Нонна Михайловна Скегина (1931–2018) – многолетний завлит Анатолия Эфроса, автор-составитель серии книг с записями его репетиций, была человеком огромной энергии и неиссякаемой жизненной силы. Истоки этой силы, конечно, стоит искать в детстве, которое, как у большинства из ее поколения, было очень непростым. После ареста родителей (отец Нонны Михайловны, по профессии инженер-химик, налаживал в СССР химическое производство, часто ездил по заграницам, мама служила при нем переводчиком) семилетняя Нонна попала в детдом. Нонна Михайловна не слишком охотно давала интервью, но поговорить о детстве согласилась. Удивительно, как часто в ее рассказе встречаются слова «прекрасный», «замечательный». В этом и был секрет ее долголетия, человеческого и творческого, – в благодарности жизни, которая не покидала ее никогда, до самого конца.
16 октября сорок дней со дня ухода Нонны Михайловны.
– Мы были детьми, ходившими в частные немецкие группы, к боннам, а не в детские сады. У нас были домработницы, потому что мамы и папы домой возвращались поздно, а некоторые еще и уезжали, как мои, например. Летом меня возили к бабушке в Климово, это городок неподалеку от Гомеля, где я жила совершенно прекрасно. Несколько раз родители брали меня с собой в командировки: я побывала с ними в Германии, в Австрии, и уже совсем накануне их ареста – в Англии. Летом 1938 года, мне было семь лет, мы вернулись из Англии и жили на даче в Пушкино. Но мама, когда отец ехал в город, его одного уже не отпускала, отправлялась вместе с ним. В тот день я оказалась дома, потому что у меня болели уши и меня водили к врачу. Мы остались в городе, а ночью за родителями пришли. Когда уводили отца, я спала, поэтому не видела. А мама, когда ее забирали, сказала мне, что сейчас приедет тетка, мамина сестра, и возьмет меня к себе, потому что она должна срочно уехать. Люди, арестовывавшие маму, обещали позвонить моей тете, но не сделали этого. И сказали мне: девочка, давай собирайся.
Девочка собралась. У меня были потрясающие банты – и я их себе нацепила. Потом приехала какая-то тетенька, которая и увезла меня на Мытную. Там находился детский приемник-распределитель.
– Вам было страшно?
– Нет. Абсолютно. Я вообще не помню никакого страха. Помню, что в первый раз разревелась, когда мне между пальцами ног другие дети вставили пленку и подожгли. Это было по дороге в детдом, в поезде. А на Мытной было очень хорошо. Я провела там два дня. Там работали очень хорошие женщины. Они как-то так все время со мной разговаривали, что я не ревела, ничего не просила и вообще не вякала. Хотя была не дура девка. Потом меня посадили в поезд, с той же самой тетенькой, что увозила меня из дома. В поезде находились еще дети, их тоже везли по разным городам. Кто-то сошел в Пензе, а мы с ней поехали в Кузнецк, это небольшой город под Пензой.
В детдоме я сразу встретила братьев Феликса и Карлушу Чапских, с которыми мы жили когда-то в одном доме. Их мать, Сигрид Карловна, была датчанкой, а отец – советским шпионом, разведчиком. Его настоящая фамилия была Давидович, Чапский – псевдоним (Адольф Сигизмундович Чапский (1892–1937), настоящие имя и фамилия Авраам Абба Давидович – работник советских спецслужб, сотрудник ИНO НКВД, майор госбезопасности. – А.М.) С Сигрид он познакомился в Швеции и не нашел ничего умнее, как жениться на этой красавице-датчанке и привезти ее в СССР (по другим источникам женитьба была заданием ОГПУ. – А.М.). Потом еще какое-то время он оставался крупным кгбшником, пока не был арестован и расстрелян. А Сигрид Карловну отправили в лагерь.
Мы с Фелькой и Карлушей дружили потом всю жизнь: Феликс был моим ровесником, Карлуша – старше. А моя мама, когда ее выпустили из лагеря, вместе с Сигрид готовила наших дикторов к вещанию на зарубеж. Был такой Петров, замечательный дядька, он когда-то учился с мамой в университете, а в те годы работал на Всесоюзном радио. Когда все эти жены, осужденные за пассивный шпионаж, вышли из лагерей и поселились на 101 километре (моя мама, например, в Александрове), он привозил к ним учеников и тексты на перевод. В то время существовало много переводчиков с немецкого и с английского языков, но даже с французского трудно было найти. А уж переводчиков со скандинавских языков или с итальянского вообще были считанные единицы. А эти дамы пожили в Европе, на языках говорили очень правильно. И хорошо учили. За что Петров, как только стало возможным это сделать, сразу добился им разрешения жить в Москве. Но это я забежала вперед.
– Как вы чувствовали себя в детдоме?
– Прекрасно. Там была замечательная директриса Мария Степановна. Для нее не существовало вопроса, чьи мы дети. И тетя Поля, повариха, которой я почему-то сразу пришлась по душе. Когда во время войны я заболела паратифом, именно тетя Поля не отдала меня в больницу. А если бы отдала, я бы там умерла. Но меня положили в изолятор, лечили, кормили, Мария Степановна не возражала. Вообще мне это коллективное общество нравилось гораздо больше, чем бонны, с которыми надо было в Москве гулять и говорить по-немецки.
– Но ведь мамы, папы не было рядом. Вы не думали, куда они делись?
– Я тогда еще ничего не знала. Мне все потом объяснили ребята в детдоме. Карлуша, Фелька, Вульф Стернин… Они так все толково объяснили, что вопросов больше никто не задавал. Ну что я думала? Конечно, «лес рубят, щепки летят… папа не виноват».
– Ваш детдом не был специализированным, для детей врагов народа?
– А черт его знает. На этот вопрос мог бы ответить Толя Аверченков, мой дружок по детдому, который потом стал его директором… Но Толя, к сожалению, умер. У Толи родители так и не вернулись, он после войны окончил десятилетку, потом Пензенский пединститут. Ему некуда было ехать, и он возвратился к Марии Степановне, которая в результате уступила ему свое место. Он был замечательным педагогом. Приезжая в Москву, всегда приходил к нам в театр. Помню, он рассказывал мне о том, как живет детдом, и говорил: «Ну что ты, сейчас совсем другие дети, это не мы…»
– То есть социальный состав вашего детского дома тогда был во многом…
– …во многом из «этих». Но, например, во время войны к нам привезли ленинградских детей и уплотнили корпус. Ребята постарше, закончив десятилетку, уходили на фронт: Мария Степановна их провожала, они нам писали, мы ждали этих писем… Помню, как приходили похоронки на кого-то из воспитанников, и тетя Поля устраивала поминки. Похоронки приходили на детдом – ведь больше у этих ребят никого не было.
Во время войны школу при детдоме отдали под госпиталь. И мы через железнодорожные пути ходили в городскую школу.
– Как к вам относились дети, которые жили в семьях?
– Хорошо. Ведь в то время вокруг было столько бездомных, сирот… Люди были прекрасные. Но и ужасные тоже встречались. Что такое «жидоедство», я познала именно в Кузнецке. Антисемитизм разгорался со страшной силой и к 1944 году он уже полыхал. В нашем детском доме этого не наблюдалось, но в школе и городе – вовсю. В классе верховодили такие здоровые сильные девки. Я подлаживалась к ним – о, это был тяжелый труд!
Вообще, школа была плохая. Наша учительница говорила «пальцАми», «ножницАми», а когда мы произносили «пАльцами», то поправляла нас. Книжек я читала мало. Мы слушали радио, знали наизусть все песни, звучало много очень хороших передач – это и стало нашим образованием. В самом детдоме была атмосфера большой прекрасной семьи. Мы говорили, что у нас лучше, чем у Макаренко. И все это благодаря Марии Степановне. Мы, например, в эти жуткие годы не голодали. Она брала старших ребят, они ездили по деревням, что-то меняли на продукты – что, уж я не знаю.
Еще у нас в войну был такой ритуал. Когда мы шли из школы, то на вокзал часто приходил санитарный поезд, выгружали раненых. Раненых было очень много, особенно после Сталинграда. Поезд прибывал, мы останавливались, и пока последнего раненого не пронесут, никто в детдом не шел. Несмотря на то, что нас там ждал обед. Все – старшие, младшие – стояли и смотрели. А вечером в детдоме, естественно, рождались легенды, что кто-то встретил своих…
– Как ваши родные узнали о том, что вы находитесь в детдоме в Кузнецке?
– Меня нашел дядя Абрам, мамин брат. Он был архитектором, во время войны ушел на фронт. Его ранило в обе ноги, он лежал в госпитале где-то под Свердловском. И оттуда написал в Бугуруслан. В этом городе находилось Центральное справочное бюро, куда стекалась информация обо всех, кто куда-то переезжал. В советской стране все должно было быть известно про людей. И про меня было известно. Хотя меня, естественно, никто не искал.
– Почему «естественно»?
– Потому что маминых родителей в 1941 году расстреляли в Климово. В живых остались только мамины сестры. Когда началась война, дед отказался уезжать из Климово. Он вообще был важной фигурой в этом городишке, происходил из очень богатой еврейской семьи. Дед, его брат и сестра в свое время получили образование в Германии. Дед стал адвокатом, его брат горным инженером, а сестра медиком. Брат и сестра в Климово уже не вернулись, а он, как старший сын, вернулся. Женился на моей бабушке, совершенно неграмотной, не умевшей даже расписываться, но очень красивой. Когда во время Первой мировой войны в Климово вошли немцы, то дед принимал их у себя в доме, играл с ними в карты. Поэтому в 1941 году он никуда уезжать не собирался. Но дочь с маленьким ребенком все же погрузил на телегу и сказал ей: «Ждите меня в Новозыбкове (город недалеко от Климово. – А.М.), я приеду». Конечно, в Новозыбкове тете не дали никого ждать, а посадили в первый же эшелон и отправили в эвакуацию. На следующий день после прихода немцев деда, вместе с другими мужчинами Климово, расстреляли. А бабушка еще какое-то время провела в гетто, но потом расстреляли и женщин.
Так вот, брат мамы послал запрос в Бугуруслан. Ему сообщили, где я, но не ответили, где мама. Тогда он написал Мирону, мужу моей тетки Веры: вот адрес детдома, где находится Нонна, заберите ее оттуда. Они забрали меня, когда его уже убили. После того, как пришла похоронка, Мирон за мной поехал.
Встретила я его, конечно, замечательно. Мне сказали: «Это твой дядя». Я говорю: «Какой дядя?» – Мирон отвечает: «Я муж тети Веры». Я говорю: «Ничего подобного! У тети Веры был совсем другой жених!» Это было в 1945-м, мне шел четырнадцатый год.
В Кузнецке после этого я побывала только один раз. В 1960 году Мария Степановна отмечала юбилей, и все мы, бывшие ее воспитанники, приехали в детдом. Тетя Поля была уже очень старенькой. Мы навезли подарков… Господи, как же нас там облизывали!
– После детдома вы жили в семье тети и дяди?
– Нет, меня взяла няня Наталья Федоровна. Дело в том, что тетка Вера с двумя детьми жила в закрытом городе, где ее муж занимался ракетостроением вместе с Сергеем Королевым. Но Мирон меня удочерил – чтобы анкета у меня была чистая. Жила я при этом в Москве, на Большой Почтовой улице, там находилась бывшая квартира родителей. Когда маму с папой забрали, то моя няня Наталья Федоровна, которая была прописана у нас, сказала: «А мне где жить?» Ей отдали одну комнату, и она сгребла туда все вещи, что остались. А в другие комнаты поселили семью белорусского поэта Шукайло, его жену, двух дочек и бабушку (Павлюк Шукайло был расстрелян в 1939 году. – А.М.). Они раньше жили над нами. Таким образом, освобождались квартиры для кгбшников в этих домах, где жили члены Коминтерна и прочие деятели. Восемнадцать корпусов, свой магазин, в котором можно заказывать продукты, своя сапожная мастерская, прачечная, детский сад…
В Москве я пошла в женскую школу в нашем районе, 342-ю. Там учились такие девчонки, они так хвастали, кто что читал, в классе висел плакат, где каждый отмечал прочитанные книжки. Мама родная! Чтение, математика давались мне с большим трудом. Но всегда приходят на помощь хорошие люди. У нас была классная руководительница Мария Кузьминична Никольская, бывшая жена профессора Никольского, очень крупного архивиста. Сын у них погиб на фронте. Не знаю, почему она меня полюбила, но она со мной занималась, я ходила к ней домой. Она научила меня читать книги. Второй моей спасительницей стала ее подруга, учительница математики Таисия Афанасьевна. В 1946 году Мария Кузьминична и Таисия Афанасьевна взяли меня на все лето к себе на дачу, где из меня делали человека. Если бы не они, я не знаю, что бы со мной стало в следующем классе!
Неподалеку от нашей женской школы находилась мужская, 358-я, Левка Дуров в ней в то время учился. Наш географ преподавал в обеих школах. Он носил галоши. И вот в его галоши мальчики девочкам и наоборот засовывали записки.
– Географ об этом знал?
– Трудно сказать. Я-то тогда ни с кем не переписывалась. Но он входил в школу, снимал галоши, оставлял их у двери и шел на урок, а в его галошах тут же начинал кто-то копаться. Еще мы ходили во Дворец пионеров, в этом здании сегодня театр «Модерн». Рядом с ним находилась спецшкола. «Спецы» дрались с нашими мальчишками, а мы за наших переживали. Тех, кто был на стороне «спецов», презирали, хотя втайне «спецы» нашим девочкам нравились.
Потом я закончила школу и поступила на исторический факультет МГУ. Выпустили маму, и началась совсем другая, довольно тяжелая жизнь. Мама очень рано умерла, в 51 год, все это, конечно, были последствия лагеря. И я очень тяжело переходила этот рубеж, совершенно жутко.
Хотя вообще я о своей жизни всегда вспоминаю радостно. Потому что я через многое прошла, и все-таки жива, и еще что-то соображаю. Поэтому – чего Бога-то гневить.
Беседовала Александра МАШУКОВА
Н.М.Скегина. С бабушкой. С родителями
Фото из личного архива Н.М.Скегиной