Так ее звали в Арбузовской студии – Тет-Рей. В духе 1920-х годов, когда любили подобные сокращения. Разговор с Татьяной Григорьевной Рейновой, в молодости – участницей Арбузовской студии, а позже эстрадной певицей – был записан в 2018 году, незадолго до ее столетнего юбилея. Из членов Государственной московской театральной студии под руководством Алексея Арбузова и Валентина Плучека, ярко заявившей о себе в 1941 году спектаклем “Город на заре”, она осталась последней. До самого конца (Татьяна Григорьевна умерла летом 2020 года) сохраняла прекрасную память и острый живой ум, много читала, пользовалась гаджетами, была включена в современную жизнь.
5 февраля исполняется 80 лет со дня премьеры спектакля “Город на заре”. Пьесу о строительстве Комсомольска-на-Амуре студийцы сочинили сами, коллективно. “Романтическая хроника”, вполне идеологически выдержанная, оказалась, тем не менее, рассказом и о себе – о поколении, которое перед войной окончило школы и институты, а потом ушло на фронт. Разговор с Татьяной Рейновой позволяет и нам прикоснуться к тому, давно ушедшему времени.
– Как вы попали в Студию под руководством Алексея Арбузова и Валентина Плучека?
– С чего начать? Как было сказано в одном спектакле: “Ба, что в голову придет, то и скажу без предуготовленья!”. Вот и я – “без предуготовленья”!
Я училась на втором курсе в Московском государственном театральном училище при Театре Революции. До этого два года оставалась студенткой горного факультета Института цветных металлов и золота. Там был ужас: сопромат, всякие технические науки, но дело даже не в них. Просто когда я поехала от института на практику на Урал и спустилась в шахту, то поняла, что это не мое. Хотя училась я хорошо, мне легко давались высшая математика, физика. В школьном аттестате у меня написано: “Проявила особые склонности к точным наукам”.
При этом еще в школе я играла в драмкружке, организованном нашим учителем литературы. Он был как будто из XIX века – в пенсне, с бородкой. Поставил “Каменного гостя” Пушкина: моя подруга и одноклассница Аня Богачева (в скором будущем студийка Арбузовской студии, жена А.Н.Арбузова, создатель и исполнительница роли Наташи в “Городе на заре”. – А.М.) играла там Дону Анну, а я Лауру. Шел в его постановке и чеховский “Юбилей” – в этом спектакле я выходила Мерчуткиной.
В Институте цветных металлов и золота я тоже сразу записалась в кружки – вокальный, в кружок художественного слова, который вел Всеволод Николаевич Аксенов из Малого театра. Так что неудивительно, что в результате я решила поступать в театральный институт. Подала документы одновременно в училище при Театре Революции, в Щукинское и в Щепкинское. В училища при Театре Революции и при Вахтанговском театре меня приняли, а в Щепкинском я не прошла второй тур. Когда читала, то вся комиссия сидела и разговаривала, никто меня не слушал.
И вот после технического вуза я попала в театральное училище – это был праздник, наслаждение. Училась я очень успешно. Была голосистая, везде только и слышала: “Ой, какой голос!”. Всю жизнь он мне и помогал, и мешал. И часто получалась так, что небольшая роль становилась крупнее, потому что режиссеры специально ставили мне выходы, во время которых я пела.
В нашем училище, на курс старше, училась и Аня Богачева. Она поступила к Мейерхольду, но так как это училище закрылось, то студентов перевели к нам. Аня много и увлеченно рассказывала мне о студии под руководством Арбузова и Плучека, в которую в то время уже входила, и я с большим интересом ее слушала. Делилась она со мною и личными переживаниями, так что я знала про ее роман с Алексеем Николаевичем Арбузовым. Поэтому когда однажды она мне сказала: “У меня скоро родится ребенок, и я не смогу играть, хочу тебе предложить заменить меня в роли Наташи”, я с готовностью согласилась. Это был 1940 год, вовсю шли репетиции “Города на заре”.
– А где репетировали пьесу?
– В школе напротив Консерватории. Я ее хорошо знала, так как жила в Собиновском переулке. Валентин Николаевич Плучек и Алексей Николаевич Арбузов пригласили меня в класс рядом со спортзалом и предложили: “Прочитайте что-нибудь”. Репертуар у меня был большой. Я прочитала рассказ Максима Горького “Двадцать шесть и одна” и отрывок из “Евгения Онегина”, причем очень не стандартный. Плучек с Арбузовым пошептались и сказали, что я им подхожу. Вручили мне текст роли Наташи, потому что пьеса “Город на заре” была уже готова.
Когда я вернулась в зал, меня окружили девушки: как позже выяснилось, это были студийки Тоня Тормозова, Зина Крючкова и Маша Новикова. Среди юношей выделялся красивый, высокий молодой человек с вьющимися волосами. Впоследствии я узнала, что это Саша Гинзбург (будущий Галич). Саша был душой Студии: образован, музыкален, до прихода к нам учился в Студии Станиславского, писал тексты к песням – некоторые песенки, звучавшие в спектакле “Город на заре”, написаны им. Например, такая: “Прилетели песни с юга, / На Амур пришла весна. / Жду тебя, моя подруга, / Жду тебя, моя подруга / Там, где старая сосна”. Представить, что не было бы в Студии Саши, – я, например, не могу. И в то же время он растворялся среди нас, шутил, совершенно не зазнавался, был нашим товарищем и другом.
Но все это я узнала потом. А тогда был вечер субботы. В воскресенье – единственный выходной. И вдруг мне говорят: “Завтра утром вы идете на бокс!”. Я удивилась: “Какой бокс?!” – “Да-да, – подтвердила Маша Новикова – давайте встретимся у Курского вокзала, потому что вы сами дорогу не найдете. Нужно идти в Институт физкультуры”. Утром я подъехала к Курскому вокзалу, и мы с Машей пошли на улицу Казакова, в Институт физкультуры, где работал знаменитый боксер Константин Градополов, раньше он обучал боксу артистов театра Мейерхольда.
После этого похода мы с Машей Новиковой подружились. Она потом стала женой Зиновия Гердта. В “Городе на заре” Маша играла эпизод, интермедию, но была совершенно незабываемой. Ее героиня – шофер Маруся – ехала на грузовичке по тайге. И так она подпрыгивала на этих кочках, так выкручивала руль, сама вся пылала! Вообще Маша взрывная была. И очень трудолюбивая. Простая деревенская девочка, которая осиротела, дядя взял ее в Москву. Она запоем читала все книги, про которые Плучек и Арбузов нам рассказывали, все фильмы и спектакли смотрела – как губка все это впитывала. Я второго такого примера не знаю, чтобы человек так вырос, переродился. У нас с Машей была настоящая хорошая дружба, продолжавшаяся всю жизнь.
…Я сразу включилась в работу над “Городом на заре”. И вскоре мне пришлось выбирать между Студией и училищем – совмещать было невозможно. Выбрала Студию: ведь я уже в ней закрепилась, вошла в спектакль, со мной репетировал Валентин Николаевич – уйти было бы с моей стороны непорядочно. И вот однажды сижу я дома, а к нам без звонка приходит руководитель нашего курса в училище Юрий Николаевич Мальковский. И говорит: “Таня, я вас прошу, вернитесь! Мы уже наметили, что вы будете играть Ларису в “Бесприданнице”!”. И так он меня уговаривал!..
Кстати, похожая ситуация повторилась в начале войны, когда Студия поехала в Чирчик, в Узбекистан. А я не могла оставить маму одну, и она не хотела, чтобы я уезжала. Тогда Плучек пришел к маме и сказал: “Отпустите Таню! Я вас прошу – я сделаю из нее большую актрису!”. Но мама меня не отпустила.
– У Студии был свой устав?
– Да. Первое, что я услышала, когда меня приняли: пропускать репетиции и занятия в Студии нельзя ни по какой причине. Никогда. Многие именно из-за этого не выдерживали, сами уходили, или вылетали из Студии. Плучек в этом вопросе был беспощаден – ведь он отвечал за спектакль.
Нельзя было курить – причем не только в помещении Студии, а вообще. И выпивать, естественно, тоже. Ни одного ругательного слова за все годы существования Студии я ни от кого не слышала. Были и такие ограничения: Плучек рассказывал – одна студийка пришла на репетицию и в ожидании своей сцены села вязать. Так нельзя было делать ни в коем случае! Еще момент: лето, жара, а рядом на улице продавалось пиво. Ребята бегали за ним, и то и дело отпрашивались у Плучека. В результате это ему надоело – и он как швырнет стул на сцену!
Характер у Валентина Николаевича был непростой. Мы его побаивались. Он иногда приходил в Студию и ни с кем не разговаривал. Мы жались по углам, переглядывались: что произошло? А он, понимаете, хотел получить спектакль на уровне. “Город на заре” был уже готов, его сдали, нет, он все репетировал… Потому что знал, что актеры непрофессиональные, и их надо постоянно держать в тонусе.
Из-за этих жестких правил устава, из-за напряженного графика, в Студии была большая текучка кадров. Настоящий проходной двор. Мы же собирались там вечерами, после занятий в своих институтах, после работы, спектаклей. Это было как сито: кто-то оставался, но многие уходили. Некоторых забрали в армию, кто-то, напротив, прибивался к нам, чтобы отсидеться, потому что студийцам стали давать броню, освобождение от воинской службы. Буквально толпы народа проходили через Студию! Это можно было как анекдот рассказывать. Годы спустя человек мог заявить: “Я был в Арбузовской студии”, а мы удивлялись: “Как?!”.
Премьера “Города на заре” состоялась 5 февраля 1941 года. К этому времени нам уже выделили бюджет, назначили директора, дали технических работников. А поначалу мы все делали в Студии сами. Я, как пришла, сразу стала бутафором, расставляла на сцене реквизит, Зяма Гердт был осветителем, Тоня Тормозова – костюмершей. Имелась монтировочная бригада из студийцев. Реквизит приносили из дома. Когда шел показ “Города на заре” “для пап и мам”, то зрители во время спектакля всплескивали руками: “Ой, а это же наша чашка! Это же наш тазик!”. Макс Селескериди (исполнитель роли Зяблика в “Городе на заре” после войны стал артистом Театра имени Евг. Вахтангова и взял псевдоним Максим Греков. – А.М.), помню, зеркало из дома принес. А моя мама сказала: “Ой, наша кастрюля!”.
– Как Арбузов и Плучек руководили Студией?
– Алексей Николаевич, конечно, во всем участвовал, но он все-таки был писатель… Он вообще был человек немного замкнутый, отстраненный. Хотя если ему что-то нравилось на сцене, очень громко и заразительно смеялся! А Валентин Николаевич – он такой был увлеченный, открывал нам огромный неведомый мир. У них с Арбузовым была идея: воспитать из нас разносторонние актерские личности, чтобы мы стали не просто хорошими артистами, но и эрудированными людьми. Мы ходили во все музеи, бегали на концерты в Большой зал консерватории – тем более что у Саши Гинзбурга дядя, Марк Векслер, работал там директором, и мы имели возможность туда проходить.
Плучек очень ценил Чарли Чаплина, мы фильмы “Огни большого города”, “Новые времена” видели по нескольку раз, а потом обсуждали, смеялись, делали этюды на эту тему. Еще Валентину Николаевичу очень нравился Жан Габен, помню, мы смотрели фильмы с его участием.
У нас бывали литературные вечера, Плучек, например, говорил: “Через неделю каждый придет и прочтет стихотворение Теофиля Готье”. А мы не знаем, кто это. Но идем в читальню, достаем, учим. Или нужно было подготовить доклад о каком-нибудь писателе. Мне достался Виктор Гюго. Я, конечно, все изучила, сделала о нем доклад, а в заключение прочла отрывок про Гавроша из “Отверженных”.
– А вы помните, как молодые поэты из ИФЛИ и Литературного института – Павел Коган, Давид Кауфман (будущий Давид Самойлов), Михаил Кульчицкий – приходили в Студию читать свои стихи?
– Конечно, они у нас назывались “опричниками”.
– Почему?
– Потому что они были друзьями Студии, но не в самой Студии, а рядом. “Опричь” – это же “вне”, “кроме”. Как стена из друзей, защита. Не студийцы, но сотрудничающие, участвующие во всех наших делах.
– С кем, кроме Марии Новиковой, вы еще дружили в Студии?
– С Севой Багрицким (сын поэта Эдуарда Багрицкого и сам был одаренным поэтом, погиб на фронте в 1942 году. – А.М.). Он пришел в Студию вместе с Максом Селескериди, когда они были еще школьниками. Чуть ли не каждый день мы собирались у него в Камергерском – он жил в квартире вместе с домработницей, потому что мама его была сослана.
В начале войны Арбузов отправил жену Аню с дочкой Варей в эвакуацию в Чистополь, позже туда поехали Сережа Соколов, Тоня Тормозова с мужем Александром Гладковым (драматург Александр Гладков, друг юности Арбузова и Плучека, был одним из инициаторов создания Студии и принимал активное участие в ее жизни. – А.М.), Сева и сам Арбузов. Но Сева очень переживал, считал, что, мол, стыдно сидеть здесь, когда там воюют. Он бросил Чистополь, вернулся в Москву и в один прекрасный день пришел ко мне в своем любимом бежевом костюме: в руках свернутая шинель, планшет, кружка, стопка книг. Сказал, что идет в армию. И вот я из своего дома провожала его на фронт. Сева оставил мне книги – там был том стихов его отца, Эдуарда Багрицкого, стихи Пастернака, Гумилева, то, что он любил. Эти книги у меня до сих пор где-то лежат. Сева писал мне с фронта.
– Арбузовская студия возникла в самые страшные годы, удивительно, что ни до, ни после войны никого из студийцев не арестовали. Притом, что у некоторых были репрессированы родители – вы упомянули маму Всеволода Багрицкого Лидию Густавовну Суок, которая много лет провела в лагерях.
– Это и вправду удивительно, ведь каждую ночь кого-то брали. У нас в квартире был замечательный сосед, бывший белый офицер, в советское время он работал бухгалтером. Вечерами у него собиралась компания играть в преферанс. Однажды он пригласил нового партнера, и это оказалось роковым: вскоре воронок подъехал к нашему дому, и его забрали. Мне кажется, меня спасло то, что у меня не было плотных занавесок на окнах. Было видно, что я делаю, что у меня никто не собирается, не остается ночевать. Однажды я пришла домой, выглянула в окно – смотрю, стоят двое в черных одеждах. Явно следили за мной. И несколько раз потом я их видела.
Была и такая история: в начале войны, когда бомбежки еще не начались, но небо прочеркивали зенитные прожекторы, я вышла вечером из дома с фонариком. Освещения ведь на улицах не было. Вдруг ко мне подходит милиционер и говорит: “Вы что это делаете? Вы подаете сигналы врагу! Отдайте мне ваш фонарик”. Я возмутилась: “Почему это я должна вам его отдать?!”. – “Тогда пройдемте в милицию!”. Привел меня в наше отделение милиции на Красной Пресне. Говорит: “Вот, пожалуйста, привел – она немцам сигналы подавала!”. Я отвечаю: “Неправда!”. Но другие милиционеры сказали ему: “Да брось ты!” и отпустили меня домой. А могли ведь и упечь.
Когда я оглядываюсь назад, на эти годы, думаю: все ведь висело на волоске. Я была очень заметной, хорошо одевалась. Мама работала закройщицей в Совмине, шила для жен Кагановича, Молотова и других, и ей нравилось шить на меня. Например, у меня было розовое пальто, и мама как-то сказала: “А давай мы тебе шляпку закажем!” Мы поехали к знаменитой на всю Москву шляпнице Елтовской, она жила в Столешниковом переулке, и заказали у нее маленький черный цилиндрик. Помню, еду я на эскалаторе метро в розовом пальто и этом цилиндре, и все на меня оборачиваются.
– Когда началась война и некоторые студийцы ушли на фронт, вы остались в той части, что была преобразована во фронтовой театр…
– Да, Исай Кузнецов, Женя Долгополов, Коля Потемкин, Кирилл Арбузов, Зяма Гердт, Марина Малинина, а потом и Сева Багрицкий, ушли воевать. В Студии появились новые люди – Леон Тоом, он стал поэтом, переводчиком с эстонского, Валя Архангельская, Леня Агранович, в будущем – сценарист и кинорежиссер, Афанасий Белов, в дальнейшем много снимавшийся в кино.
Мы в Студии написали и поставили “Сказку о братьях Ивашкиных”. Братьев Клима и Никиту, которые воюют с фашистами, играли Миша Баранов и Володя Иванов, они были маленький и высокий – как Пат и Паташон. Я в этом спектакле играла вещую птицу, которая прилетала к братьям и пела о победе. Когда мы поехали в первый раз на Северный военно-морской флот и повезли эту сказку, то поняли, что наш спектакль никому не интересен. Бойцы хотели видеть дом, то, что они оставили, – а им снова показывали войну.
Во время войны в Москве мы играли в разных помещениях – в клубе “Каучук”, в Театре Вахтангова, в театре “Ромэн”, в здании театра Сатиры, которое потом снесли. В нашем репертуаре были “Парень из нашего города” Константина Симонова, “Ночь ошибок” Голдсмита, спектакль, который Плучек поставил в Чирчике, в Узбекистане. Главную роль, Кэт, исполняла там местная актриса, а когда Студия вернулась в Москву, Плучек отдал ее мне. “Ночь ошибок” каждый день шла в Большом Гнездниковском переулке – в том помещении, где сейчас театр ГИТИС, а тогда находился “Ромэн”. Время было голодное, рядом с театром располагался Палашевский рынок, куда мы бегали покупать свеклу за 80 рублей килограмм, варили ее за кулисами. У Вали Архангельской был уже роман с Сашей Гинзбургом, их дочка Алена родилась на моих глазах. Как-то Валя потеряла свои карточки – продовольственные и в столовую, находившуюся напротив, на Тверском бульваре. Там давали суп из кубиков – жуткий, я сейчас вспоминаю, черный! И мы с Машей Новиковой делились с ней этой свеклой, всячески ее поддерживали.
Исай Кузнецов (студиец и архивариус Арбузовской студии, ставший известным драматургом. – А.М.) написал в своих воспоминаниях, что Студия для него закончилась с началом войны. Я отношусь к этому по-другому. Для кого-то существовал этот разрыв, но для меня все было плавно и непрерывно, и фронтовой театр под руководством Арбузова и Плучека – та же наша Студия. Я уверена, что можно было ее сохранить. Хотя, вы знаете, что между нашими руководителями в какой-то момент возникли большие разногласия. Я этого касаться не хочу, но был такой факт. Однажды нас вызвали домой к Гладкову, там был и Алексей Николаевич Арбузов, и на столе лежала бумага, в которой было написано, что В.Н.Плучек изменил принципам Студии, и все в таком духе. Ну а мы кто такие? Мы это письмо подписали. Не подписал один лишь Саша Гинзбург. Но он в другом был положении, абсолютно во всем. Мог себе позволить.
– Студия много выступала перед бойцами на фронте?
– Да, и часто бывало так, что я всех выручала. Меня даже на Северном флоте наградили настоящей матросской тельняшкой – это считается очень почетно. Дело в том, что фронтовые обстоятельства не всегда позволяли расположить сцену, декорации, и тогда я давала сольные концерты, пела то, что просили солдаты. (Разные бывали ситуации. Помню, мы с Машей Новиковой лежим в лесу, высокая трава, через нас летят трассирующие пули, а тут не надо даже тянуться – все кругом в землянике.) Иногда нам давали отпуск на три дня, и мы всеми правдами и неправдами старались добраться домой: и в санитарных эшелонах (я там пела раненым), и на дрезине, и даже в угольной яме. Так хотелось повидать родных.
– Что было с вами после войны, когда Студия закрылась?
– Я поработала в нескольких небольших театрах. Один был передвижным, там шел спектакль “Самолет опаздывает на сутки”. Главная героиня в нем – опереточная актриса, она и поет, и танцует. Актриса Наталья Гицерот, игравшая эту роль, уехала сниматься в кино, и театр остался без героини. Показалась – меня взяли. Долго играли этот спектакль, дали мне ставку, я вошла в другие постановки: “Отчий дом”, “Под каштанами Праги”.
Однажды театр собрался на гастроли в Германию. Фотографируют, сдают документы, вдруг меня вызывает директор и говорит: “Вам не разрешают выезд”. Почему? А они же не говорят причину. Но позже я вычислила. У меня был поклонник, он строил завод “Азовкабель”, а потом занимал в Совмине солидную должность. Такой был романтик: когда приезжал в Москву, то если меня не было дома, ходил по улице и смотрел на мои окна. Он уехал в командировку в Америку. Вдруг мне приходит письмо – у нас таких конвертов не было, как американский флаг. В нем написано: “Тата (он меня Татой называл), ну как можно, я посылаю тебе уже шестое письмо, а ты мне все не отвечаешь! А меня все интересует в твоей жизни”. А пять-то писем где? Я поняла, что эти пять писем они забрали себе, а на это – пожалуйста, отвечай. Но я ему не ответила.
Пострадала ни за что, в общем. Тогда директор мне сказал: “Я вас очень прошу, мы едем на месяц, не уходите никуда!”
И, по-моему, именно в то время – я вот точно не могу восстановить, когда – начальница отдела кадров Дирекции фронтовых театров свела меня с Товстоноговым. Не знаю, видел он меня в спектакле, или кто-то сказал ему, мол, возьмите эту актрису. Но он уговаривал меня поехать к нему в театр в Ленинград. А мне же сказали: “Не уходите, подождите”. И у меня в “моем” театре столько ролей! Мама, папа здесь, в Москве. В общем, согласия я не дала.
Но самое главное: когда театр, в котором я работала, вернулся из Германии, они мне даже не позвонили. Поэтому я и пошла на эстраду. Я не хотела снова пройти через это – опять куда-то поступать и с подобным столкнуться. В 1954 году участвовала в конкурсе артистов эстрады, позже работала с Майей Кристалинской. Но все равно – я, да и все мы, как самое счастливое в жизни вспоминали время, проведенное в Студии. И Валентин Николаевич всегда об этом говорил, и Алексей Николаевич. Пусть не так часто, но мы, студийцы, время от времени встречались – в домах Исая Кузнецова, Зямы Гердта. Вспоминали нашу Студию, репетиции “Города на заре”, сам спектакль, военные годы, погибших на фронте студийцев. И сегодня я думаю обо всех своих товарищах по Арбузовской студии с любовью и радостью.
Беседовала Александра МАШУКОВА
«Экран и сцена»
№ 2 за 2021 год.