Совсем недавно “ЭС” писала о выставке “Федор Федоровский. Легенда Большого театра”, созданной Третьяковской галереей в содружестве с ГЦТМ имени А.А.Бахрушина и Музеем Большого театра. Параллельно с ней на Крымском валу разместилась экспозиция “Александр Головин. Фантазии Серебряного века. К 150-летию со дня рождения” (в ее создании принимали участие более 20 музеев, но большая часть эскизов – из фондов ГЦТМ и петербургского ММТИ). По традиции нашим гидом по выставке стала Анаит ОГАНЕСЯН. Разговор, как обычно, вышел за рамки привычного следования от одного экспоната к другому.

– Есть выставки, на которые ходишь по необходимости. Головинские работы возвышают тебя над обыденностью, над бытом. Ты попадаешь на праздник, но этот праздник не бездумный и шумный. Для меня Головин – фигура и знаковая, и значимая. В ранней молодости я начала работать в Бахрушинском музее. Заведующей театрально-декорационным отделом была Тамара Эдгаровна Груберт. Она – один из соавторов (наряду с Михаилом Беляевым и Елизаветой Берман) уникальной книги «“Маскарад” Лермонтова в театральных эскизах А.Я.Головина», подготовленной в Музее Бахрушина. Книга была издана ВТО (Москва–Ленинград), выш-ла под редакцией Евгения Лансере и судьба ее оказалась драматична. Она готовилась к столетию со дня гибели Лермонтова. Трагическая дата отразилась на судьбе издания, подписанного в печать в июне 1941 года, накануне войны. Всю блокаду книга пролежала в типографии.

– С “Маскарадом” связаны мистические, трагические совпадения. И с его автором тоже. Когда-то Велимир Хлебников предсказал по годам рождения и смерти Лермонтова (1814–1841) вступление России через сто лет в две мировые войны и оказался провидцем.

– “Маскарад” заканчивает эпоху царской России, XIX века, старого Петербурга, старой культуры. Его премьера состоялась 26 февраля 1917 года, на улицах звучали выстрелы, за стенами театра гремела революция, а на Александринской сцене шел “Маскарад” Мейерхольда в оформлении Головина.

Та книга, о которой я вспоминала, стала раритетом. Я мечтала ее найти.

– Удалось?

– Совершенно случайно. Летом 1968-го гуляла в Дубне и наткнулась на кучу мусора. Наверху валялась книга в выцветшей обложке. Я наклонилась и открыла, оказалось, что это “Маскарад” Головина.

Когда я шла на выставку, очень ждала встречи с лермонтовским сюжетом. Для Головина “Маскарад” – одно из высших проявлений его художественной индивидуальности, его масштаба, он выполнил для спектакля 4 тысячи эскизов – костюмов, гримов, мебели, бутафории, переработал огромное количество книг, журналов 19 века. Каждый уникален: и как эскиз, и как выполненный костюм или предмет.

– Очень хорошо помню первый разрешенный вечер, посвященный столетию со дня рождения Мейерхольда в ленинградском Театре имени Пушкина в 1974 году. Тогда режиссер еще не был полностью реабилитирован. В президиуме говорились какие-то стертые, необязательные слова. И вдруг на сцену стали опускаться, сменяя друг друга, головинские занавесы из “Маскарада”. Это было потрясением. Даже не потому, что они считались сгоревшими, а тут возникли, как феникс из пепла. Просто слова меркли перед этой красотой (вечер делал Николай Шейко, он первым опроверг слухи о том, что от спектакля “Маскарад” ничего не сохранилось, нашел этот “клад”).

– А я вспоминаю экспозицию в ленинградском Манеже “Театр. Образы и реликвии” 1986 года, поражавшую тем, что занавесы к “Маскараду” висели при входе. Они были настолько впечатляющие, что определяли пространство и атмосферу Манежа.

На нынешней выставке есть эскизы занавесов, но почему-то они находятся за пределами центральной части экспозиции, где мы видим костюмы из спектак-ля. А между тем занавесы Головина не просто занавесы, они – завесы, менявшие действие, участвовавшие в действии, создававшие атмосферу, настроение, ведшие от праздничности к трагизму. Не только театральному. Думаю, Головин и Мейерхольд эти фатальные изменения жизни за стенами театра ощущали, как никто другой. Занавесы “Маскарада” отделяли просцениум, где основные персонажи выделялись как “крупный план”. Занавес раздвигали, отодвигали, меняли мизансцены. Невольно начинаешь думать о магии чисел: в 17 году вышел “Маскарад”, а в 71-м – “Гамлет”, где занавес Давида Боровского играл роль почти персонажа. Великие идеи могут проецироваться через столетия. Все не случайно. Когда Любимов с Боровским делали “Гамлета”, для них Мейерхольд был не просто почитаемым классиком. Он (конечно, не буквально) проложил для них путь. Думаю, и Головин во всех театральных художниках оставил какой-то след.

Создатели выставки сочли все ипостаси художника равноценными. Но то, что сделали Головин с Мейерхольдом для истории культуры, выше по значению, чем все остальное. Вот почему мне обидно, что эта тема не стала доминирующей, видимой и понятной зрителям.

– Меня тоже удивило, что рядом с костюмами из “Маскарада” представлены портреты людей, не имеющих отношения к постановке, а вот знаменитый головинский портрет Мейерхольда притулился где-то сбоку.

– Мне кажется, создатели экспозиции недостаточно ощутили и передали значимость этой личности. Выставка драматургически не выстроена. Похожей была выставка Константина Коровина, да и многие другие.

Когда я пришла в Третьяковку, первое, что меня удивило, – ровность в подаче материала. Да, действительно, Головин прекрасно владеет всеми жанрами. Впервые увидела его прикладные работы. То, что он в Поленовском кружке делал керамику, вещи из дерева – в духе времени. В конце ХIX века художники хотели традиционное крестьянское ремесло поднять до уровня художественной продукции. Блюдо, которое мы видим на выставке, напоминает майоликовые блюда в Эрмитаже, где экспонируют флорентийское стекло и керамику.

– Можно вспомнить о том, что Александр Головин вместе с Константином Коровиным делали русскую экспозицию, посвященную кустарному искусству на парижской Всемирной выставке в
1900-м.

– Александр Головин поначалу учился архитектуре в Училище живописи, ваяния и зодчества. И это повлияло на то, как он воспринимал сцену, пространство, пропорции, ритмы. Его “Псковитянка” навеяна старинной русской архитектурой, но художник создает особые ракурсы, мизансценируя пространство. Это не просто фон. Его декорации всегда помогают действию. Кстати, в 1901 году на академической выставке Коровин и Головин выставили не портреты или пейзажи, а театральные эскизы. С них началась сценография. До того в театрах были декораторы, а не сценографы. Конечно, к тому времени Виктор Симов уже работал в Художественном театре. Но он стремился создать на сцене обстановку, похожую на жизнь. Головин к этому никогда не тяготел. Он создавал на сцене магию, которая была способна заразить человека и возвысить его над реальностью.

– Ему близка носившаяся тогда в воздухе идея Старинного театра. Ее исповедовали мирискусники, многие режиссеры того времени. Хотя назвать Головина стопроцентным мирискусником я бы не отважилась.

– Он вышел из “Мира искусства”, как тесто из опары. Увлечение искусством других эпох заставляло художников заниматься стилизаторством. Головин никогда ничего не стилизовал, он был на редкость современен в своем языке. В “Дон Жуане” он оставил портал, похожий на эпоху Людовика, они с Мейерхольдом выдвинули просцениум, а в качестве задников использовались сменяющие друг друга старинные гобелены. Головин масштабнее многих мирискусников. Хотя бы потому, что не боялся больших пространств. 

– Он в каком-то смысле предвосхищал свое время. Как удивительно композиционно “держатся” на его натюрмортах цветы, фарфор, цвета (очень интенсивные), находятся в гармонии. И эти его работы напоминают ар-нуво. Всегда думаю о том, насколько русский модерн был оригинальнее, интереснее западного.

– Согласна. Есть какие-то произведения Головина, напоминающие о Климте. Но работы Климта, я бы сказала, не совсем живые. А Головин – одухотворенный, в нем нет рациональности. Головинские работы орнаментальны, но в них всегда существует жесткий ритм, жесткое соотношение. Жесткость, однако, не отменяет теплоты и эмоциональности. Вот мы видим декорации к “Жар-птице”. Деревья, кущи. Но постепенно ты понимаешь, что там есть пространство для танца.

– Головина можно назвать художником-архитектором, но Владимир Дмитриев писал, что у него было режиссерское мышление, он мог придумать мизансцену. Особенно, если чувствовал, что актерам неудобно. Он сразу переделывал мебель, делал ее ниже, например. Можно вспомнить табуретки для Константина Варламова-Сганареля, или суфлерские будки, куда забирались артисты в париках, изображавшие суфлеров, чтобы подсказывать текст Варламову. Головин работал с великим режиссером, но это был великий союз.

– Они вместе стали великими. Головин познакомился с Мейерхольдом в 1907 году, когда Всеволод Эмильевич рассорился с Верой Федоровной Комиссаржевской и был уволен из ее театра. В этот момент Головин обосновался в императорских театрах, собрал команду исполнителей. Он мог рекомендовать Теляковскому Мейерхольда. Владимир Аркадьевич и сам знал о Мейерхольде, но совет Головина в данном случае был важен.

Десять лет, которые режиссер и художник работали вместе, – лучшие годы. Для Головина, во всяком случае. Последний спектакль они сделали в 1917-м; в 1924-м Всеволод Эмильевич (Мейерхольд уже давно живет в Москве, а Головин – в Детском селе) предлагает сделать Александру Яковлевичу эскизы костюмов для “Дамы с камелиями”. И Головин, благодарный режиссеру за то, что он его не забыл (жизнь поменялась, стилистика тоже, и художник был не у дел), не представляет, как он может делать костюмы для художника Шестакова, ведь спектакль – единое целое, костюм для Головина – продолжение декораций, режиссерского решения, актерской пластики.

– Стоит поговорить об отношении Головина к актеру. Это широкая тема. Здесь на выставке экспонированы три портрета Федора Шаляпина в ролях. Великому артисту всегда был важен совет Головина. Есть портрет Шаляпина в костюме Мефистофеля (он хранится в Музее-квартире И.И.Бродского), в котором певец выступил в “Фаусте” в Ла Скала в 1904-м и потом писал Теляковскому: “Если бы вы и милый Саша Головин посмотрели на сцену, каким резким пятном осталась бы в вашей памяти моя фигура, одетая положительно в блестящий костюм. Как глубоко благодарен я моему симпатичному и любимому Александру Яковлевичу Головину”. Художник делал костюм и для оперы “Мефистофель” Арриго Бойто. Артист считал художника соавтором в создании образа. Ночью, после спектакля, в декорационном цехе под куполом Мариинского театра Головин писал портреты Шаляпина в ролях, чтобы сохранить для потомков его творения.

– Головин – в известном смысле родоначальник театрального портрета. Его интересовал момент, когда артист находится в пограничном состоянии, он уже не сценический персонаж, но еще не “отошел” от роли. Здесь, на выставке, мы видим портреты Смирнова – Де Грие, Кузнецовой-Бенуа – Кармен, Шаляпина в ролях Бориса Годунова, Олоферна, Фарлафа. Я даже не знаю, кто еще в нашей живописи умел поймать вот это настроение и его передать на холсте. Вы видите абсолютную похожесть человека, его натуру, характер, но при этом вы понимаете, что это – АРТИСТЫ.

– Головин – замечательный портретист. Его портреты легко сгруппировать по темам. Например, его знаменитые “испанки”.

– Испания – его любимая тема. Он ездил в Испанию не раз, в частности, благодаря Александ-ру Карзинкину, чей портрет мы видим на выставке. Сын купца и сам фабрикант, Карзинкин с женой, примой Большого театра Аделиной Джури, поехал в путешествие в Испанию, взяв с собой Головина. После этой поездки и появилась тема “испанок”. Ведь это не портреты с натуры – он писал по воспоминаниям, а моделями могли быть, например, вышивальщицы Мариинского театра. Свою Испанию он впервые нарисовал в “Кармен”. До этого образ этой страны был романтический, цветной, яркий. У Головина Испания предстала суровой, выжженной солнцем. Когда сильное солнце – воздух как будто дрожит, и все видится чуть размытым. Вы ощущаете это движение воздуха в эскизах к “Кармен” и в портретах. Испанки наполнены внутренним светом: “Курящая испанка”, “Испанка на балконе”, “Испанка с черной шалью”… Можно провести параллель с “Испанками” Коровина: красивые девушки, но в них нет того внутреннего темперамента, напряжения, как в портретах Головина. Испанский “след” я чувствую и в его панно, сделанных для Метрополя. В Мадриде и Барселоне есть дома, украшенные майоликой, например, один из первых домов Гауди. Думаю, Головин мог видеть эту архитектуру.

Еще о портретах. Он писал не только значительных, известных людей: здесь, на выставке есть портрет сотрудников Головина по императорским театрам, его соседа по Детскому селу Эриха Голлербаха, первого биографа Головина, прекрасный портрет Михаила Кузмина. Это люди, которые его окружали.

В мастерских императорских театров Александр Яковлевич собрал удивительную команду, внес множество новшеств. Например, он считал, что нельзя покупать готовые ткани и из них делать декорации и костюмы, и ввел правило использовать театральные ткани, которые расписывал сам со своими мастерами. Они придавали тканям именно тот цвет и фактуру, которые были нужны для декораций. Кто-то из его мастеров (кажется, Зандин) говорил, что Головин входил в декорационную часть, брал огромную кисть, называвшуюся “дилижанс”, и сам прописывал каждую декорацию, прикасался к каждому костюму (как позже это делал Симон Вирсаладзе). Это очень трудоемко, и потому сегодня театры предпочитают покупать ткани в магазинах.

– Существует целый ряд автопортретов Головина. Но я очень люблю словесные портреты Константина Коровина, с которым они начинали и, бывало, вместе работали над одним спектаклем: “Головин был спрятанный в себе человек… Он не говорил о своей жизни. Но где-то глубоко в нем жила грусть, и его блестящие, красивые глаза часто выражали тревогу и сдержанное волнение… Деликатная натура его кротко принимала все хулы и несправедливости… Он был кротким человеком и нежно учтив… Головин никогда не пил никакого вина и не курил. Но слабостью его были конфеты – он уничтожал их целыми коробками… Уже в первой работе “Ледяной дом” Головин сразу сумел показать силу большого художественного вкуса… Он был зачарован изысканностью орнамента. Он был изящнейший художник…”

– Головин – абсолютно реализованный художник. Но новое время его практически забыло. И вот Константин Сергеевич Станиславский пригласил его оформлять спектакли для Художественного театра. Две его последние работы связаны с Москвой. Это “Женитьба Фигаро” и “Отелло”. Казалось бы: совсем другой театр, с другой стилистикой и репертуаром. Но этому театру понадобился Головин. Мне кажется, Константину Сергеевичу было важно вернуть зрителю атмосферу театральной фантазии, праздника. К сожалению, своих декораций и костюмов художник увидеть не сумел: Александр Яковлевич жил безвыездно в Детском селе.

– Закончим цитатой Всеволода Мейерхольда, который когда-то сказал: “Головину, как и мне, приоткрыты двери в страну чудес”.