“Если применять к прошлым временам нынешние термины, то можно сказать так: каждая книга Майи Туровской становилась интеллектуальным бестселлером. И притом невозможно было предсказать, какой будет новая книга и какую реакцию вызовет. Предсказать можно было только одно: что в поток она не впишется.

…Майя Туровская из “шестидесятников”. В том смысле, что настоящий расцвет – в 60-е годы. И еще в том смысле, что неотступна верность идеальному началу, пусть оно и обречено. Тот самый “идеализм”, который вечно проклят. Безгеройное время – дано. “Это не подлежит обсуждению”. Подлежит обсуждению то, как ты с этим временем сладишь в своей душе. Отсюда лейтмотив: горькая верность жребию”.

Лев Аннинский

Писать о Майе Туровской трудно: не хватает слов, чтобы передать тепло и свет, которые источают ее глаза; глубокий мягкий голос, которым она произносит самые крамольные тексты. Например, о том, что гитлеровский фашизм честнее нашего, отечественного, потому что Гитлер не скрывал своих чудовищных устремлений, а наш – призывал к светлому будущему и ни об одном своем преступном намерении никогда громко не возвестил. Как один из соавторов сценария и фильма “Обыкновенный фашизм” Майя Туровская знает, что говорит.

Трудно объяснить непрофессионалам магию имени Туровской как критика театра и кино, магию ее слова – устного или письменного. Трудно привести весь список ее книг и публикаций, потому что она сама его не знает. Если ограничиться каталогом Библиотеки Конгресса США, будет коротко: “Памяти текущего мгновенья”, “На границе искусств: Брехт и кино”, “Бабанова: легенда и биография”, “Семь с половиной, или Фильмы Андрея Тарковского” и другие.

Трудно пересказать, как она по окончании филологического факультета МГУ и театроведческого факультета ГИТИСа осталась без работы, так как была знаменитая кампания по борьбе с космополитами, “ждановщина” и ее выгнали из Радиокомитета, где она работала в редакции “Театр у микрофона”, “как еврейку”, – как трогательно написала она сама в одной из своих автобиографий.

Невозможно объяснить, почему, будучи членом Союза писателей, Союза кинематографистов и Союза театральных деятелей, защитив две диссертации (кандидатскую и докторскую) уже в другие годы, она так и не была допущена к преподаванию ни во ВГИК, ни в ГИТИС. Мы – “племя молодое” – сами находили ее телефон и звонили в дом, где Туровская потом выращивала нас. Птенцы ее гнезда, мальчики и девочки из кухни Майи Туровской – мы узнаем друг друга с двух слов везде и всюду. И эта причастность требует соблюдения неких неписанных законов чести и совести.

Майю Туровскую мир знает лучше, чем отечество: в Германии высоко ценят ее труды по Брехту и Тарковскому, американские университеты и институты почитают за честь принять ее на семинар или семестр. Но российские кинематографисты попытались восполнить пробелы, допущенные советскими, и в 1993 году ее книга о Тарковском была названа лучшей книгой года, а сама Майя Туровская – лучшим кинокритиком.

Весь 1995 год она проработала в США, в Вашингтоне в институте Кеннана, до слепоты в глазах отсматривая фильмы Голливуда тридцатых годов. Провела исследование того, как мы – США и СССР – в тридцатые годы осваивали одни и те же сюжеты, темы и характеры. Разница была только в системе ценностей. У нас – это было “благо Родины”, у американцев – спасение души или ее пробуждение в последнем негодяе. Университет Амхерста не раз приглашал М.Туровскую принять участие в конференции, посвященной советскому кино времен хрущевской оттепели. Туровская представляет свой фильм “Обыкновенный фашизм” и всегда – главная фигура всех “круглых столов”.

Она по-прежнему светится теплом и доброжелательностью, с улыбкой терпеливо изучает особенности континента и уверяет меня, что здесь все то же самое, что в Москве, просто в это трудно поверить, но нужно. И тогда станет легко и понятно. С грустью говорит, что ей много лет и все как-то поздновато случилось с Америкой, но забывает обо всем, стоит спросить ее о кино России, о театре, вообще – о жизни здесь и там.

– Солнышко мое, вспомните Золушку, которой мачеха велела перед тем, как поехать на бал, познать себя и намолоть кофе на два года. Познать самое себя я уже утратила надежду, а сейчас даже кофе на два года намолоть не возьмусь. Давайте лучше о том, чем я занимаюсь в Америке.

– Давайте, – соглашаюсь я с благодарностью. Мне безразлично, о чем будет говорить Майя Туровская. Это все равно будут ее свет и мудрость, которые струятся через нее и достанутся всем, если бумага способна передавать тепло.

– Вы помните, я делала в Москве ретроспективу “Кино тоталитарной эпохи”. Это были нацистские и советские фильмы. Мы даже напечатали каталог. Он был кратким, но все-таки не просто перечисление фильмов, а описание их. И вступительную главу дали: “Социалистический реализм и национал-социалистический реализм” и сопроводили каталог документальными материалами. Позже ретроспектива прошла в Германии в рамках выставки “Москва-Берлин”. Вне выставки это показать нельзя: у них запрещены нацистские фильмы.

Сделали мы это, и меня пригласили в США. После книги, которая называется “Кинопроцесс” и издана в Лондоне. В книге мы показываем сборы фильмов за годы с 1917 по

1987-й: какие фильмы были чемпионами проката, какие просто популярными, какие не собрали ничего. Это была длинная кропотливая работа, которая делалась для того, чтобы понять, что такое популярность. Мы учитывали не только цифры валового сбора за год, но и количество копий. Например, «Броненосец “Потемкин”» был выпущен в количестве 42 копий. “Ленин в Октябре” уже 900 копий. Таково государственное предложение.

После 30-го года, когда кино фактически монополизировали, количество копий резко возросло (оно могло впоследствии достигать и 2000), а количество названий резко упало. Поэтому человек смотрел то, что ему предлагали! У него не было выбора.

Но были фильмы, которые имели мало копий, но на каждую копию были сборы гораздо больше, чем у фильмов, имевших много копий. Мы назвали это “приватным спросом”. Мы показали, что были фильмы, которые зритель хотел смотреть независимо от того, что предлагало государство. В тот год, когда по валовому показателю пользовался успехом “Подвиг разведчика” Бориса Барнета с Кадочниковым в главной роли, появилась “Девушка моей мечты”, в пять раз превысившая сборы по “приватному спросу”.

Мерилин Монро никто никогда не рекламировал у нас, но она дала такой же “звездный взрыв” в фильме “В джазе только девушки”. То есть наша книга показывала, как кинопроцесс протекал РЕАЛЬНО.

Я написала большую вступительную статью. И докладывала ее в США на конференции. Это был единственный случай, когда меня родное государство послало за границу. Я всегда ездила по приглашению, если вообще ездила, так как меня или пускали или не пускали… Но посылать с нашей стороны – такого не случалось. А тут институт на конкурсной основе послал делегацию, в которую я тоже вошла. После доклада ко мне подошел молодой человек – Томас Лахузен из Университета Дьюка – и пригласил на семестр к ним. Я испугалась: какой семестр, о чем? – “О чем хотите”, – сказал он.

Я вообще не преподаю. Никогда. Сначала меня никто не брал, а потом, когда стали звать, уже не хотела. Мне всегда кажется, что мне нечего сказать моим ученикам. Поэтому я их воспитываю дома. Когда сами ко мне приходят, спрашивают, просят помочь – тогда ради Бога! У меня много учеников по свету разбросано из самых разных стран, но официальных учеников нет. И я решила поехать в Америку, где буду далеко от всех и никто не увидит, как я преподаю…

И я сделала курс, в котором показала советское и нацистское кино. Рассказывать, чем они похожи, мне было неинтересно, поскольку все видно на экране. Мне казалось интересным говорить о том, какую мифологему выражает каждый фильм, как мифология выстраивается сама собой, потому что так устроена система пропаганды. Она вертикальная в том и в другом случае. В ней присутствует на самом верху вождь, заменяющий Бога, а дальше идет, как в нормальной мифологии, герой. А уж дальше – юная невинная жертва. У них – “Юный гитлеровец Квекс”, у нас – “Путевка в жизнь”. И это понятно: всякая идеология, которая равна религии, нуждается в легитимизации: должна быть невинно пролитая кровь. Добровольная жертва или не добровольная. Раньше приносили жертвы человеческие. Потом их стали заменять – как Исааку – в последний момент. То есть жерт-воприношение является принадлежностью любой сколько угодно серьезной мифологии.

Дальше идет миф предателя, которого можно исправить. Потом – миф врага, которого исправить нельзя. Это экзистенциальный враг – как дьявол. В немецкой мифологии врагом неисправимым был еврей – “Юд Зюс”, что в переводе означает не “Еврей Зюс”, а “Жид Зюс”. А у нас были не просто “враги народа”, а члены партии – враги народа: Троцкий такой экзистенциальный враг. Кстати, тоже еврей, как ни странно…

Когда я прочитала доклад, решила, что поеду в США и покажу американским студентам советское кино. Мне просто интересно: как они будут его смотреть? Потому что мы привыкли смотреть на все изнутри. Когда мы делали ретроспективу, для меня это была первая попытка не плюнуть, растереть и написать “немецкое фашистское кино”, как я когда-то хотела… Написать про это книжку мне, естественно, не дали. Вместо книжки мы сделали фильм “Обыкновенный фашизм”. А посмотреть вместе – компаративно – в прямом сравнении. Точно так же мне хотелось посмотреть, как американский студент видит наше кино. Надеть на себя чужие глаза. И, понимая всю тяжесть преподавания, я согласилась любопытства ради, как вообще все, что я в своей жизни делала.

Я приехала и курс построила так: не говорила о сходствах и различиях, а рассказывала контекст – что было вокруг, кто такой этот режиссер. Или что такое Герой, например. Первый советский герой, “основанный” в 30-е годы, – Максим. А Козинцев и Трауберг вовсе не принадлежали к числу блюдолизов. Или, предположим, “Великий гражданин” Эрмлера. Как мы теперь привыкли смотреть, перевернув наизнанку советское кино, что это – заказной фильм про процессы 37-го года. А на самом деле они не просто добровольно его сделали, а еще и долго просили разрешения делать этот фильм, в который потом Сталин своей рукой вносил исправления.

– То есть была “инициатива снизу”?

– Да! Личное желание авторов. Все очень по-разному в каждой истории.

Скажем, миф невинно пролитой крови. В него же входил “Бежин луг“ Эйзенштейна, уничтоженный именно за то, что он мифологический! Конкретно с такой формулировкой! Так что я все время пыталась показать студентам, что жизнь – сложнее. И мне было интересно не то, что я им рассказываю, а что они – мне, то есть то, что я увидела их глазами. В этом было очень много нового для меня. Я им показала фильм “Трактористы” и, очень извиняясь, сказала, что у них героини – в белых платьях, причесанные, а вот наша – в телогрейке, вся перепачканная и на тракторе. А мне на это студент сказал: “Гораздо интересней другое: посмотрите, какое пространство! Такое пространство бывает только в американском кино. Оно же совершенно необъятное”.

Привыкнув к нашим социо-подходам, я вдруг по-другому взглянула и увидела, что действительно эти фильмы происходят на огромных пространствах, и поняла то, что нам когда-то говорил Пырьев, когда он вернулся совершенно больной из Америки, увидев фильмы Форда. Он в фильмах Форда увидел то, чего не успел снять в своей жизни: как на гигантских пространствах скачут кони… Сейчас в американской ретроспективе у меня есть целый раздел: “Фильмы пространства”, и этому меня научили мои американские ученики.

Или я им показываю “Мечту” Ромма – фильм, который был когда-то для нас культовым, и мы не вникали в то, что там происходило завоевание Западной Украины и куска Польши. А ученики посмотрели и сказали – мелодрама. И я поняла, что Ромму и Габриловичу очень хотелось сделать мелодраму. И что фильм происходит в декорациях, которые просто взяты из немецкого экспрессионизма. Павильонный фильм. Мне Михаил Ильич сказал, что если бы он мог переснять “Мечту”, он бы снял ее на натуре, поменяв место действия и не изменив ни одной реплики.

– И получился бы совершенно другой фильм! Я это слышала от Габриловича…

– Да. И тогда бы это был тот фильм, который он ХОТЕЛ. И я поняла, что самое интересное в “Мечте”, что фильм абсолютно искусственный. И в этом его достоинство. И за это мы его любим. Много было таких неожиданностей. Когда человек смотрит, не имея нашего культурного контекста, то он всегда смотрит совершенно по-другому.

– Я помню, когда в 70-е Ефим Дзиган привез в США “Железный поток”, он был номинирован чуть ли не на “Оскар”, как лучший хипп-фильм с обоснованием: “Много грязных оборванных людей куда-то долго идут”…

– Смешно… и интересно, потому что они смотрят без предвзятости. Так в Университете Дьюка, где прекрасная видеотека, я начала смотреть американское кино 30-х годов.

– Почему вдруг в середине 90-х вы обратились к 30-м?

– Меня вообще интересуют тридцатые годы. А сейчас особенно. Их нынче представляют в высшей степени однобоко: как раньше всем все нравилось – праздник сплошной! – так сейчас кажется, что сплошные “черные воронки”. А на самом деле было и то, и другое. Но главное в том, что в 30-е годы человек жил в очень сложной, многоуровневой среде. Я даже сделала об этом специальный доклад в Лондоне. И сейчас это впервые можно оценить по аналогии: представьте себе, что мы с вами сейчас пережили революцию и многое разрушено, но только Дзержинского и сняли с пьедестала, как тогда Александра Третьего. И представьте себе, что пройдет еще немного лет и мы получим 30-й год: 13 лет после революции. Что, мы будем жить в другом мире? Да никогда в жизни! Мы будем жить в том же самом мире – среди тех же самых людей и вещей. Вот этого никто про 30-е годы не понимает. Что еще и люди были те же самые – пока их не покосили в 37-м. Хотя сажать начали раньше.

Моего отца посадили в 30-м, но потом выпустили. Потому что – как я прочла здесь в книге Гордиевского “КГБ” – был приказ Сталина: “2500 молодых и беспартийных экономистов и инженеров выпустить”. Чтобы было кому работать. Папе посвящены несколько страниц в большом и толстом деле. Это “Экономическое дело”. В нем видно, как происходит поворот от нэпа к тоталитарной экономике – к пятилетнему плану. Но среда, в которой мы жили, была еще старая. И культура была гораздо сложней. Это она потом постепенно истощалась. И вообще очень многое сделалось после войны, когда многое было насильственно разрушено. Потому представления о 30-х сильно смещены в сторону сорок девятого. А тридцатые были совсем не такие…

Мечтаю сделать выставку “Быт 30-х годов”. Просто умираю от желания. Единственный, кто умеет все эти вещи показывать на экране, – Алексей Герман. Например, домашние библиотеки на 80 процентов состояли из дореволюционных книг. Мебель дореволюционная! То есть среда, в которой жил человек, была сложной, неоднозначной и совсем не советской.

Я опросила своих друзей: висел ли у кого-нибудь портрет Сталина? На меня все с большим удивлением смотрели… Конечно, нет. Правда, мама одного моего соученика сама нарисовала портрет Сталина. От всей души… Но она его не повесила. В частных домах – интеллигентных, во всяком случае, – этого не было. А в деревне, куда я ездила большей частью, висели портреты Ворошилова, Буденного. Калинин почему-то был популярен, но не в городе, не в интеллигентном доме. А вот в учреждениях – там все, что положено, стояло и висело.

Помните, у Саши Межирова в стихах “Три мальчика в немецкой группе прилежно ловят клецки в супе?” У всех у нас были немки, и мы все, так или иначе, были “в немецкой группе”. Немки – “дамы из бывших”. Моя немка учила меня писать готическим шрифтом. Няньки наши, приходившие из деревень, водили нас в церковь, когда мы были маленькими. Церквей тогда еще было много. Никто уже не помнит, что Страстной монастырь снесен в 1938 году. А до 38-го он же стоял, как миленький, на Тверском – на Пушкинской площади… То есть это были сложные годы, а всем кажется, что после революции все разрушили…

В Дьюке я стала смотреть американское кино 30-х годов. Для себя. Прежде я смотрела только то, что положено киноведу: “Гражданин Кейн”, например, а тут в Дьюке смотрела “проходные” фильмы – в Америке делалось от 500 до 700 фильмов в год. И нашла много аналогий с советским кино.

Мне раньше казалось нереальным сравнивать: Голливуд, “фабрика грез”, и наша социалистическая дерюга… А оказалось, что в них очень много похожего. Когда я спросила своих студентов, какой фильм им больше всего понравился, они ответили хором: “Музыкальная история”. И это понятно. “Музыкальная история” – американский фильм на русском материале.

Я начала составлять списки – что на что похоже. И перед тем, как уехать из Северной Каролины, написала заявку: хорошо бы сделать ретроспективу. С одной стороны – нацизм, с другой – Голливуд. Не вообще на уровне Голливуда, который нельзя объять, а на уровне отдельных фильмов, на уровне пристального зрения провести анализ. Это интересно, занимательно и все равно показывает мифологию. Поскольку в Голливуде есть все, что есть у нас, кроме вертикали: вождь-герой-предатель. Но в потенциале там есть все: миф флага, государственного праздника, миф американской жизни… Есть много похожего и много совершенно другого одновременно. У американцев – опора на отдельно взятого человека, на то, что он предоставлен себе. Это, конечно, поразительно!

Сделала списочек, послала в Москву и предложила: давайте, ребята, покажем по телевидению ретроспективу, которая будет называться “Занимательная демократия”. Ведь никто у нас не имеет ни малейшего представления о том, что такое демократия в повседневной жизни. Американское кино – часто жестокое в 30-е годы, циничное, едкое, у нас не было подобной едкости! – может дать наглядное представление о том, что такое ЖИЗНЬ при этой самой демократии. Америка переживала эпоху великой депрессии, и у них были все социальные проблемы и гангстеры, которые не у нас появились сначала. Это все было здесь – в Америке. И продажные политики, и продажные судьи. И про все это есть фильмы. И очень интересно показать, что Америка из всего этого все-таки вышла не на дорогу фашизма.

Я разослала проект и в результате попала в Вашингтон, где вела научную работу. Библиотека Конгресса присылала мне нужные книги, и я ходила туда смотреть фильмы. Когда работа подошла к концу, поняла, что ничего не успела, – американское кино такое огромное по объему, что если ты вошел в эту воду, то уже выйти из нее невозможно. Все равно, что в океан войти. Я сделала занимательные кассеты. Несколько программ. “Остров сокровищ” – американский вариант и советский. Смешно – в советском фильме девочка вместо мальчика. И не только потому, что там любовная интрижка, но еще и потому, что женщина – “дамка” в советском кино.

Когда я говорю американцам, что в нашем фильме на острове сокровищ добывают сокровища для ирландской революции, они все падают со стула от смеха, так как для них это абсолютно современная действительность: партия ИРА. И речь, когда Ершов отдает сокровища повстанцам, – советская речь: “Молодые патриоты, которые защищают родину… “ и так далее. И героиня, Пугачева, вынимает шашку и кричит комсомольским голосом: “Да здравствует свобода!”

А рядом – американская киноверсия, где настоящий мальчик, и американская сказка. И заканчиваются фильмы так: у нас – “Да здравствует свобода!”; у них мальчик помогает бежать Сильверу, и Сильвер произносит речь: “Может быть, я вернусь, когда ты снарядишь новый корабль, но это будет другой Сильвер…” То есть мальчик перековал Сильвера своей любовью. Это миф о Золотом сердце. Сердце – ценность американского фильма. А у нас – революция!

Очень интересно сравнивать фильмы “Золушка” и “Волшебник страны Оз”. У нас – Шварц и как бы антисоветская картина; Янина Жеймо не комсомолка и не пионерка. У них замечательная молодая Джуди Гарланд играет девочку. Действие начинается в Канзасе. Ураган уносит ее дом, она попадает в волшебную страну Оз, и, когда просыпается после болезни в конце фильма, то оказывается, что все фантастические действующие лица – те люди, которые склонялись над нею. Только они преобразились в фантазию в ее сне.

И если у нас от “Золушки” вошло в язык: “Я не волшебник, я только учусь” – то у них “Нет места лучше дома”. Американский миф показывает, что сказка прекрасна, но лучшее место на земле – дом. И все, что ты увидел в сказке, на самом деле у тебя дома и в твоем сердце. А у нас идея Шварца: добро бывает ТОЛЬКО в сказках. И призыв Короля “Ничего не сделает ножку маленькой, а душу – большой” был обращен к зрителю, и говорил нам в послевоенное время, что жить надо не по лжи. “Золушка” была местом как бы эстетического эскипизма для советского зрителя. А у них – наоборот.

Или, например, сравним два визуально очень интересных фильма. “Заключенный”, сделанный по пьесе Погодина, и “Я – беглый каторжник”, знаменитый американский фильм. Там узник, колодник бежит из тюрьмы, и в другом штате ему удается скрыться и стать уважаемым человеком, крупным инженером, что основано на реальном факте. В нашем фильме – инженер-вредитель, которого посадили и “перековывают” на Беломоро-Балтийском канале, строит в тюрьме макет плотины, шлюза для Беломор-Балта. И чекист, вызвавший к жизни эту его идею, его ангел-хранитель. Инженер сделал макет благодаря чекисту, благодаря тому, что его посадили в лагерь, а на воле он бы этого никогда не сделал, он же ВРЕДИТЕЛЬ!

В американском фильме есть такая же сцена: инженер демонстрирует модель… Но он сделал ее благодаря тому, что бежал! И сделал на свободе! Но не все противоположно в данных историях. Американского героя снова сажают, и председатель суда произносит речь, типичную речь советского чекиста: тюрьма – место, где строится характер.

Очень много есть таких параллелей. Например, “42-я стрит” и “Волга-Волга”. Наша героиня приехала, чтобы попасть на Олимпиаду. Их героиня – чтобы попасть в театр. Это мюзикл эпохи депрессии. Обе Золушки получают принца, но разными способами: американская до изнеможения работает, наша – плывет на корабле, гуляет… Александров инициировал в нашем кино мюзикл. А дальше – жизнь превратилась в мюзикл. В “42-й стрит” огромная массовка: улицы, продавцы, жизнь кипит! И в композиции задействована масса народа. Человек становится частью орнамента. Такое не снилось ни одному нацистскому митингу!..

Еще пара фильмов – комическая. Мы взяли две истории как бы одинаковые по сюжету, но совершенно разные по развитию. “Цирк” Григория Александрова – история о том, как американская актриса Мэрион Диксон, приехав в Советский Союз, захотела здесь остаться и стать советским человеком; “Ниночка” – о том, как советская женщина приехала на Запад и захотела остаться на Западе. В том и в другом случае истории любовные. И развиваются они примерно по одним и тем же параметрам. Главное – какие мотивы движут женщинами, когда они хотят остаться. Поменять место – одно, а они хотят поменять СИСТЕМУ. Это середина 30-х.

Играют в обеих картинах крупные звезды: в одной – Грета Гарбо, которую пригласил Эрнст Любич, один из ведущих голливудских режиссеров, в другой – Любовь Орлова. Любич взял Гарбо, которая никогда не была комедийной актрисой, на комедийную роль, и известно, что это единственная роль, где Гарбо улыбается. Картина “Ниночка” замечательна тем, что дает возможность увидеть, как Запад представляет себе советскую женщину. Конечно, это женщина не 30-х, а 20-х годов. Женщина, отринувшая свою женскую сущность, утилитарная до конца, как Коллонтай. В 30-х годах все уже было совсем не так, но для Любича это не важно. Важно, какое представление Запад имел об этом. Зеркальное отражение: американка становится советской гражданкой, а советская – остается на Западе…

Есть кадры, где чистый соц-арт: Любич снимает инсценировку парада на Красной площади! У Александрова есть цитата: погоня в Америке за Мэрион Диксон. Но самое поразительное: оба режиссера обожают своих героинь! И Орлова остается в сознании советского зрителя навсегда американкой, а не Шурочкой, которая поет: “Широка страна моя родная”… И в том, и в другом фильме больше идеологии, чем в самой идеологии. Вообще Александрова очень интересно сравнивать, он абсолютно голливудский.

Я бы могла монтировать не один год, но считанные месяцы истекли, идея проекта не нашла финансирования, и Вашингтон остался в памяти просто городом, по которому я чувствую ностальгию и только.

В Москве сегодня о таком и мечтать не приходится…

Майя с горечью говорит о Москве, о неизданных книгах своего института (НИИкиноискусства), о собственных – не написанных. И о “новых русских”, которые растут, как грибы: “Я не против богатых, как таковых. Только что ж люди от денег так быстро теряют человеческий облик?”

P.S. Минуло 20 лет.

Я вспоминаю давний разговор потому, что у Майи Туровской день рождения, 92 года. Летать запретили врачи, но она работает, и в минувшем году вышел ее большой труд, о котором она думала много лет, – “Зубы дракона. Мои тридцатые годы”. В предисловии Майя Туровская поясняет название книги и предмет своего исследования.

“Для тех, кто не помнит, справка.

Язоном звали царского сына. “Арго” назывался корабль.

Задание было: вернуть из Колхиды в Элладу золотое руно.

Награда: возвращение отцу Язона Эсону узурпированного трона в Иолке.

По идее, задание было невыполнимо, но аргонавтам удалось через все преграды добраться до далекой северной Колхиды – богинь и богов, принимавших участие в операции “Аргонавты” и далее, не упоминаю.

Местный царь Ээт в обмен на шкуру золотого барана потребовал от Язона выполнить очередную навыполнимую задачу: запрячь в плуг огнедышащих быков, вспахать поле и посеять зубы дракона. Дочь царя, волшебницу, звали Медея. Она и подсобила Язону…

Когда из зубов дракона выросли воины в полном вооружении, по ее же наущению Язон швырнул в их гущу камень, и воины бросились друг на друга – убивать…

30-е годы прошлого века были десятилетием, когда на бывших военных полях Европы тут и там прорастали зубы дракона. …Это были годы мирных заверений и вооружения армий, годы переговоров – явных и тайных, обманов и самообманов, годы закрывания глаз и умывания рук. Пока на рубеже десятилетия армии не начали убивать друг друга…”

Читайте Туровскую, смотрите “Обыкновенный фашизм”, а потом – в окно, и подивитесь способности маленькой хрупкой женщины видеть главное в заоконной суете.

Александра СВИРИДОВА