В Москве прошли показы спектаклей-лауреатов Фестиваля театров малых городов России, проводимого Театром Наций при поддержке Министерства культуры РФ. Такую возможность обычно получают два победителя конкурса (постановки большой и малой формы). Но на юбилейном XX фестивале, проходившем в Магнитогорске, жюри во главе с режиссером Маратом Гацаловым из 16 спектаклей выбрало не двух, а трех лауреатов. В номинации «Лучший спектакль малой формы» победила постановка Филиппа Гуревича «Черная пурга» из Новокузнецкого драматического театра. А вот гран-при в номинации «Лучший спектакль большой формы» получили «Папа» Дмитрия Акриша из Драматического театра Комсомольска-на-Амуре и «Лавр» Магнитогорского драматического театра имени Пушкина в постановке Алексея Вотякова.

Последний в Москве играли не в Театре Наций, где обычно проходят показы, а на площадке Театра Российской Армии. Зрительские ряды расположили прямо на огромной сцене с поворотным кругом, по масштабу вполне подходящей эпическому четырехчасовому полотну о житии героя романа Евгения Водолазкина, врачевателя Арсения – он же юродивый Устин, он же преподобный Амвросий, он же отшельник Лавр. На жанр жития недвусмысленно указывает большая проекция иконы на заднике, клейма которой увеличивают и анимируют в соответствии с текущим эпизодом.

Спектакль Алексея Вотякова имеет современную рамку: действие начинается с научной конференции о феномене юродства, но довольно скоро ее участники бросают дискуссию и решают примерить на себя роли бродяг, блаженных, иноков, крестьян и торговцев в буквальном смысле – то есть сыграть их. Прямо на офисные костюмы они надевают тулупы, армяки и рубахи, шапки и бороды и становятся похожи на ряженых. Да и весь спектакль решен в стиле наивного площадного театра, ну не ждать же от ученых глубин психологической игры. Актерство и лицедейство тут становится формой юродства, предельного опрощения, для которого тоже необходимо определенное мужество и готовность быть нелепым и осмеянным.

Эта стихия уличной игры и скоморошества постоянно сбивается несвойственным ей пафосом, звучащим выспренно и фальшиво, особенно в финальных сценах, где молодой актер Иван Погорелов вынужден играть глубокого старца. Если Водолазкин в своей книге совмещает древнерусский язык с постсоветским сленгом, сохраняя тем самым ироничную дистанцию и взгляд на Средневековье со стороны, то актеры-ученые так увлекаются своими ролями, что забывают о необходимости рефлексии, ради которой все вроде и затевалось.

«Папа» Дмитрия Акриша из Комсомольска-на-Амуре поставлен вовсе не по пьесе Флориана Зеллера, как можно подумать, а по «Мещанам» Горького, которые в последнее время очень востребованы. Заменяя в заглавии вышедшее из употребления слово «мещане» на домашнее и теплое «папа», режиссер убирает из драмы социальный аспект и сосредотачивается на мысли семейной, на конфликте отцов и детей в чистом виде. Не важно, в какое время происходит действие, в спектакле оно четко не обозначено, но противостояние поколений будет сохраняться хотя бы потому, что родители всегда хотят контролировать и опекать, а дети – вырваться на свободу и жить своей жизнью.

В спектакле Дмитрия Акриша члены семейства Бессеменовых вроде бы любят друг друга и после бурных выяснений отношений все же бросаются в объятия к отцу в исполнении Дмитрия Баркевича – такому большому и уютному. Но отсутствие эмпатии, со-чувствия, способности услышать и понять другого, принять другую точку зрения, становится роковым фактором, постепенно разъедающим дом изнутри.

И вот уже большой стол, накрытый белой скатертью – основа и символ любого домашнего очага – разбирается, распадается на несколько отдельных, темных столов, которые Бессеменов тщетно старается снова собрать вместе. «Мы» распадается на отдельные «я»: дети один за другим уходят, не выдержав домашней тирании. А он так и не сможет понять – за что они так с ним поступили? Эту историю вполне можно рассматривать и разбирать с семейным психологом – наверняка она окажется типичной. Но если посмотреть более обобщенно, то здесь легко увидеть и микромодель нашего сегодняшнего общества в целом, где потеряна сама возможность диалога, а конфликты и вражда вспыхивают даже между единомышленниками.

Если на спектакле из Комсомольска-на-Амуре зрителей Малой сцены Театра Наций рассаживали по обе стороны от стола, как гостей, случайно угодивших на семейных скандал, то для новокузнецкой «Черной пурги» пришлось строить отдельную выгородку. Публика попадает сюда через белый «линчевский» коридор и оказывается в ловушке, как и герой пьесы, который никак не может улететь из города N. Под этим названием, конечно, угадывается Норильск с его аномальным холодом, Голгофой – мемориалом узникам Норильлага, пропадающей связью и электричеством. Но пьеса Анастасии Букреевой шире конкретного бытописательства – это символическое и метафизическое погружение в страшный абсурд российской жизни, попытка взломать ее тайный код. Менеджер угольно-добывающей компании Свердлов попадает в город N, чтобы разобраться в обстоятельствах гибели шахтера, но смерть тут обыденна и никого не волнует, самолеты не летают из-за «черной пурги», колеса поездов примерзли к рельсам, а интернета нет, потому что «медведь, сука, кабель перегрыз», как объясняет экскурсовод в краеведческом музее. И психоделический трип Свердлова становится попыткой разобраться в самом себе – что значит быть русским, что это за «родовая травма»?

Герой Александра Шрейтера похож на персонажа из готического хоррора: строгий костюм, прилизанные волосы, впалые щеки, темные, тревожные глаза. Он явно не одной крови с местными – простодушными шахтерами, докторами, таксистами, режиссерами и охранниками, которые тоже шахтеры, а также девушкой с золотыми волосами из бара. Но сколько ни открещивайся от своей русскости, придумывая себе бабушку-полячку и прабабушку-японку, от национальной кармы никуда не денешься. И в итоге Свердлов выбежит в ту самую черную пургу, а зрители, выходя из зала, увидят кровавый след в белом коридоре.

Спектакль Филиппа Гуревича перенасыщен образами и метафорами, которые не всегда успеваешь считывать. Шахтеры то закапывают, то откапывают друг друга в угольной песочнице, проститутка носит кокошник, но марширует, как комсомолка, а продавщица перекатывается в пухлой куртке, как помидор. Доктор словно делает себе харакири детской лопаткой и достает из кармана фартука на животе колбаски, как собственные внутренности. А в конце на нескольких экранах телевизоров бегут титры с фамилиями погибших шахтеров и возникают фрагменты картины Гольбейна «Мертвый Христос». Как всегда у Гуревича, в постановке много агрессивной музыки, так что текст Анастасии Букреевой отчасти теряется в этом визуальном и звуковом хаосе. А пьеса заслуживает того, чтобы быть услышанной – уж больно точно и обжигающе актуально она звучит сегодня.

Марина ШИМАДИНА

«Экран и сцена»
№ 4 за 2024 год.