», теплая и одновременно чуть насмешливая, улыбка, ее ни с какой другой не спутать.)
Простота – одно из важнейших качеств его текстов. Простота виртуозная. Ясность, вероятно, требующая огромной работы, но усилий не заметно, как в завораживающем танце балетных артистов. Все, что делает Вадим Моисеевич, отмечено особой элегантностью – мысли, слова, жеста. Есть в ней что-то европейское: французское, быть может. Рядом с ним (реально – на лекциях или семинарах, или виртуально, читая его тексты) как-то особенно остро ощущаешь широту мира и свободу: так смело и точно он проводит параллели, находит соответствия между явлениями разных эпох и стран. Эта профессиональная внутренняя человеческая свобода, сохраненная в самых несвободных обстоятельствах, – один из ценнейших уроков, которые Вадим Моисеевич преподносит своим ученикам.
Мне отдельно хотелось бы сказать о Вадиме Моисеевиче Гаевском как учителе. Теперь, когда и я преподаю в РГГУ, я по-новому, с иной точки зрения могу оценить то, что он делает для своих учеников. Я помню, как с первых же месяцев нашей студенческой жизни в РГГУ мы с одногруппницами с гордостью говорили о том, что мы – «курс Гаевского» (речь об уникальной кафедре истории театра и кино, которую Вадим Моисеевич создал, о театроведческом образовании с мощным гуманитарным, филологическим фундаментом). И это ощущение смеси гордости, радости, счастливого предвкушения, скорее всего, было вызвано вот чем. К нам с первых же минут в университете, начиная с консультации перед вступительным экзаменом, обращались с неподдельным интересом, внимательно, уважительно – и Вадим Моисеевич, и его соратница Ольга Андреевна Астахова. На нас смотрели всерьез: считались с нашими вкусами и пристрастиями, умениями и неумениями, с нашими страхами и опасениями. Нам сразу щедро дали право иметь свое лицо и свой голос. Это особенный талант – верить в учеников так, чтобы они ощущали право на место в профессии. Чтобы не разменивались по мелочам и дерзали двигаться к тому, о чем действительно мечтают. Такую траекторию профессионального движения Вадим Моисеевич задал в начале пути, и моя признательность ему за это неизъяснима!
Валерий ЗОЛОТУХИН
Дело происходило, по-видимому, в 2011 году. Прошел слух: Вадим Моисеевич Гаевский готовит продолжение «Книги расставаний», вышедшей четырьмя годами ранее. Книги, глубоко захватившей меня своей непривычной концепцией советского театра 1930-х годов и места Всеволода Мейерхольда в нем. Разумеется, я был рад, что работа получит продолжение. Но к этому чувству примешивалось любопытство: как же автор выйдет из им же самим созданного затруднения с заглавием?
Это затруднение, как мне казалось, было связано вот с чем. Когда-то на занятиях Вадим Моисеевич упоминал незнакомое нам имя Уилсона Найта. Только много лет спустя мне стало понятно, чем этот английский критик и шекспировед первой половины ХХ века был так ему дорог и близок. Напомню, что в своей самой известной книге «Огненное колесо» Найт предложил простое, но удивительное по образности описание устройства шекспировских трагедий: окружность, в центре которой находится пылающее ядро, «действенная метафора» пьесы. С этим центром оказываются связаны все герои, их поведение, символы и образы, атмосфера, сюжетные решения, в общем, вся совокупность фактов, составляющих пьесу. Например, в шекспировском «Гамлете», считал Найт, этой метафорой была смерть. А в «Книге расставаний» такой «действенной метафорой» являлось прощание: образы и темы расставания насквозь пронизывали ее. Сила воздействия этой метафоры на читателя была велика. Ну и какое же продолжение могло иметь такое расставание? Что же должно было последовать за «Книгой расставаний»?
Не помню точных обстоятельств, когда я услышал название «Книга встреч», – а именно так называлась новая книга – но хорошо помню произведенный им эффект, точно рассчитанный и совершенно безошибочный. Я запомнил его, быть может, потому, что расслышал в заглавии совершенно определенную интонацию – победную. В чем заключалась эта победа? В счастливом совпадении трех вещей. Во-первых, затруднение было разрешено. Во-вторых, это было сделано с изяществом. Вадим Моисеевич, возможно, здесь охотно поменял бы местами первое со вторым, поставил бы изящество на заслуженное первое место. Так он и сделал с привычной последовательностью пары встреча-расставание (позже добавив к этой паре ожидание – «Книга ожиданий» вышла в 2014 году). Эта инверсия несла для автора – а затем и для его читателей – дополнительный и глубокий смысл: отсроченного, отодвинутого расставания. И поэтому особенно дорогих встреч.
В-третьих, на обложке оказалось слово, имеющее совершенно особое значение для автора. Вадим Моисеевич любит рассказывать о своих встречах; у этих рассказов есть своя сложившаяся поэтика. В них, например, герой никогда не предстает изолированно. Огромное внимание в рассказах Вадима Моисеевича уделяется обстоятельствам, драматургии знакомств и встреч, разговорам, впечатлениям, и, не так уж редко, сохраняемой дистанции в отношении к герою рассказа. Встречи бывают случайными, и тогда, кажется, они быстро становятся ему тягостны; другие же встречи наполнены для него глубоким смыслом, азартом и ожиданием.
Вспоминая годы учебы в РГГУ, я иногда задумываюсь об одной встрече, которую Вадим Моисеевич устраивал (и, кажется, продолжает устраивать) студентам в самом начале их учебы на 1-м курсе – с фильмом Марселя Карне «Дети райка». Что она должна дать начинающим? Когда-то мне казалось, что это, прежде всего, знакомство с пантомимой Жана-Луи Барро, завораживающего соединением мастерства, открытой, даже оголенной лиричности и какого-то сухого остатка загадочности, непроницаемости образа Батиста. Но сейчас я бы кое-что к этому добавил. Это была тогда не до конца мне понятная встреча с совершенно особой формой протеста (учитывая обстоятельства полуподпольной работы над фильмом в оккупированной Франции 1943–1944 годов). Как и все остальные, я осознавал, что «Дети райка» очень дороги Вадиму Моисеевичу. Что фильм не только связан с его кругом интересов, но выражает его личное кредо. И только много позже я стал понимать, почему. «Дети райка» не был фильмом о сопротивлении, он сам и был фильмом-сопротивлением. Прошло время, и этот фильм стал дорог мне.
Дорогой Вадим Моисеевич, я поздравляю вас. И по-прежнему с нетерпением и любопытством жду названий и самих ваших новых книг.
Вероника УИГГ
Дорогой юбиляр! Это обращение, скорее всего, рассмешит вас, дорогой юбиляр. Вас всегда веселят официальные, торжественные слова, произнесенные с определенной интонацией. Интонация для вас подобна музыке, так вы «слушаете» спектакли в академических и не академических театрах, с легкой улыбкой, слегка прикрыв глаза. Так вы рассказываете о роскошной квартире трех сестер в послевоенном Московском Художественном театре, она поразила вас и юного Анатолия Эфроса, двух мальчиков из коммуналок. А ваши истории про детство, смешные и немного страшные… Первая, громадная плитка шоколада, подарок деда. Дед – дантист, дрался со своими пациентами, такая быстрая и почти безболезненная процедура по вырыванию зубов. Черный, жуткий паром, увозящий вас, ребенка, от бомбежек и войны. Где-то там, в детстве, появилось «это», самое вкусное, что может съесть маленький или большой человек, – селедка с картошкой. Мое «гастрономическое» воспоминание – вы покупаете пирожные в университетской столовой большой группе голодных и прожорливых студенток. Мы тогда еще не понимали, что про театр можно говорить легко, изящно, с чувством юмора, галантно и несентиментально. Мы не понимали. Много позже, когда я ставила «Антигону», вы сказали, что юность всегда жестока, бескомпромиссна и «берет в заложники» самых близких. Когда мы молоды, нам кажется, что жизнь будет вечной. Так просто. Так точно. Героизм и предательство. Рядом и близко. А потом вы рассказали смешную историю, которая не имела к греческой трагедии никакого отношения… Не относиться к себе серьезно, стараться избегать тех, кто может сказать «мое творчество» – этому быстро учились ваши студенты. Мы должны были знать, что есть и другая жизнь, вне театра, где симпатичные и умные люди, возможно, не так хорошо знающие об опере или балете, умеют строить здания и лечить детей. В фильме Федерико Феллини «8 ½» есть эпизод: по большой белой лестнице спускаются все, кого знал или просто придумал главный герой. Одно из главных мест великого фильма. Про эту лестницу, как и про ту, что из «Броненосца», написаны статьи и книги, но сейчас не нужно упоминать «трагическое одиночество художника» или «вечный поиск». Сейчас хочется говорить лишь о радости жизни, joie de vivre, которая, как ветер, приносит туда всех, кого когда-то знал, любил и помнил герой. На вашей лестнице окажутся заслуженные актрисы с «сопрановыми» голосами, им тяжелее всех будет спускаться вниз, «унесенная ветром» брюнетка из Ирландии, балерины и хореографы, они сразу встанут с вами в огромный танцевальный круг, рядом с вечно юными героинями из театра Петра Фоменко. Там возникнет Луи де Фюнес, он попытается найти на лестнице место для шкафа, возможно, где-то рядом окажется и ваш сосед по старой квартире, исполняющий арию про куртизан, исчадия ада. Написать про всех ваших гостей у меня не получится, их будет очень много, они будут говорить на разных языках, некоторые, вероятно, не захотят танцевать или держаться за руки. Я не знаю, кто останется рядом с вами в последнем луче прожектора. Там, где маленький флейтист и клоуны… и музыка. Нежный цирковой марш. Вы знаете эту мелодию. Вы слышите ее. Всегда.
Татьяна БЕЛОВА
С Вадимом Моисеевичем Гаевским мы знакомы больше 25 лет и, возможно, напрасно не отмечали свой личный юбилей. Но сама идея парадной даты, официальных торжеств и пафосных речей кажется несовместимой с Вадимом Моисеевичем. Сегодня много говорят о горизонтальных структурах, равноправных отношениях, упразднении вертикальной иерархии – как о чем-то модном и актуальном. Вадим Моисеевич создавал и создал такую структуру для своих студентов в РГГУ, на кафедре театроведения, больше четверти века назад. Его мастер-классы и семинары всегда были разговором с равных позиций, хотя мы, его студенты, не могли похвастаться ни большой эрудицией, ни зрелыми суждениями. Он учил нас смотреть и видеть, учил не только аналитике, но и театральной этике, учил находить точные слова, не убивающие живое чувство.
Меня совсем не удивляет, что главной любовью Вадима Моисеевича много лет был и остается классический балет – с его радостью дивертисмента, упоением пропорциями и линиями и в то же время никогда не застывающей до конца, всегда пребывающей в движении формой. Как не удивляет и его любовь к оперетте – бурлящей, «каскадной», полагающей хэппи-энд непременным условием жанра. Вадим Моисеевич из тех, кто первым откликается на новую идею или новый метод, смотрит вперед – не забывая о пройденном. Большой поклонник реконструированных спектаклей Мариуса Петипа – в элегантных версиях Мариинского театра или в ироничных хулиганских созданиях Урал Балета, – Вадим Гаевский не замыкается в пассеистических вздохах. И совершенно прав: 90 лет – вовсе не возраст, обязывающий к меланхолии, а просто красивое круглое число.
За красоту и веру в будущее! Сил вам и здоровья, дорогой Вадим Моисеевич!
***
Вадим Моисеевич Гаевский – человек и автор, вызывающий в нашей и без того сплоченной редакции единодушное восхищение. Общение с ним тонизирует, неприкрытый интерес ко всем проявлениям жизни и театра, почти детское лукавство и неизменное остроумие изумляют, оригинальность хода мысли, структура текстов и манера письма ненавязчиво и элегантно – вот и мы употребили слово, не обойденное никем из рассуждающих о Гаевском, – демонстрируют высоту, на которую можно поднять профессию. Что же касается отношения к делу и готовности совершенствовать на самом деле безупречные статьи – тут всем нам, забегавшимся, поучиться бы. Стараемся учиться.
Вадим Моисеевич, мы счастливы, что вы с нами!
Редакция «ЭС»
Материал подготовила Варвара ВЯЗОВКИНА
- «Экран и сцена»