В “Экране и сцене” последний (как оказалось) материал Леонида Гуревича был опубликован в августе 2000-го, за полгода до трагедии, случившейся в нью-йоркском аэропорту имени Кеннеди. Фрагмент сценария двенадцатисерийного видеопроекта “Мост” – по словам самого автора: “О вечном. О Боге и Земле, Любви и Войне. Красоте и Власти. О невозможности выжить в мире XXI столетия без терпимости и взаимопонимания. Без единения”. У проекта не было ни копейки, но были волнения, философия, фантазия. К сожалению, он не смог состояться.

Леонид Абрамович еще многое мог бы написать. И о многом. И по его сценариям были бы сняты документальные фильмы. Без сомнения – преинтересные. Он верил, что “кино пробьется как росток сквозь асфальт. Пробьется, сохранив хорошее из своего прошлого, обретя лучшее из настоящего”.

Для нашей газеты Леонид Абрамович был не только автором, главное – он был нашим другом. И остался – навсегда. Друзей не бывает “на время”. Они или есть, или их нет. Ленечка Гуревич был и есть.

“Экран и сцена”

Нет горше дела, чем писать слова прощания, провожая в последний путь старых товарищей. Но такова традиция в подлунном мире, что в остывающий след мы говорим теплые слова, которые зачастую не успели или постыдились сказать при жизни.

Едва ли не впервые моя совесть была чиста – за многие годы знакомства я успела сказать Леониду Гуревичу все главные слова о нем при жизни. Расспросить о фильмах, восхититься находками, порадоваться его открытиям. Даже накануне его последнего перелета Москва – Нью-Йорк мы успели поговорить.

А потом – только перебирала в памяти фрагменты наших долгих бесед и слушала пленки старенького магнитофона, который очень часто бывал включен, когда мы разговаривали. В доме, в тишине или в ресторанчиках в Сохо.

Леня с легкой горечью вспоминал не раз, как ему не удалось поступить во ВГИК. И мне всегда было неловко – так, словно это я его не приняла. Большая нелепость для меня была в том, что его не разглядели, не распознали – свои – своего. Он окончил Воронежский университет, и дальше было только кино. Он работал на разных студиях страны, донашивал сценарии до кондиции фильма вместе со съемочной группой, что случается редко в среде драматургов. И у нас была масса общих знакомых по всему Союзу. Мы перебирали с ним названия фильмов и дивились тому, на скольких студиях он успел поснимать. Нынче это вовсе другие страны…

В 1966-м вышел фильм “Самая послушная”, созданный в соавторстве с Б.Абдылдаевым. В 1972-м – “Тропа проселочная, отчая…”, а далее – “Вступление”, “Последние игры”, “Спешите делать добро”, “Круг жизни”, “Сердце”, “Олимпийский прицел”, “Пока есть кедр”, “Мравалжамиер”, “Все твои дочери” и много других – документальных и научно-популярных.

О снятых лентах Леонид умел говорить с такой любовью, словно только вынашивал замысел. О замыслах – как о готовых лентах, которые посмотрел и хотел показать другим. Но когда мы беседовали с Леонидом в радиоэфире, и я попросила напомнить слушателям ленты, по каким фильмам его узнают, он начал с “Шоферской баллады”.

Он любил историю шофера Кольки, воспетую неизвестными авторами известной песни, в которой парень погибал за любовь. В фильме был даже памятник, который поставили другие шоферы герою песни. Леонида Гуревича не занимал вопрос о том, был ли Колька на самом деле. Он думал, писал, снимал и говорил только о любви, которая, он был уверен – была, есть и будет.

– “Шоферская баллада”, – сказал Леонид, – сделана с режиссером Валерием Соломиным. Как сценарист, я отношусь к режиссерам со сложным чувством любви-ненависти. Эта картина снята на Алтае на Чуйском тракте. Она вроде бы о том, как сложили песню, но на самом деле история романтическая. Одна из самых моих любимых. Колька же умер за любовь!

– От любви еще умирают сегодня? – поддела я Леонида.

– Конечно, – с легким укором ответил он. – Недостойно думать, что любви сегодня нет.

– Но какой современный нормальный человек может принять за документальную основу полублатную песню про влюбленного шофера Кольку и пойти по следам героев фольклора? Ты же понимаешь, что никакого Кольки не было, – смеялась я.

– Не знаю. Я, в отличие от тебя, не уверен. Думаю, что был. Может, Колька, а, может, не Колька. Но то, что был влюбленный шофер, – это точно.

Самая широкая зрительская аудитория в мире досталась его ленте о Рауле Валленберге, в которой он потрудился пройти тропами легенд об уничтоженном советскими властями спасителе венгерских евреев. Более полувека назад Рауль Валленберг, шведский дипломат в Будапеште, был схвачен советскими агентами, и никто его больше не видел. А он за шесть месяцев работы в Венгрии персонально сохранил жизнь сотням тысяч евреев.

Валленберг изобрел и сам изготовил “шутс-пасс” – паспорт, который обеспечивал протекторат Швеции евреям. Он выдергивал людей из эшелонов, шедших в лагеря смерти, и так их сберег. В январе 1945 года он исчезает бесследно и начинается время легенды.

Америка приняла решение присвоить Валленбергу посмертно почетное гражданство, так как это дает Америке право интересоваться его судьбой на государственном уровне. Америка не оставляет своих граждан – ни живых, ни мертвых – без внимания. Тему Рауля Валленберга за полвека растащили на куски, она обросла мифами, но Леонида Гуревича ничто не могло остановить.

– Как возникла идея снимать фильм о Валленберге? – спросила я Леонида.

– Я руководил фестивалем перестроечного кино в США в 1988 году, и когда меня спросили, что ж вы не делаете фильм о Валленберге, я покаялся: “Виноват, надо бы сделать”. Так родилась идея. У судьбы свои прихоти: ровно через месяц после моего возвращения из Америки, мне позвонил из Киева молодой человек, ныне знаменитый кинематографист Александр Роднянский, и сказал, что он затеял кино о Валленберге, и не соглашусь ли я выступить в качестве сценариста.

Мы объездили много стран, работали в Будапеште, Стокгольме. В Израиле нашли тех, кого спас Валленберг. И в России мы снимали всюду, где были зоны, на которых потенциально мог побывать Валленберг.

Официально правительство СССР дало только справку, что у него 7 июля 1947 года случился инфаркт. Рапорт о смерти подписан врачом тюрьмы на Лубянке Смольцовым. На нем – виза министра госбезопасности Абакумова: “Кремировать без вскрытия”. Этот рапорт был известен родственникам.

Мы снимали их, когда они приехали по приглашению в Москву в 1990 году. Тогда перестроечная Лубянка захотела как-то закамуфлировать, а, может, придать некоторую теплоту обстоятельству раскаяния, когда Громыко заявил, что в 1957 году наказали тех проклятых гэбистов, которые убили Рауля Валленберга.

Приехала сводная сестра Рауля – очаровательная старушка Нина Лагенгрен. Это ее фамилия по мужу. С Раулем у них была общая мать, а отцы у них были разные. Приехал сводный брат Ги фон Дардель. Они получили от КГБ несколько цацек, включая форинты, которые лежали в кармане арестованного Рауля…

Все делает деталь! Несколько форинтов, за которые он покупал сигареты по дороге в Дебрецен, где его взяли. Еще был его паспорт, ключи, а дело – пропало.

– Почему же вы в фильме ходите по зонам, если вам сказали, что он умер в тюрьме?

– Мы тогда по Центральному телевидению объявили, что если кто что знает про Валленберга, если кто живой из тех, кто знал его или видел, – позвоните. Так стали появляться люди, которые говорили – да, мы видели Рауля. Одни видели его на Чукотке, другие на Колыме или в Перми.

Часть людей мы втащили в кадр и пошли по их следам. Один говорил, что сидел с Валленбергом в лагере, и он скончался у него на руках. Другой прислал нам письмо, что он лично схоронил Валленберга. И туда – в Коми – к нему поехали, чтобы посмотреть на могилу.

А под Истрой, под самой Москвой, оказался человек, который признался, что он сын Валленберга, прижитый им от русской женщины.

Мы столкнулись с потрясающим человеческим феноменом, и он повернул нашу картину совсем в другую сторону. Фильм стал о великой магии личности Валленберга и его поступка; многие хотели присоединиться к ней и согреться в лучах чужой славы.

Это жажда прикоснуться к одеждам святого. Святое человеческое желание приобщиться добру, которого тебе Бог либо не дал, либо не дал возможности проявить его. А тут был человек в нимбе. И каждый хотел сказать: “я его знал”! Вот что двигало этими людьми. И наша картина неожиданно сама собой поехала от расследования дела Валленберга к расследованию того, что есть миф.

Я прерву наш диалог, поскольку он прерван на самом деле. И повторю то, что говорила Леониду. С той разницей, что теперь пишу о Гуревиче в прошедшем времени.

Леонид Гуревич, сам того не ведая, создал поэтический кинематограф в документальном кино. Как истинный поэт, он тяготел к изучению мифологизированного сознания любого – самого обыкновенного – человека. Гуревич не выяснял, когда песня становится народной. Он рассматривал песню, у которой был статус народной, и пытался проследить, что способствует тому, чтобы она народной стала. Леонида занимало подсознание человека и то, как оно являет себя на уровне сознания. Уровне, на котором можно снимать на пленку нечто тайное, смутно проявленное в человеке, как объект.

При этом всякий фильм Гуревича был в первую очередь фильмом о нем самом и его неистребимой вере в человека. Леонид был и остается для меня единственным романтиком, которого я знала при жизни. Пила с ним чай и неизменно дивилась глубине его веры в прекрасное.

Даже история реального человека Валленберга, ставшего героем, становилась у него историей мифа о Герое. Но мифологизирован Валленберг был прежде всего самим Гуревичем! Это он нашел и поместил в кадре тех людей и те истории, которые вводили зрителя в историю рождения мифа. Добрый человек, он исследовал, что способствует рождению мифа. В одном случае мифом человека делала любовь, о которой слагают песни. В другом – человека героем делало то, что он спасал других людей от верной гибели.

Гуревич скрупулезно исследовал проблему того, что именно необходимо человеку для того, чтобы стать мифологическим персонажем. И в это же время создавал свой миф о Прекрасном Человеке. Как реставратор заброшенного храма он умел у любой загаженной стены так аккуратно отскрести наслоения штукатурки, что там неизменно открывался прекрасный лик.

Мой друг и товарищ, собрат по цеху Леонид Гуревич с тщанием демиурга созидал своего человека, и тот всегда оказывался чище того, который был виден мне. Отмывал уголовника, очищал его до первозданного материала и предъявлял античный миф о человеке. В этом была тайна магии Леонида Гуревича – поэта и драматурга. Спасибо за урок.

Он был полон планов. Учил молодых снимать кино в России и неустанно искал возможность показать его в Америке. Он разрывался между двумя континентами. А на расползающихся льдинах долго не простоишь. Нужно было выбирать и прыгать – на одну или на другую, но – встать двумя ногами на одной, и дальше плыть, покуда несет поток. И даже позволить себе погоревать, что сделал неправильный выбор: не на ту льдину встал двумя ногами. Но чтобы горевать – нужно быть живым. И не стоять в ледоход на расползающихся льдинах.

Леня не смог выбрать, не успел. Льдины медлили, меж ними была налажена связь: летал самолет “Нью-Йорк – Москва”, а сердечная мышца натяжения не выдержала. Разорвалась.

Минуло много лет с того горького дня, как в Нью-Йорке в аэропорту Кеннеди остановилось сердце кинематографиста божьей милостью, Леонида Гуревича. Он не мог оторваться от своих студентов в Москве, которых спешил научить важной для документалиста способности – уметь разглядеть под любой неприглядной наружностью свет искры божьей.

Мы говорили с ним ночью накануне отлета. Он отсмотрел работы своих учеников, встретился с прекрасным драматургом Наташей Рязанцевой, взял у нее для меня пакет – с оттиском ее статьи “ЗА ЧТО?”. Там Наташа писала о том, какие претензии власть предъявляла к фильму Киры Муратовой “Долгие проводы”, снятому по ее сценарию. Фильм уничтожали. Уничтожали Киру. Годы спустя фильм вышел, был признан шедевром, а Кира Муратова – гением, и Наташа пыталась понять, что же было таким убийственным для властей. Для меня это было важным, так как съемочная площадка Киры Муратовой стала первой для меня, куда я пришла работать. И мы сверяли свои впечатления.

Леня был горд собой, что все успел – встретиться-забрать-упаковать.

– Завтра все отдам тебе, – весело сказал он в трубку.

Увы, не отдал. Отдала его жена Сима, которую даже много лет спустя трудно называть вдовой.

Я вспоминаю наши разговоры. Детали теряются, но всегда остается главное: его вера в человека. Она обескураживала меня. В Америке Сима отвезла его в какой-то парк недалеко от Нью-Йорка.

– Как? Ты не была? Обязательно поезжай, – кричал Леня. – Это где-то тут… – он поводил рукой, силясь указать направление, в котором ехать. – Парк скульптуры. Там стоит такая черная женщина… Не знаю, из какого материала. Некрасивый такой. Он расколот, точнее – она расколота. И там – в щель – видно, что внутри у нее чистое золото!

Он замолкал, обмирая. Я посмеивалась.

– Ну, прям каждая – такая?

– Да, – без тени сомнения и улыбки, кивал он. – Каждая.

И серьезно рассуждал о том, как нелегко жить. Как жизнь может загнать человека в любой угол, но даже в углу – у каждого загнанного – внутри чистое золото. И наша обязанность разглядеть его.

– Вот этот художник смог… – с искренней завистью говорил он.

Вечная проблема: уезжать или оставаться – она пребудет всегда, как я понимаю теперь. И никто никогда никому не скажет, что правильно, а что нет.

Одно точно: умирать, приземлившись, это было неправильно, Леня!

Десяток лет назад известный антрополог, профессор Колумбийского университета, Наталья Садомская сравнивала две повести; в них русская эмиграция Нью-Йорка была узнаваемой для нее, прожившей много лет в эмиграции, а потом вернувшейся в Москву – на другую льдину.

– Наконец, в современной литературе представлены две позиции в отношении к эмиграции, – говорила она в Литературном музее на презентации моей книги прозы. – Люся Улицкая в “Веселых похоронах” предлагает нам картину, в которой мы видим, что одни и те же люди, как сидели в московской кухне и говорили бог весть о чем, так и сидят, только теперь в Нью-Йорке. Одно и то же – что здесь, что там. С этим трудно спорить. Но твоя позиция мне ближе: у тебя и уехать – смерть, и вернуться – смерть.

Люся сидела рядом, молчала, не мешала Наташе.

Я запомнила про две позиции.

А Леня открыл третью: и не уехал, и не вернулся.

Сам разорвался на две части. Такая дикая смерть.

Привез мне статью “ЗА ЧТО?”.

Сима отдала потом, когда открыла чемодан Лени.

“За что?” – этот вопрос я видела на многих камнях старого одесского еврейского кладбища. Под ними лежали безымянные неопознанные жертвы погромов.

За что, Леня?

Есть мистическое направление в науке психологии.

– Назови физический орган, беспокоящий тебя, и я скажу, какая у тебя проблема, которая нуждается в решении, – предложил приятель-психолог.

Я быстро сказала:

– Глаза.

Боюсь ослепнуть, страдаю, когда теряю очки, стараюсь регулярно менять их.

– Это самая распространенная нерешенная проблема: уйти или остаться.

Любое решение снимает проблему, но – посмотрите вокруг себя – все в очках…

Уже уйдите! Или останьтесь. Сделайте выбор и снимите очки.

– Ты веришь в любовь? – с легкой нотой подтрунивания спросила я в одну из последних встреч.

– Ну конечно! – возмущенно ответил он. – Как же иначе?

Леня верил в любовь. И снимал о любви. И любил своих героев. Всех.

Это невероятный факт: прожить жизнь в документальном кино и не снять ни одной проходной картины! Ни одной из восьмидесяти. Спустя годы он мог с любовью говорить о людях, которых снимал. Он их всех помнил. Никогда не гневался.

И в знаменитой ленте “Миссия Рауля Валленберга”, где долгие два часа авторы пытаются разгадать, кто и за что убил яркого человека, слонялся в кадре уголовник с лопатой, который уверял, что он сидел на той же зоне, где Валленберг, видел, как тот умер и сам схоронил его. Он обещал, что покажет, где похоронен Валленберг.

– Он врет, зачем ты его показываешь? Зачем снял – понятно, но при монтаже можно же было убрать…

– Ты не понимаешь, – возражал Леня. – Я знаю, что он обманывает, но он хочет, как лучше. Он хочет помочь. Он хочет быть причастен к хорошему делу. Мы же ищем хорошего человека. И он тоже хочет хоть немного причаститься.

Меня обезоруживала аргументация Лени.

Его ленты живы и будут жить долго. Их можно видеть.

Видеть лица грубоватых мужиков, которых Леня заставил думать и говорить о любви. Найти бы еще этот парк – с черной ржавой железной бабой, внутри у которой сияет незамутненным светом чистое золото.

Я знаю, что держало Леню в России: кино и ученики.

Я знаю, что тянуло его в Америку: жена и дочь.

Но, как говорил любимый режиссер Алексей Герман:

– Ну что такое кино? Пучок света!..

Леня Гуревич перешел от одного пучка света к другому. Сразу. Минуя эмиграцию. Его студенты породили традицию собираться, как тогда – накануне последнего отъезда Лени в Америку – и показывать ему свои работы. Кто знает – может, ему и видно? Кино – это же пучок света. Да и мы сами, когда останемся без тела – свет.

Александра СВИРИДОВА

«Экран и сцена»
№ 3 за 2021 год.