– Традиционный вопрос о школе. Существуют три педагога, чьих учеников нежно называют “фоменки”, “женовачи”, а вы – из “кудряшей”, выпускница Мастерской Олега Львовича Кудряшова. Как бы Вы определили методы его обучения, и что главное дал вам педагог?
– Спасибо, что так ласково сказали “три школы”, потому что действительно в Москве сейчас в смысле обучения, дальнейшего совместного существования есть три живые театральные ветви. У “женовачей”, “фоменок” вообще свой театр, мы тоже периодически работаем вместе. Кудряшов прекрасен тем, что научил нас работать, по-настоящему работать. Он нам объяснил, что если есть у тебя дар, – береги его. Еще, конечно, он воспитал в нас чувство вкуса, чувство меры. Олег Львович – один из немногих педагогов, режиссеров, которые понимают, что такое музыка в театре, сколько ее должно быть и для чего, как актер должен работать с музыкой и жить в музыке. Когда у меня появляется любая роль, я ее начинаю разбирать по голосовой партитуре. Если есть фальшивые ноты, то их надо слышать и у себя, и у партнеров.
– В спектаклях Мастерской Кудряшова всегда виден актерский ансамбль, взаимодействие, взаимопонимание артистов…
– Вообще, актеру в сто раз сложнее существовать в ансамбле, чем просто сыграть соло, потому что у всех свои амбиции, у всех свое виденье. А ансамбль предполагает, что ты учишься слышать и видеть партнера. С Олегом Львовичем по этому поводу говорили не так давно. Он сказал, что ансамбль – это когда люди очень сильно друг друга любят, очень хорошо друг друга понимают и чувствуют. Но по-настоящему ансамбль, к сожалению, может существовать не так долго, как нам хотелось бы. Поэтому уж если он сложился, то надо использовать все его возможности.
– Расскажите о ваших дебютах.
– Мой дебют – спектакль “Холостой Мольер” с Альбертом Филозовым, с режиссерами Андреем Першиным и Олегом Глушковым. Потом была Сюзанна в спектакле Кирилла Серебренникова с Евгением Мироновым – Фигаро. С этой роли началось мое большое плавание. Это была работа с серьезными партнерами, и объем роли, материала был масштабный. Потом играла в “Шведской спичке” – это спектакль, созданный в Театре Наций моими однокурсниками во главе с режиссером Никитой Гриншпуном, тоже моим однокурсником; он счастливо идет до сих пор.
– Чем вам запомнилась работа в спектакле Алвиса Херманиса “Рассказы Шукшина”?
– Алвис многому нас научил. Он – несуетливый европейский человек, не понимающий и не принимающий суеты. Он говорил нам: “Успокойтесь, не обязательно репетировать сутками, просто есть время репетиций. Нужно подумать о материале, потом нужно в этом материале покупаться, получить от него удовольствие”.
– Он – в сравнении с нашими режиссерами – более точный, дисциплинированный?
– Дисциплинированный, но не в дисциплине дело. Просто у него более высокие критерии, не из разряда “ребята, держите форму” или “ребята, точно делайте то, о чем просит режиссер”. У него критерии иные – “надо любить этих людей”.
– Вы много играете в кино. Расскажите о своей работе в фильме Алексея Учителя “Край”, за участие в котором вы получили “Золотого Орла” за лучшую женскую роль второго плана. Софья – сильная русская женщина. Приходилось ли что-то ломать в себе ради роли? И как складывались отношения с режиссером на съемках?
– Героиня Софья – это абсолютно мое: мое нутро, моя природа, мое женское начало. Конечно, это не я на сто процентов, но у Софьи очень многое от меня. Мне особо сочинять, додумывать не пришлось. Нужно было просто поверить в эти обстоятельства, почувствовать это время.
С режиссером Учителем непросто в хорошем смысле этого слова. Это правильное состояние, когда ты мучаешься, и кажется, что не получается. Потом смотришь и понимаешь, что по результату все очень неплохо.
– За роль Гелены в “Варшавской мелодии”, сыгранной в театре на Малой Бронной, вы получили “Хрустальную Турандот”. Что Сергей Голомазов считал главным в вашей героине и позволял ли он импровизировать в процессе репетиций?
– Сергею Анатольевичу большое спасибо за то, что он пытался почувствовать меня и не ломал меня под ту Гелену, которую хотел видеть, мы ее сочиняли вместе, хотя, конечно, я понимаю, что он меня просто правильно вел. А было ощущение, что мы все это дружно сочиняем. Это самое главное, когда режиссер вроде бы дает тебе полную свободу, а у тебя ощущение, что ты все придумал сам. Это умеют только очень опытные режиссеры. Самое главное, о чем мы говорим в спектакле, – насилие, насилие над чувствами. Никто не застрахован от насилия. Спектакль о том, что двух безумно любящих людей могут разлучить, непонятно по какой причине, уверить их, что они друг другу враги. Всё, вы вместе быть не должны. А как же дальше жить? Это основное. Еще Леонид Зорин говорил, что “любовь – это чувство приговоренное”. А в Гелене главное, что она – инвалид, душевный инвалид войны. Безусловно, война не прошла бесследно ни для кого, но какие-то люди отнеслись к этому чуть проще. Та же Софья моя из “Края”: она – другой человек, она все это прошла, но пережила и может жить дальше. А Гелена боится любви, боится жизни. Для нее мужчина в военной форме рядом – это очень тяжело. Она видела, что такое Варшавское гетто, для нее нет разницы: фашист ты или русский. Люди в военной форме связаны с насилием. Когда Витте говорит ей “Битте шон”, она просто на физиологическом уровне ощущает гнет, она, как животное, пригибается от вот этой фразы.
– Работать в одном спектакле с Даниилом Страховым тяжело или это – удача?
– Он – прекрасный партнер, толерантный, деликатный. Мне с ним было очень комфортно работать, мы подружились, и я с удовольствием бы поработала вместе еще и в кино. Мы умеем и позволяем себе делать друг другу замечания. Большая редкость, когда актеры могут сказать друг другу: “Вот это плохо, это откровенно плохо, так не надо, мне кажется, что так не надо”, не стесняясь и не выбирая выражений. Искренность между людьми дорогого стоит. Я рада, когда мне делают замечания, но не чтобы уколоть, а по делу. Вообще, каждый спектакль “Варшавская мелодия” – другой, про другое.
– В начале этого сезона состоялась премьера спектакля “Киллер Джо”. Пьеса Трейси Леттса – непростой материал для актера психологической школы. Каковы были задачи режиссера Явора Гырдева в работе над спектаклем?
– Вы правильно сказали про пьесу. Это вообще не материал для русских артистов. Мы не владеем этим жанром – черная комедия. Необходима, с одной стороны, абсолютная искренность, а с другой, безоценочность. Мы как привыкли? Что играем персонажа и сами же его чуть-чуть оцениваем. Грубо говоря, играем хорошего персонажа и понимаем, что он – хороший. Если играем плохого, то чуть-чуть его журим. А у Трейси Леттса нет морали, нет оценки персонажей. Дотти, она – хорошая или плохая, ангел или фурия? Наверное, ангел. Но почему тогда она всех убивает? А, может быть, она всех спасает от дальнейших грехов? Автор не ставит точки, каждый должен решить в меру своей души, в меру своего сердца, своего интеллекта. А для русского артиста сыграть такое почти невозможно. Собраны были очень сильные актеры – Елена Морозова, Виталий Хаев. Это не те люди, которые сидят в репертуарном театре по сто лет; они много смотрят, много видят, много играют, но все равно всем было невероятно сложно.
– А Явор Гырдев не объяснял, каждый работал самостоятельно?
– Он многое объяснял, но ведь сыграть такое – значит практически перечеркнуть Станиславского. Мне даже сложно это формулировать. Я уж думала-думала, а Явор говорит мне: “Просто отключи мозги и сотри все файлы из головы”. И я попыталась это сделать. Дотти произносит: “Вы собираетесь убить маму? О, хорошая идея”, – ну не понимает она, что хорошо, а что плохо. И от этого ее вроде и жалко, потому что если же она это понимает, то она – исчадье ада! Но она и этого не осознает. И в этом и ужас, и прелесть этого персонажа. Она существует на пределе искренности. Мне это было безумно интересно, она – полная моя противоположность.
– И сам материал сложен. Страшен сюжет, страшно то, что происходит с миром, реальностью. И тут у вас двойная задача. Герои не понимают совершенно, что происходит в их жизни, и не должны осознавать реакцию зрителей?
– Они не понимают ситуацию, в которой находятся. Убить человека – вроде бы, как в кино, понарошку.
– Ваша судьба складывается успешно. Удача вас больше радует или пугает?
– Удача… Она и радует, и всегда пугает. Безусловно, когда мне пишут приятное письмо зрители, около театра говорят возвышенные слова или комплименты, я на 15 минут становлюсь безумно счастлива, а потом понимаю, что на самом деле все не так уж хорошо, и были такие-то и такие-то проблемы, и надо было все сделать иначе. Так всегда. Даже после получения “Хрустальной Турандот” я подумала: “Так, хорошо, “Хрустальная Турандот”, ну и что дальше? Что теперь я должна за это отдать?” Так просто ведь ничего не дается, я должна для себя что-то понять, что-то принять, что-то сделать большее, а, может, большее сразу и не получится, – это тоже надо осознавать. Должны быть у актера и провалы, и успехи. Иначе, если у тебя лишь восхождение, то это – неправда, это только означает, что где-то ждет конец. А если падать, то только с высокого коня. Падение – творческое состояние. Иногда я делаю это сознательно, опускаю резко себя на землю и говорю: “Стоп. Зачем радоваться тому, чего ты, по сути, еще не сделала?”
– Есть в данный период роль или роли, на которые вы возлагаете большие надежды?
– Я репетирую пьесу Юрия Клавдиева “Анна”. Ее ставит совсем молодой режиссер, студент Кирилла Серебренникова Александр Сазонов в театре Пушкина на малой сцене. На эту пьесу, на роль Анны я возлагаю большие надежды, хотя понимаю, что возлагать надежды на роли – бесполезно. Всегда нужно быть готовым к полному провалу. Можно пахать-пахать-пахать, и не сложится, а бывает – расслабишься, и все получается. Конечно, я приложу максимальное количество усилий, потому что мне очень нравится эта пьеса. Она остросоциальная, она, на мой взгляд, страшно актуальная – даже страшно становится, насколько.
– Вам часто достается тяжелый материал и героини со сложной судьбой…
– Анна – прекрасная героиня, но она очень трудно себя обретает. Ей неясно, что будет дальше. Она бросает вызов судьбе.
Анна КИСЕЛЕВА