В мае не стало актера Сергея Дрейдена. Уникального актера. И художника, чьи работы “пронизаны театральной игрой”. Уже три года прошло, как не стало одного из наших верных авторов – Николая Хрусталева. Кстати, по первой профессии – актера, игравшего в таллинском Русском театре. Интервью с Сергеем Дрейденом было сделано им на выборгском кинофестивале “Окно в Европу”. Это интервью из архива “Экрана и сцены” мы посвящаем их светлой памяти.

 

– Исполнилось сорок лет фильму Михаила Богина “О любви”, в котором вы сыграли главного героя. И пришла на память чья-то фраза: сегодня такое кино уже не снимут…

– И не надо, раз это уже снято. “О любви” показывают по разным телеканалам. Должен сказать, что когда я молодым человеком был близко к этой картине, то не видел в ней тех качеств, которые рождают вопрос, отчего сейчас не снимают подобного кино. Я сразу вспоминаю первую работу Миши Богина “Двое”. Потрясающий фильм. Он делался на Рижской киностудии, был дипломом. Виктория Федорова, Валентин Смирнитский. Изумительная вышла история. Фильм короткий, но по плотности, глубине, тонкости, музыкальности, изображению – все было действительно по-настоящему.

Тогда, давно, я еще не смог оценить сценарий Юрия Клепикова “О любви”, учил буквы, текст, работал в прекрасной компании, где помимо Богина были и оператор Сережа Филиппов, и Миша Аникст, сын знаменитого шекспироведа, одно время занимавшийся сценографией, попутно скульптурой, живущий в Лондоне среди книг. Миша – замечательный оформитель Книги. Ну, и актеры, конечно, – Федорова, Соловей, Янковский, Гафт, Людмила Аринина. 70-й год – мы все были “на старт, внимание… марш!”

– На ваш взгляд, в тех молодых артистах можно было прочесть их дальнейшую творческую судьбу?

– Это любопытный поворот, но… Сейчас скажу… Знаете, у меня другое восприятие артистов. Тут дело не в хорошо или плохо. Просто я многим отказываю в актерской сущности. Конечно, могу видеть актерские качества – внешность, голос, пластичность, – но отказываю в сущности, если вижу, что человек играет на тех струнах, качествах, которые ведут только к возможному успеху. И мне сразу становится неинтересно, скучно. Потому что ты как бы видишь предмет в рекламном виде, но понюхать его не можешь, съесть, надкусить. В результате отходишь не солоно хлебавши и идешь в другое место. А еще печальное, когда наблюдаю, как актер начинает интересно, но потом – сам ли идет, его ли ведут – вдруг попадает в совсем другую струю. Так и в жизни бывает: идешь, ищешь дорогу и неожиданно заблудишься. Потому представить, каким будет продолжение, очень трудно.

– Если посмотреть вашу фильмографию, то выяснится, что зовут вас с завидным постоянством, практически не простаиваете, две-три картины в год у вас непременно. Но при всем том есть ощущение, что снимаетесь мало, хотя регулярно “в кадре”.

– Возможно, так происходит на фоне тех, кто действительно много снимается. К тому же я не очень большой любитель толчеи. Даже звездной. Бывает, что вокруг не просто звездопад, а какой-то Млечный Путь. Возможно, тут присутствует и некая личная установка.

Великий Лоуренс Оливье на вопрос, с каким главным чувством он живет, отвечал: с чувством опасности. Но он же не о трусости говорил. Внутренняя осторожность. Чувствую: тут дело добром может не кончиться, скрутят… К счастью, у меня есть привязанности и привычки, ведущие в хорошую литературу. Спасибо родителям – куда ни попадаю, первым делом стараюсь унюхать любимый книжный запах. Кому-то по душе запах леса или пышечной – его право. Мой запах – книги.

В юности смотрел много кино. Об актерстве не думал. В драмкружках не был, хотя из театральной семьи. Собирался стать кинооператором. Благодаря отцу, смотрел в питерском Доме кино “под переводчика” замечательные фильмы – итальянский неореализм, французская “новая волна”… Сценарии читал в замечательных сборниках. Читаешь, а по ходу сам начинаешь в воображении что-то снимать – сочинять, фантазировать. Может быть, этот опыт прочтения помогает оценивать – браться или нет за предлагаемую работу.

– Не скрою, для меня стала немалым испытанием встреча с фильмом “Сумасшедшая помощь”, за роль в котором вы были отмечены “Никой”. Но сейчас разговор не о достоинствах фильма глубоко почитаемого мною Бориса Хлебникова или о том, что может стать в нем предметом дискуссии. Наверняка, был не единственным, кто с самого начала чувствовал: в этой истории дело добром не кончится. Как не кончилось оно добром и у Николая Досталя в истории про Петю и его дорогу в Царствие Небесное. И этими картинами список только начинается, а в нем значатся и Хомерики, и Мизгирев, и Сигарев, и иные замечательные режиссеры, которые снимали, не сомневаюсь, с самыми добрыми намерениями.

И тут вопрос на засыпку: почему же, когда смотрим качественные заморские фильмы, то чтобы там ни случалось, а надежда на благоприятный исход теплится. А когда смотришь наши серьезные картины, то уже изначально при любом раскладе ждешь неизбежной беды?

– Мы с моими товарищами стоим на пороге одной театральной работы, про которую неизвестно – будет она или не будет, но пьеса замечательная…В ее переводе в диалогах часто звучат обращения вроде: да, Джон? нет, Джон? почему, Джон? Моя воля – я бы это вычеркнул. И вы бы, наверное, тоже вычеркнули, потому что постоянное обращение здесь вроде как слово-паразит.

Почему эти лишние слова? А как иначе себе помочь утвердиться в мысли, что это заморское не “про нас”, а это “про них”. А пьеса так глубока, что если, не дай Бог, станешь забираться вглубь, не думая про “там” и “здесь”, то невольно начинаешь искать в ней свое место в чьей-то судьбе. Начнешь каким-то образом соединяться с персонажем, брать в свой опыт что-то от него, задавать ему вопросы.

Другое дело, хочу я этого или нет, но глубоко убежден, что именно так я должен в идеале размышлять. Потому что если я начну рассуждать совсем уж примитивно, то опущусь до уровня интеллекта табуретки, а я хочу оставаться на том, который есть.

Я к чему клоню? Когда мы смотрим американское кино, то такое впечатление, что при их вероятных проблемах, у них все равно все более упорядочено. В чем убеждаешься, слушая людей, которые приезжают из Америки, вспоминая, что сам поверхностно, всего на месяц к этой стране прикоснулся, объясняясь на полупальцах.

Смотря американское кино, мы все равно не можем отделаться от желания узнать что-то про нас, про себя, про родину нашу, про Россию. “У них” может кончаться, как угодно – хорошо, плохо, но ведь мы-то считаем, что даже их плохо в нашем раскладе все равно хорошо. Мы так хотим, чтобы у нас было хорошо, но даже если в нашем кино и кончится так, мы не поверим этому. Чтобы выразить наше хорошо, как мне кажется, надо искать другой киноязык. Может быть, это должен быть какой-то другой персонаж. Мне хочется встретить персонажа, который будет побеждать не как “бог из машины”, а наконец-то обрадует мышлением смелым и озорным и категорически заявит однажды: так, ребята, это свинство мы будем прекращать, я буду прекращать! С таким героем я и встретился у Хлебникова в “Сумасшедшей помощи”.

Мне хотелось сыграть в “Сумасшедшей помощи”, хотелось сыграть у Бори; знал, что до этого он отметил одну мою работу, был в жюри выборгского “Окна в Европу” и выделил меня в “Многоточии” Андрея Эшпая. Дали приз.

– На “Окне в Европу” вас, кажется, не раз отличали. Любит вас Выборг…

– А я его…

Персонаж в “Сумасшедшей помощи” мне нравится. Я-то не считаю его жертвой, более того, он в некотором роде меня вооружил. Я хожу по улицам, без конца разговариваю с автомобилями… Когда-то я играл в спектакле по Жванецкому, Миша Левитин сделал, где человек бьется с машинами – такой был монолог. Я делал это искренне, потому что это было и моим личным ощущением тогда, в 70-е годы. А то, что сейчас с машинами творится, так это уже хамство, невежество, свинство, жадность. Но я не собираюсь с ними мириться, сговариваться, я принимать их не буду.

– Откуда в вас столько убежденности?

– Так я уже давно в профессии. Была пора, когда сомневался, уходил из нее, но теперь я тут.

– Прочитал как-то про вас в Интернете лирическое: “Ах, этот Дрейден – зимний артист”…

– Быть может, оттого, что родился в Новосибирске? И проживаю в северо-западном регионе российского государства?

– Одну из своих пьес Александр Николаевич Островский написал, мне кажется, именно о вас. Называется она “Лес”. И вы, простите за пышность, один к одному актер Несчастливцев из нее. Та же бескомпромиссность, охота к перемене мест, способность исчезать и появляться, возникать то на московских подмостках, то на питерских. Словом, вы уходящая натура – встретить прежнего русского внестационарного артиста теперь редкость.

– На самом деле, описывая вечное перемещение артистов из Керчи в Вологду и обратно, Островский описывал традицию. В советское время в гастрольные путешествия были включены уже не отдельные артисты, а целые театральные коллективы. Служа на театре до 1980 года я не без удовольствия ездил по стране. Но, согласитесь, и труднее, и сладостнее самому определять путь твоей жизни и игры, а не заниматься искательством у людей, распределяющих чужие жизни?!

Роман Козак сказал в одном интервью о своих учениках: что же они тыкаются? Четыре года учил их тонкостям и тайнам, а теперь они тыкаются в столице, лишь бы где-то воткнуться. А если еще сериал лет на пятьдесят – жизнь вообще прекрасна!

Мне кажется, что однажды подобное должно будет разрушиться. И не только в театральной сфере. Пора уже прекращать тыкаться, простите. Перемещение – естественное состояние, артист должен играть там, где играется, и не играть там, где не играется.

Однажды я видел, как мальчишки гоняли в футбол, в Киеве дело было. И один, маленький такой, но самый ловкий, бегал, бегал и вдруг остановился. Ему кричат: Вовка, ты чего, давай, играй, продолжай. А он в ответ: нет игры…

Беседовал Николай ХРУСТАЛЕВ

«Экран и сцена»
№ 13-14 за 2023 год.