Плач Иова

• Сцена тз спектакля “Иов”. Фото В.ЛУПОВСКОГОУ Международного театрального фестиваля “Сезон Станиславского” (в этом году его проводили в шестой раз) есть свои традиции. Одна из них – непременное приглашение в Москву спектаклей Эймунтаса Някрошюса. Это миссия, важность которой возрастает с каждым новым сезоном.

• Сцена тз спектакля “Иов”. Фото В.ЛУПОВСКОГОУ Международного театрального фестиваля “Сезон Станиславского” (в этом году его проводили в шестой раз) есть свои традиции. Одна из них – непременное приглашение в Москву спек-таклей Эймунтаса Някрошюса. Это миссия, важность которой возрастает с каждым новым сезоном. Чем меньше значительных, выдающихся работ на отечественной сцене, тем важнее ориентиры. Счастье, что в вильнюсском Мено Фортас спектакли бережно сохраняют. Радует и то, что в Москве любовь к Някрошюсу не иссякает, что его высокое искусство востребовано, что из года в год “Сезон Станиславского” вербует новых поклонников великого литовского режиссера, в первую очередь молодежь.
Этот фестиваль сформировал свою публику. Способную смотреть протяженные по времени и сложные по метафорическому языку спектакли. В фойе перед началом постоянный зритель делится впечатлениями: «“Отелло” смотрел в четвертый раз и снова обнаружил что-то новое для себя», “в прошлый приезд “Соня” Херманиса понравилась мне гораздо меньше, а сегодня буквально ошеломила”. Скептики считают: фестивальная публика не в счет, она “капля в море”. “Море” – толпы невежественных зрителей, жаждущих развлечений. Но для того и нужны фестивали, чтобы происходила экспансия умного, готового думать театрала.
Рамкой нынешнего фестиваля стали постановки по двум романам, перекликающимся между собой. “Иов” и “Ничья длится мгновение” (“Вечный шах”) рассказывают трагические истории еврейских семьей как истории библейские.
Первый роман написан известным австрийским писателем Йозефом Ротом в 1930-м до Холокоста (Рот умер накануне Катастрофы), второй – в 1963-м литовским прозаиком Ицхокасом Мерасом, чудом уцелевшим, спасенным семьей праведников от гибели в гетто (ныне Мерас живет в Израиле).
И в том, и в другом случае мы имеем дело с оригинальным переводом текста на язык сцены, с новыми смыслами, которые вкладывают современные режиссеры в исторический сюжет.
О спектакле Миндаугаса Карбаускиса в РАМТе “ЭС” (№ 4, 2010) подробно писала. “Ничья длится мгновение” игнорирует бытовые, тем более, этнографические реалии. Эта намеренно аскетичная постановка ставит экзистенциальные вопросы: герои добровольно избирают смерть, каждая смерть – поступок. Рефрен “Авраам родил Инну, Рахиль, Касриэля, Исаака…” в устах отца погибших детей соотносит историю семьи с вселенской трагедией.
На первый взгляд, Йохан Симонс, поставивший “Иова” в Мюнхенском Каммершпиле (этот спектакль голландского режиссера имел огромный успех на Венском фестивале в 2008-м, с нынешнего года Симонс принял бразды правления Каммершпиле) идет похожим путем. Он так же, как Карбаускис, отказывается от примет быта еврейского местечка – среды обитания семьи Менделя Зингера. В центре сцены – шатер-карусель, которую образуют разноцветные полосы веселенького “деревенского” ситчика (из него исстари делали занавески и лоскутные одеяла). Карусель – символ человеческого пути. Об этом напоминают большие буквы: BIRTH (Рождение), LOVE (Любовь), DEATH (Смерть), являющиеся по мере развития сюжета на украшенной лампочками раме, к которой крепятся полотнища (сценография Берта Нойманна). Персонажи спектакля носят современные костюмы (работа художницы Дороти Курио неброская, но хорошо продуманная).
Пролог этой семейной саги – эпилептический припадок младшего сына Менухима (Сильвана Крапаш). Необыкновенно пластичная актриса кажется безвольной куклой, ее конвульсии-содрогания сменяются полной неподвижностью. Безмолвное присутствие Менухима на сцене – постоянное напоминание о “проклятости” рода. С момента рождения последыша начнутся несчастья семьи, главное из них – убывание любви между Отцом (Андрэ Юнг) и Матерью (Хильдегард Шмал). И как последствие: постепенный распад семьи – уход на русскую службу старшего сына Ионы, дезертирство из армии и бегство среднего – Шемарьи в Америку, грехопадение дочери Мириам.
Понятно желание режиссера поставить вневременную притчу об исходе Народа. Но в романе Рота так или иначе отражен и исторический момент, и психология поколений. “Ты ведешь себя, как русский еврей!” – обвиняют главного героя. – “Я и есть русский еврей!” – декларирует Мендель Зингер. И тогда у зрителя (разумеется, не у каждого) возникают вопросы. Если за сценой звучат песни Гражданской войны: “По долинам и по взгорьям” и “Тачанка”, стало быть, бегство семьи из России состоялось после революции. Почему же, когда семья обосновалась в Америке, пришло известие о том, что на родине свергли царя? Понятно, впрочем, что эти мелочи вряд ли волнуют европейскую публику, не знакомую с нашей историей.
Конечно же, Йозеф Рот в своем романе имел в виду Первую мировую войну, на которой он сам воевал. Его судьба удивительна и полна противоречий. Стефан Цвейг писал об особом отзывчивом уме писателя, сочетавшем русскую “карамазовскую” душу страстотерпца с еврейской натурой, “неустанно взывающей к Богу, требующую справедливости”. Однако языком писателя стал немецкий и, по словам Цвейга, он “с детства лелеял заветное желание: служа немецкому языку, послужить великим идеям мирового гражданства и свободы духа, составляющим доселе славу Германии”. Можно представить себе, каким ударом стала для него эмиграция в Париж после прихода Гитлера к власти. Он умер в 1939-м, и его смерть была сродни самоубийству.
Библейский Иов был праведником. Бог испытывал его веру страшными испытаниями, одним из которых была потеря всех детей. Герой Рота в исполнении Андрэ Юнга – смирный, затурканный несчастьями Мендель – снедаем чувством вины. Семья вынуждена бежать в Америку, бросив на произвол судьбы немого Менухима. Предательство по отношению к сыну Мендель ощущает как предательство по отношению к родине. Отсюда неприятие Америки как страны Желтого дьявола. И в романе, и в спектакле эта ненависть выглядит несколько наивно (тем более для того, кто читал современного американского писателя-однофамильца Рота – Филипа, замечательно глубоко рассказавшего о судьбе евреев в Соединенных Штатах). типа этого
Но что ждало бы семью Зингеров в России? Временами трудно отрешиться от мысли, что драматургическая основа слишком напоминает Шолом-Алейхема. А отношения Менделя и его детей – коллизии семейства Тевье-молочника. Вспоминался другой спектакль Каммершпиле – “Замужество Марии Браун”. Томас Остермайер заставил нас забыть о знаменитом фильме Вернера Фассбиндера, создав абсолютно оригинальное прочтение известного сценария.
От спектакля Симонса остается впечатление дежавю. Хотя было бы странно не заметить его явных достоинств. Главное из них – прекрасный актерский ансамбль, умение исполнителей быть выразительными без слов. Это касается, в первую очередь, Андрэ Юнга. Он играет Менделя скупыми средствами, но за его героем наблюдаешь неотступно. Проникновенно проживает жизнь Деборы Хильдегард Шмал. Сильнейшее впечатление производит Вибке Пулс. Ее блудница Мириам лишена вульгарности. Она вызывает острую жалость в момент, когда актриса натягивает на голову свитер погибшего брата. Ее уход в безумие придуман режиссером и сыгран актрисой по-настоящему пронзительно.
Страдания Иова-Зингера в финале вознаграждаются встречей с Менухимом, вылечившимся от недуга и ставшим знаменитым дирижером. Чудо, на которое надеялся главный герой, произошло. Мендель Андрэ Юнга на ходу впрыгивает на карусель. Если это и уход из мира, то уход человека, с миром примирившегося.

Екатерина ДМИТРИЕВСКАЯ
«Экран и сцена» № 20 за 2010 год.