Евгений Марчелли давно мечтал поставить на камерной сцене спектакль, где два человека сидят, разговаривают – и от этого диалога невозможно оторваться. В премьере «Нам не страшен серый волк (Кто боится Вирджинии Вулф?)» режиссеру удалось приблизиться к осуществлению своего желания: герои пьесы Эдварда Олби у Марчелли выясняют отношения на глазах у зрителей в полупустом пространстве, не прячась за эффектами, трюками и декорациями. Спектакль будет представлен на Волковском фестивале в Ярославле в конце сентября.
– В вашей постановке, Евгений Жозефович, интеллектуальные споры словно растворились, а на первый план вышел конфликт мужчины и женщины. Случайно ли?
– Напротив, совершенно сознательное решение – захотелось сконцентрировать внимание на этом столкновении, заострить его. Пьеса длинная, тяжелая, в ней, как мне кажется, много лишнего литературного материала – философские размышления о жизни, мировоззренческие столкновения. Нам с артистами даже не сразу удалось ее прочесть от начала до конца, на это ушло две репетиции. Я давно уже хотел ее поставить, она жила во мне, но несколько раз начинал читать – и откладывал в сторону. Сейчас, видимо, время пришло.
Мне вообще легче работать, когда кто-то другой предлагает материал – снимается вопрос ответственности за выбор. Например, Олег Меньшиков в Театре имени М.Н.Ермоловой сразу же назвал «Утиную охоту». А иногда меня приглашают в региональные театры и говорят: нам все равно, что вы поставите, лишь бы попасть на «Золотую Маску». (Смеется.) Хотя я никогда не настраиваюсь изначально ни на какие конкурсы – тогда точно ничего не получится.
– А «Грозу» Театр Наций предложил?
– Нет, это была моя идея. Три года не могли сговориться, поиск шел мучительный. А как только определяюсь с названием, ощущаю, что работа началась – спектакль будет, можно назначать день премьеры. С «Вирджинией» вообще была экстремальная ситуация, сам поставил себя в жесткие рамки: мы только приступили к репетициям, а первые показы уже были наполовину проданы. Это что-то мистическое: спектакля еще нет, а билеты раскуплены – значит, он существует! Хотя во мне до последнего дня живет мысль: а может, отменить?.. Сомнения бесконечные – думаешь, что ничего не получается и что сейчас вскроется моя режиссерская беспомощность. С удивлением недавно узнал, что подобные мысли посещают не только меня. Однажды разговорился с Леонидом Ефимовичем Хейфецем, и вдруг он, к моему потрясению, признался, что увяз в материале и не представляет, куда двигаться дальше. Он, мастер, обучивший не одно поколение режиссеров и актеров, почувствовал себя в тупике! Слушал его и ловил себя на тех же ощущениях. И думал: зачем же из всего многообразия надо было выбрать именно ту сферу, где никогда ни в чем не уверен, где тебе постоянно кажется, что профессией ты не владеешь. Просто до сих пор удачно обманывал себя и окружающих, но однажды все поймут, что король-то голый! Пьесу Олби тоже брал с опаской. Но в итоге получил колоссальное удовольствие от репетиций – на малой сцене каждая деталь работает. Оформление минимальное, свет дежурный, музыки нет. Только актеры – и история, возникающая между их героями.
– История получилась страстная, вся на нервах. Причем ощущается, что у одной пары была страсть, но потухла, люди пытаются ее всячески реанимировать, пусть на грани фола. А у второй, младшей, и не было ничего.
– Инфантильное поколение – живут по инерции и семьи так же заводят. Этот межпоколенческий конфликт задан автором, но и в спектакле он мне кажется важным и неслучайным. Не хочу скатываться в старческое брюзжание, но даже в своих молодых актерах нередко замечаю – им не хватает азарта, ярости, страсти, плывут по течению.
– Неужели и за роли не бьются?
– Очень немногие. А большинству достаточно сезон просуществовать, играя исключительно в массовке. Я на их месте давно достал бы всех режиссеров, чтобы меня где-то заняли – или выгнали бы, это лучше, чем влачить растительное существование.
– Что помогает преодолевать сомнения в себе, откуда берется ваш азарт?
– Трудно сказать. Пожалуй, помогает лишь одно – не позволять себе ничего откладывать «на потом». Когда что-то не складывается, это самый легкий и приятный выход – хочется же жить комфортно, чтобы все было в удовольствие. Как художественный руководитель театра (Театра имени Федора Волкова в Ярославле. – Е.К.) вообще могу себе позволить репетировать хоть целый год, без жестких сроков – меня никто не торопит. Но я слишком хорошо себя знаю – человек я ленивый. Поэтому нередко сознательно заставляю себя что-то делать, совершаю над собой волевой акт насилия. А удовольствие приходит в процессе, как аппетит во время еды. Когда мы репетировали «Вирджинию», сказал артистам: если у нас ничего не получится – выйду один к зрителям с книжкой и просто прочитаю им пьесу, будет импровизированный показ в форме читки.
– К счастью, обошлось без самопожертвования. А кинематографический прием, когда все решено в стилистике черно-белого кино с редкими цветовыми вкраплениями, вы изначально брали за основу или это родилось во время работы?
– Мне очень хотелось сделать спектакль в эстетике монохрома и максимально скупо по мизансценированию. Моя давняя сумасшедшая идея: два человека сидят в креслах весь спектакль, разговаривают – и это поглощает все внимание зрителей. Мне очень нравится способ существования артистов у режиссера Константина Богомолова: внешне невыразительно, закрыто. Но когда при этом присутствуешь – абсолютно не скучно, воздействует удивительным образом. Я заражен его смелостью и сам попытался, по-своему, найти этому бессюжетному произведению лаконичное воплощение.
– Вы видите в современном театре какие-то общие тенденции?
– Режиссеры разные, но распространенный уклон, как мне кажется, – в сторону театра рассказа. Театр все время выдает какие-то истории – от первого лица или от третьего. Многие режиссеры при этом сильно тяготеют к сценическим наворотам, к яркой зрелищной форме, к буржуазности – непременно надо развлечь людей, ошарашить их визуальным рядом, вызывающими костюмами. И очень мало сегодня театра, где между людьми действительно что-то происходит. Такой театр, театр процесса, мне гораздо интереснее, хотя, возможно, для кого-то это театр вчерашнего дня. Люди разговаривают, между ними что-то возникает – и я ощущаю какие-то параллели со своей жизнью. Не буквальные – ассоциативные. Скажем, поведение героев «Вирджинии» не соответствует моему мироощущению, но я чувствую, что эта история и про меня.
– Наверное, потому, что каждый человек, так или иначе, проходит через обиды, разочарования, потребность что-то возродить, вернуть?
– Скорее, это желание ухватиться за уходящую жизнь. Вдруг понимаешь, что финал близок, и начинаешь биться в какой-то неистовой агонии. А биться можно только с самыми близкими людьми, с ними мы не церемонимся. Страшная битва – как попытка преодолеть страх одиночества. Хотя чем сильнее мы бьемся за свое счастье, тем дальше от него уходим. Человеку свойственно желать неосуществимого, он так устроен, но может, такая неуспокоенность и движет нас вперед, как знать?
– К финалу вашего спектакля отчетливо ощущаешь: на молодой равнодушной паре, которая нечаянно попала в орбиту чужих сумасшедших страстей, это тоже отразится. Либо они разойдутся, либо между ними вспыхнут живые человеческие эмоции.
– Безусловно – и это будет хорошо при любом исходе. Нельзя жить в стерильном мире без всяких чувств.
– Театру как таковому тоже свойственны и страсти, и равнодушие. Насколько уместно, на ваш взгляд, сравнивать сегодня театр с домом, с семьей?
– Уместно, многие театры через такое проходят, особенно при своем рождении. Я когда-то испытал это на себе, когда работал в «Тильзит-театре» в маленьком городке Советске – период удивительного упоения театром и друг другом. Мы жили одной семьей, все время проводили вместе – репетиции, гастроли, отпуск. Но долго такой «золотой период» длиться не может. Как писал режиссер Михаил Туманишвили – лет семь, а потом все начинает разваливаться, идет на спад и через 15 лет заканчивается. Потому что в театре очень жесткая конкурентная среда, люди в нем собираются с определенной целью – не жить, а работать, искать свое место под солнцем, доказывать профессиональную состоятельность. Можно, наверное, сохранять видимость дома, есть театры, живущие с таким микроклиматом внутри – это театры-мастерские. Но все равно – кто-то со временем становится больше заметен, играет главные роли, у него лучше материальное положение и т.д. Равенства здесь нет и быть не может.
– Вам не хотелось заняться преподаванием?
– Если предложили бы, наверное, не отказался бы попробовать. Но пока не зовут. (Улыбается.) Хотя, как мне кажется, смог бы поделиться с другими знаниями, режиссерским пониманием материала. Это очень непросто передать. Как нам когда-то на первом занятии в Щукинском училище сказал Александр Михайлович Поламишев: научить режиссуре нельзя, но научиться можно. Штучная профессия – и нет никакой гарантии успеха. Сколько тому примеров: приглашаешь сильного режиссера, он берет отличную пьесу, занимает лучших актеров – и ничего не выходит. Удачу запрограммировать невозможно. Режиссер должен работать с ощущением, что у него может не получиться – и в этом нет ничего страшного. Все время говорю приглашенным режиссерам: если понимаете, что материал не поддается, лучше отказаться от выпуска. Это честнее, чем делать то, что в тягость тебе самому и артистам, театру такой спектакль ни к чему. Наша работа должна приносить радость. Через муку – но все-таки радость. Иначе какой в ней смысл?
Беседовала Елена КОНОВАЛОВА
Фото предоставлено Театром имени Ф.Волкова