Моя война

Майя Туровская
Майя Туровская

Продолжение. Начало – см. №№ 9, 11–17, 2020

Сценарий о подростке, который пытается понять, что произошло во время войны, и выпытывает у всех вокруг, я начала писать сразу – при поступлении во ВГИК. Мой герой Алексей Шмельков, как все послевоенные дети, слышал слово “война”, но предположить, что она шла в городе, где он родился и вырос, было трудно. Постепенно открывалось, что в городе были евреи, которых согнали в гетто и убили. Были фашисты, полицаи, и многие жители города, которые сотрудничали с оккупантами, давно отсидели и вернулись в город. И ходят с ним одними улицами. Сценарий был без надрыва и обличительного пафоса. Несколько наивный, так как непременно хотелось дать мир глазами ребенка. Сценарий многие знали и читали с середины 70-х. По-разному качали головой, но одинаково говорили, что поставить его невозможно. Евгений Иосифович Габрилович, желая мне добра, строго сказал: “Деточка моя, нельзя себе позволять даже думать, а не то что писать о таких вещах”.

И вдруг настала перестройка. Мне позвонили с нескольких студий и попросили принести закрытые ранее сценарии. На киностудии Горького решили рассмотреть сценарий “Моя война”. Сначала его рассматривали в объединении Станислава Ростоцкого, потом – в объединении Инны Туманян. Доброжелательно принимали текст и меня, но ничего не получилось. Сохранился пакет документов – отзывы, договор. И мои невеселые воспоминания о том, как это было. Как положено, сценарий разослали уважаемым сторонним членам художественного совета киностудии. Каждым отзывом я горжусь до сих пор.

Отзыв Майи Туровской на киносценарий “Моя война”

Тема Отечественной войны вот уже более 45 лет не уходит с нашего экрана и из нашей литературы. Это естественно – война оставила след в жизни поколений. Так же естественно, что тема эта видоизменяется во времени: дело идет не только о новом взгляде художника, но и о взгляде нового зрителя. К примеру, когда мы делали с М.Роммом “Обыкновенный фашизм”, то сознательно ограничивали себя в показе ужасов войны: они еще были у всех на памяти. Напротив, когда Э.Климов делал фильм “Иди и смотри”, он вплотную приблизился к зрителю. Дал пусть один, микроскопический фрагмент народного бедствия, но во всей его ужасающей реальности: ведь для новых поколений война перестала уже быть реальностью. Она стала затверженным и неинтересным перечнем чьих-то чужих страданий и подвигов, а ветераны – социальной группой с некоторой суммой привилегий. При этом задача прорвать барьер личной непричастности, а, значит, и равнодушия зрителя – не единственная.

Картина В.Дашука по книге Светланы Алексиевич “У войны не женское лицо” приоткрыла совсем новый и гораздо более скрытый, чем прямое противостояние врагу, драматизм женской судьбы на войне, а “Знак беды” М.Пташука по В.Быкову опрокинул, казалось бы, непреложную конфронтацию с фашизмом в наше собственное историческое прошлое и показал, сколь многое, страшно проявившееся в войну предательством, было заложено еще в годы коллективизации.

Вся эта затянувшаяся преамбула посвящена одной мысли: тема войны, если вещь написана автором не дежурно, а по-настоящему страстно, если она не повторяет расхожее и соединяет новые для зрителя аспекты – не теряет своей актуальности. Тем более, если она обращена к молодому зрителю.

Именно такой вещью представ-ляется мне сценарий А.Свиридовой “Моя война”. Это – так же, как в “Эшелоне” М.Рощина, – общенародное бедствие, преломленное через опыт одного, по-юношески максималистского сознания. Сама видимая бессвязность этого опыта, включающего поначалу беспорядочные столкновения с прошлым, которые лишь в конце складываются в картину оккупации, молодежного подполья, его гибели, а так же послевоенных – часто не менее трагических судеб героев картины, – кажется мне благодарной кинематографической структурой, если, конечно, режиссер реализует ее именно как структуру, как принцип, а не как бессвязность.

Для старших поколений “Моя война” несет в себе ощутимый привкус пересмотра некоторых тенденций времен “Молодой гвардии”, не просто оказавшихся несостоятельными, но и породивших новую “охоту на ведьм”: родственникам Стаховича, например, пришлось долго и мучительно доказывать, что он не был предателем. Для молодого поколения, не обремененного “ошибками отцов и поздним их умом” в этом конкретном вопросе, важно просто утверждение доверия к товарищу и смелости в его защите.

Сценарий приоткрывает двойную драму людей – сначала пострадавших от фашизма, потом встретившихся с недоверием у себя дома – испытание, может быть, не менее страшное, даже если для них, – как для матери героя – все окончилось более или менее благополучно, без видимых репрессий. Опыт поколения, чья жизнь и характер искалечены войной, вызывает в следующем поколении потребность в правде, в том, чтобы назвать все своими именами, но, назвав, восстановить к жизни моральные ценности – веру друг в друга, юношескую дружбу, тот порыв, который заставил отцов и матерей когда-то без расчета на успех создать антифашистское подполье.

Мне кажется, для молодого зрителя важен не только личностный взгляд на войну, не только новый уровень правды, но и этот посыл – осознать простые и надежные моральные ценности, противостоящие равнодушию и цинизму. С моей точки зрения, в сценарии есть лишь одна трудность, требующая от автора и режиссера специального внимания и решения: мальчик, от лица которого ведется повествование, сегодня уже не только сын, но и отец: фильм будет обращен не к детям, а к внукам военного поколения. Если не предусмотреть это в каком-то прологе до титров в том или другом – пусть даже дидактическом – виде, то между зрителем и фильмом возникнет недоумение.

В остальном, как мне кажется, сценарий интересен для постановки и вольется в ту волну сегодняшнего искусства, которая представлена Алесем Адамовичем, Василем Быковым, повестью Анатолия Приставкина “Ночевала тучка золотая” и другими.

1985 г.

Вадим Трунин, кинодраматург, Глава всесоюзной сценарной студии, автор сценария фильма “Белорусский вокзал”

Отзыв на киносценарий “Моя война”

Ну вот, наконец-то, чувствуется прорыв – словно долго сдерживаемый талант Свиридовой наконец раскрылся. Не знаю, какая будет у этого сценария производственная судьба – вероятно, трудная, по нынешним временам, – но у меня нет никаких сомнений в том, что надо его публиковать в альманахе. Я что-то не помню, чтобы так успешно была осуществлена связь времен, как в этой работе. Военная история и современная переплетаются в памяти и судьбах героев, помогая осмыслить и то, и другое, взаимно дополняя и обогащая друг друга. Многое для молодежи откроется по-новому в этом сценарии, да и не только для молодежи. Автор смело рушит стереотипы прошлого и настоящего.

Много было сценариев, в которых юные герои искали героев в прошлой войне, но, пожалуй, не было еще такого страстного личного участия в тех событиях, которые произошли еще до рождения главного персонажа. В этом особая сила и обаяние работы Свиридовой. Автору удались не только главные, но и второстепенные герои – особенно семья: мать, отец, бабушка, существующие и полнокровно живущие сразу в двух временных измерениях, что сделать очень трудно, знаю по собственному опыту.    

В общем, повторяю еще раз: стоит и нужно опубликовать эту работу в альманахе.

4 июля 1986 г.

Худсовет

Готовился расширенный худсовет. И однажды утром мне позвонил поэт и драматург Михаил Григорьевич Львовский – светлейший человек, долгие годы руководивший секцией молодых драматургов при Союзе писателей СССР.

– С вами говорит Михаил Львовский, – звонко назвался он и добавил, что прочитал, высоко оценивает рукопись и автора, не хочет ограничиваться письменным отзывом, а просит заехать за ним в день худсовета и отвезти его – за компанию – на студию. Я была польщена и счастлива.

Легендарный Львовский, поэт поколения фронтовиков – Павла Когана и Михаила Кульчицкого, – автор песен, которые пела страна, ставя на пластинках “слова народные”! “Вот солдаты идут по земле опаленной”, “Глобус крутится-вертится, словно шар голубой” и легендарной “На Тихорецкую состав отправится, вагончик тронется – перрон останется” – сам позвонил и сам поедет!

В ту пору Львовский вернул себе известность фильмом “В моей смерти прошу винить Клаву К.” – о безответной любви и первых настоящих страданиях. Друг Александра Галича и Юза Алешковского. Человек-легенда. Я звонила в его дверь и обмирала в предвкушении встречи. Михаил Григорьевич вышел “при параде”: в белой крахмальной рубахе с длинным рукавом в немыслимую жару. Мы сели в такси, и я увидела, как ему трудно было дышать после инфаркта. Но глаза сияли весело и лукаво. Жар расплавленного асфальта вползал в открытые окна такси.

– Зачем вы поехали, Михаил Григорьевич? – чувствуя себя виноватой, сказала я ему с укоризной. – Дышать нечем.

– Бросьте! – радостно откликнулся он. – В 1953 году меня в бане обварили кипятком из шайки! – выпалил он с такой радостью, словно говорил о награде. – Я еду посмотреть, что сейчас сделают с вами.

Худсовет выдался колоритным. Человек двадцать, разделившись по им ведомым признакам, сели напротив друг друга вдоль двух стен. Посередине комнаты за столом прочно высился Станислав Иосифович Ростоцкий – художественный руководитель объединения.

Он пригласил собравшихся к обсуждению. Товарищ слева – режиссер Н. – сказал спокойно, что обсуждать здесь нечего, и предложил посреди комнаты развести костер и сценарий сжечь. Группа справа просияла в ответ, словно ничего приятнее в своей жизни не слышала. Львовский сиял больше всех. Он слушал, как музыку, аргументы оппонентов сценария. О том, что сценарий – вообще не сценарий, а непоследовательный монтаж разрозненных эпизодов, не имеющих внутренней связи. О том, что на Украине нет и не было антисемитизма, а уж гетто и быть не могло, и прочие невнятные аргументы. В сценарии был эпизод, когда колонну евреев из гетто гнали через город к месту расстрела. И гордо шел во главе колонны мой дед. “Левым” особенно не нравился этот эпизод. А Львовский сиял. Вы что-то хотите сказать? – обратился к нему Ростоцкий.

Станислав Ростоцкий
Станислав Ростоцкий

– Я только хотел посетовать, – развел руками Львовский. – Почему белорусов в нашем кино уже можно сжигать целыми деревнями, а убить одного еврея все еще нельзя?!

К этому времени на экранах страны шел фильм Элема Климова “Иди и смотри”.

– Неужели вас так пугает, что возникнет сострадание к убитым евреям? – прямо спросил он.

“Левые” молчали.

– Какие еще есть мнения? – спросил Ростоцкий.

– Да не может тут быть никаких мнений! – взорвался Н. – Мне сценарий просто не нравится.

– Бывает. Вот Льву Толстому, например, не нравился Шекспир, – вкрадчиво сообщил Львовский. – Ну и что?

– Это кому комплимент – мне или Толстому? – с издевкой спросил Н.

– Свиридовой, – пояснил Львовский.

Обсуждение длилось больше часа. Конец худсовету положил Ростоцкий. Он встал, оперся двумя руками о поверхность стола, словно собирался отжаться как гимнаст, и внятно сказал:

– Я, как поляк, позволю себе подвести итог заседания. Как поляк и как руководитель объединения, – поправился он. – Я принимаю сценарий своей властью и даже не буду ставить вопрос на голосование. У меня достаточно полномочий, – вбивал он слова, словно гвозди в стол. – Все могут отдельно изложить свое частное определение и подшить его к протоколу худсовета. Я принимаю сценарий и покупаю. Поздравляю автора и благодарю собравшихся. Восторженный отзыв критика Туровской прошу присовокупить к делу. И я горжусь, что именно в нашем объединении состоится дебют этого автора в игровом кино.

“Левые” несуетно мрачно покинули кабинет.

Меня поздравляли, обнимали.

Надо знать, что за канитель – процедура принятия сценария: это недели собирания подписей, месяцы ожидания денег от бухгалтерии. Здесь все происходило иначе: все члены коллегии передавали бумагу из рук в руки, ставя подписи. Ростоцкий подписал первым и сам подал на подпись главному редактору Погожевой.

– Все! Завтра подпишет Котов (директор студии), – сказал Ростоцкий. – И марш в бухгалтерию.

На календаре было 18 августа. Я любила это число. Нынче, когда 18-го мне исполнилось 37, студия Горького купила “Мою войну”. И теперь не я одна, а еще десяток членов коллегии знали, как шел он – мой дед, которого я никогда не видела, впереди колонны, которую гнали из гетто через весь город на расстрел.

Я бежала домой – пересказать Майе Туровской, как прошел худсовет.

Ее пристрастное внимание к моему сценарию было дорого не только потому, что она была круп-нейшим и тончайшим критиком театра и кино, а потому, что она автор сценария “Обыкновенный фашизм”, над которым работала вместе с Юрием Ханютиным и Михаилом Роммом.       

Туровской мой рассказ не понравился.

Среда закончилась. В четверг Станислав Ростоцкий был освобожден от занимаемой должности художественного руководителя. В пятницу умерла Погожева. В понедельник уволили Котова. Но он успел подписать бумаги. Бухгалтерия выдала мне деньги.

– Купить они, может быть, и купят, – пророчески сказала Ляля Львовская – жена Михаила Григорьевича. – Но все равно не поставят.

Режиссеру Владимиру Саруханову, который хотел ставить сценарий, позвонил неизвестный и сказал, что, если он не позвонит на студию и не откажется от постановки, его дочь, которая сейчас вышла из школы, до дому не дойдет. Он позвонил.

А мне позвонила Майя Туровская и ровным голосом сказала: “Уберите Леву из города. И не к бабушке, где его можно найти”.

К угрозам общества “Память” она относилась с чутким вниманием.

Левой звали моего шестилетнего сына, который весь худсовет слонялся по коридору и назван был в честь расстрелянного в гетто деда, которого я никогда не видела. Как и фильма, снятого по моему сценарию.

На календаре был август 1988 года. Время великой иллюзии больших перемен.

Дальше – был конкурс на лучший сценарий, в котором сценарий стал победителем. Призерам полагались публикация в альманахе “Киносценарии” и постановка.

Сценарий приняли к производству и вскоре закрыли.

Альманах “Киносценарии” должен был напечатать сценарий-победитель. В кино в ту пору происходили большие перемены: руководящие посты впервые заняла не номенклатура, а кинематографисты. Главным редактором альманаха стал Женя Григорьев. Автор сценариев многих фильмов, самым из них известным был “Романс о влюбленных” в постановке Андрона Михалкова-Кончаловского. Закрытых сценариев у Жени накопилось больше, чем поставленных. Он был тонким импрессионистом: его поэтичные сценарии завораживали тем, что, оставаясь верлибром, были пригодны для съемок.

Мы были знакомы, Женя знал, как я любила его творчество. Он позвонил и пригласил в первый в его жизни кабинет главного редактора, что располагался в Доме Нащокина в Воротниковском переулке. Я вошла, сияя в предвкушении встречи с любимым драматургом. Но Женя был мрачен.

– Объясни мне, пожалуйста, что это значит, – похлопал он по рукописи на столе. – В чем дело? Ты – Александра Свиридова, русская, а текст про евреев. Откуда ты это взяла? – не мог он скрыть досады.

– Это моя история, это мой дед. Я даже не сменила имя героя. Его расстреляли в Херсонском гетто.

– Та-ак, – протянул Женя, переваривая неожиданность. – Хорошо. Это хорошо, что ты не стыдишься признаться, что у тебя дед еврей.

– А чего стыдиться? – пожала я плечом. – Меня воспитали так, чтобы я гордилась дедом. Он был большая умница, крупный адвокат Украины, и, по легенде, шел впереди колонны, которую гнали на расстрел, людям с ним было не так страшно идти.

– Воспитал кто?

– Бабушка.

– Русская?

– Да.

– Вот видишь! – наставительно сказал Женя. – Что б тебе про это не написать?!

– Я пишу. Но этот сценарий – про другое.

– Хорошо, – примирительно сказал Женя. – Это хорошо, что ты не побоялась признаться в том, что твой дед еврей. Я, правда, не ожидал, но ладно, – написала – и хорошо. И хватит, забудь! – рубанул воздух ладонью Женя. – В стране столько проблем, а ты про евреев! Сколько их – тех евреев? Надо писать о серьезных проблемах, которые надо решать, и мы решаем.

– Надо, – согласно кивнула я. – Но я пишу о том, что знаю.

– Хорошо, – перебил Женя. – Если ты не знаешь ничего другого – надо узнавать! Брать командировку, ехать и изучать жизнь. Евреи – это не проблема!

– Куда ехать, Женя?

– Например, на Байкал, – твер¬до сказал он. – Байкал погибал, а люди – русские люди! – навалились и очистили Байкал! – гордо сказал Женя.

– Я не знала, – не могла я скрыть удивления.

– Потому что сидишь в Москве и ничего не слышишь и не видишь. Ладно, иди, думай, собирайся и езжай. И хватит о евреях, хватит! – по-отечески ласково закончил он.

Потрясенная и подавленная, я побрела по Москве. Из телефона-автомата позвонила Майе Туровской. Туровская была дома. Предложила приехать.

– Вы знали, что Григорьев антисемит? – выпалила я с порога.

Майя посмотрела грустным лошажьим глазом и мягко улыбнулась: “Не знала, но спокойно могу это допустить. На всяком человеке есть печать среды, из которой он вышел. Сейчас, когда вы говорите, я вспоминаю Женино лицо и очень хорошо могу представить себе, где он вырос и что его формировало. А почему вы так возбуждены?”

– Я так любила его сценарии! Он такой талантливый! – восклицала я.

– А вы не знали, что талантливые люди тоже могут быть антисемитами?

– Нет. Мне даже трудно об этом говорить.

– Антисемитизм – это такая вещь, которая есть всегда в определенном слое общества, – медленно говорила Майя, наливая чай в маленькие фарфоровые чашечки. – Просто бывают периоды, когда антисемитизм спит, а бывают, когда он пробуждается.

Я так понимаю, что сценарий не будет опубликован.

– Ну и не беда. Главное, что он есть.

– И не будет поставлен.

– Ну, это мы еще посмотрим. Кроме Жени есть еще студии. Мне звонили с “Ленфильма” – просили им что-нибудь порекомендовать. Мы им пошлем. Успокойтесь. Ни один еврей так не вибрирует на тему антисемитизма, как вы. Такая повышенная возбудимость свойственна обычно полукровкам. Но вы по жанру, скорее, еврейская жена, которая бывает ортодоксальнее мужа.

– Он сказал, что в стране хватает проблем, что евреи – это не главное.

– Он прав, в стране действительно и без евреев хватает проблем, но страна почему-то занимается евреями.

– Нет, он сказал, что я должна ехать изучать жизнь и писать о настоящих проблемах.

– Прав, – ласково улыбнулась Туровская. – А куда ехать, не сказал?

– Сказал, – ответила я. – На Байкал.

– Вот как? И что же вы там будете делать?

– Писать о том, как русские очистили Байкал.

– От чего очистили? – взлетели брови Туровской в вопросе. – От евреев, разве что.

Было горько разочаровываться в Жене, было жалко сценарий, но еще больше было жалко Женю. Сценарий опубликован не был. Равно, как и фильм не был снят. Остались на память листочки – отзыв Вадима Трунина, текст Майи Туровской и выступление Михаила Львовского.

Про Херсонское гетто я все же что-то узнала. К концу 80-х завеса тайны приподнялась. Я приехала в Херсон с официальной бумагой из Москвы на бланке Союза кинематографистов – прошением дать мне возможность познакомиться с материалами городского архива о гетто. Напуганный демократическими митингами в Москве, начальник архива спросил: “Ну, скоро будете нас вешать на фонарях?”

– Никогда, – твердо ответила я и напомнила ему реплику средневекового монаха, который сказал убийцам: “Неужели вам станет светлее, если я буду висеть на фонаре?”

Я обещала архивисту убежище в обмен на материалы о гетто. Он открыл передо мной секретные папки. Я читала свидетельства жителей Херсона о том, как возникло гетто, как жило, как было уничтожено, и диву давалась, как они писали с большой буквы “Гетто”, то и все большими буквами: “ГЕТТО”. Уважительно – как КПСС.

Живого рассказа о жизни внутри гетто услышать не довелось: не осталось в Херсоне очевидцев.

Десять лет спустя в Америке, работая в проекте Стивена Спилберга “Пережившие Холокост”, я услышала первые рассказы. Но это другая история. Сценарий снова ушел в стол, туда, где лежал с той поры, как мне не позволили им защититься.

Александра СВИРИДОВА

«Экран и сцена»
№ 18 за 2020 год.