Семь лет назад, весной 2008 года, в афише “Золотой Маски” встретились две московские постановки оперы П.И.Чайковского “Евгений Онегин”. Большой театр представлял спектакль Дмитрия Чернякова, который впервые был сыгран в День знаний 1 сентября 2006 года, но менее всего может ассоциироваться со школьным прилежанием. Доброжелательно встреченная критикой премьера получила неожиданно резкий отпор со стороны ревнителей оперных традиций (особенно громким был демарш Галины Вишневской). Трудно понять, чем так уж шокировала идея наполнить “Онегина” атмосферой “Пиковой дамы”, предпринятая спустя тридцать с лишним лет после высказанного Анатолием Эфросом призыва “ошинелить” “Женитьбу” – кроме разве что вечного сетования на консерватизм оперного театра по сравнению с драматическим. Возможно, уже тогда чувствовался тот подвох по отношению к неприкосновенной классике, который стал причиной последующего скандала вокруг “Руслана и Людмилы”.
Музыкальный театр имени К.С.Станиславского и Вл.И.Немировича-Данченко показал постановку Александра Тителя – последний осуществленный театральный проект выдающегося сценографа Давида Боровского, увидевший свет уже после ухода художника. В ней к опере Чайковского была сделана прививка пушкинской легкости, поэтической игре онегинской строфы вторила игра театральная, великим мастером которой всегда был Боровский.
Ни тот, ни другой “Онегин” лавров “Золотой Маски” не снискали: в оперном разделе в том году первенствовал спектакль Оливье Пи “Пеллеас и Мелизанда” с Марком Минковски за дирижерским пультом. Но оба спектакля со временем заняли важное место в биографии своих создателей и сохраняются в репертуаре по сей день, успев побывать в дальних странах на гастролях. Даже составы исполнителей в значительной степени сохранились без изменений. По-прежнему выходят на сцену Большого театра Татьяна Моногарова, Маргарита Мамси-рова и Маквала Касрашвили, составлявшие столь запоминающийся ансамбль на премьере. В Музыкальном театре поют все те же Наталья Петрожицкая, Дмитрий Зуев, Елена Максимова…
Но статус кво в театральном мире долго сохраняться не может. Год назад сенсационным победителем в номинации “лучший спектакль в опере” стал “Евгений Онегин”, поставленный Андрием Жолдаком в Михайловском театре. Как и в своих драматических постановках, режиссер разобрал оказавшуюся в его руках оперную игрушку по винтикам, а затем стал собирать заново, находя некоторым деталям совершенно неожиданное применение. В реалистичном, на первый взгляд, павильоне, выстроенном латвийской художницей Моникой Пормале, происходили события вовсе невероятные: в сцене письма Татьяна охлаждала горящие щеки кусками льда, в то время как на нее нещадно палили оказавшиеся частью интерьера театральные прожектора; лилось струей молоко, хранившееся до поры до времени в стеклянных банках на икеевского вида стеллажах; Онегина сопровождал карлик, представ-ленный в программке как его слуга, и так далее. Показ в рамках фестиваля “Золотая Маска” проходил на той же Новой сцене Большого театра, где идет “Онегин” Чернякова, и было любопытно наблюдать над тем, как на глазах отодвигается граница между возможным и недопустимым.
С “Онегиным” Жолдака связан любопытный казус: еще до показа на “Золотой Маске” было объяв-лено, что театр отдал спектакль в аренду и готовится к новой постановке той же самой оперы. Полностью сменилось все: не только постановочная группа, включая дирижера, но даже исполнители всех главных ролей. Театр как будто демонстративно переворачивал прочитанную страницу. После тотальной перезагрузки, предпринятой украинским авангардистом, спектакль Василия Бархатова возвращал на сцену приметы любимого зрителями “традиционного” театра: уютно светилась деревянная веранда дома Лариных, гости катались с горки на настоящих санках, Татьяна прощалась с Онегиным в реалистично воссозданном интерьере вокзала. Но это жизнеподобие во многом было иллюзией, созданной сценографом Зиновием Марголиным. Попытки поверить поведение персонажей жизненной логикой наталкивались на неожиданные препятствия. Только соберешься сочувствовать Онегину, которого не пускают на фуршет с участием Татьяны и Гремина, как заметишь, что герой рвется к цели в узкий проход с охранником, упорно не обращая внимания на возможность перешагнуть через символический канатик что рядом, чуть подальше. Пожалеешь Ленского, забитого кулаками в пьяной драке – вспомнишь нелепый самострел, в результате которого погиб поэт в спектакле Чернякова, да и повторишь вопрос пушкинской Татьяны: уж не пародия ли он? Да нет, вроде все всерьез. Но почему же Дмитрий Корчак в роли Ленского не выходит за рамки амплуа тенора-премьера? Почему Онегин – Борис Пинхасович так ходульно банален в своем театре и преображается, исполняя эту же роль в Екатеринбурге? Ведь там условия игры, вроде бы, гораздо сложнее: события отнесены к эпохе строительства социализма, и исполнителям приходится постоянно искать точки соприкосновения между недавним советским прошлым и миром усадеб и балов XIX века. Удивительно, но затеявшие эту игру иностранцы – режиссер Дитер Мартин Каэги и художник Дирк Хофакер – часто оказываются в выигрыше. Не давая четких примет конкретной эпохи, они предлагают зрителям полюбоваться на архетипических жителей советской деревни. Гармонист в мешковатых брюках и майке-тельняшке был неотъемлемым атрибутом сельского гуляния и во времена “Кубанских казаков”, и в годы перестройки. Даже праздник урожая, на который все собрались, вписывается в советскую мифологию ударного труда. Сноп колосьев вручается председательнице колхоза или, быть может, уже директору приватизированной фермы – не так важно, суть происходящего осталась неизменной со времен Чайковского. Как и женская тоска по несбывшемуся счастью, сквозящая в каждом слове и в каждом взгляде Лариной-матери и няни. Этот превосходный дуэт на спектакле, свидетелем которого довелось быть автору полгода назад, составили Татьяна Никанорова и Александра Куликова, но я не удивлюсь, если кто-то скажет, что есть другие, ничуть не менее хорошие исполнительницы – сегодняшний уровень Екатеринбургского театра оперы и балета позволяет в это легко поверить.
И новая постановка Михайлов-ского театра, и спектакль из Екатеринбурга попали в лонг-лист “Золотой Маски”, но не стали финалистами. В афишу фестиваля вошел третий “Евгений Онегин” – из Астрахани. Он уже показан на “Маске” в конце февраля, хорошо принят публикой, но скептически встречен критикой. Упрек, в сущности, звучал один: а где тут новое прочтение? Да, перца и прочих острых специй в постановке Константина Балакина меньше, чем в некоторых других фестивальных спектаклях. И снова да, астраханский “Онегин” действительно не идеален, у театра ограниченный выбор певцов. К тому же приспособление технически сложной постановки к чужой сцене оказалось нелегкой задачей – антракты между картинами изрядно растянулись из-за того, что декорации переставлялись вручную.
Но все же странно, что никто не говорил о первой встрече Татьяны и Онегина, точнее, об их возвращении на сцену. Они вернулись не такими, как уходили только что; было понятно, что за время их краткой прогулки состоялся какой-то важный разговор, продолжением которого стали слова “Мой дядя самых честных правил…”. Удивительно, что мало кто из представителей профессиональной аудитории обратил внимание на созданные художницей Еленой Вершининой “многослойные” декорации, написанные на прозрачном пластике: светящуюся на солнце речную гладь, балюстраду петербургского дворца и видную сквозь влажную дымку панораму Васильевского острова в финале; на то, как корректно применены видеопроекции, показывающие разрушение “дворянского гнезда”.
“Онегин” сегодня не может быть таким же, как полвека назад. Это аксиома. Но сказать, каким он точно должен быть, тоже не получится – ни ретроградам, ни новаторам. Всякое сходство случайно, а персонажи вымышлены.
“Ты говоришь: пока Онегин жив,
Дотоль роман не кончен – нет причины
Его прервать…”