Устоять

Сцена из спектакля “Нюрнберг”. Фото С.ПЕТРОВАСпектакль Кирилла Серебренникова “(М)ученик” сыграли в “Гоголь-центре” под конец прошлого сезона, в июне. Вскоре после этого, в начале октября вышел “Нюрнберг” Алексея Бородина. У Серебренникова речь идет о школьном происшествии, в РАМТе – о судебном процессе, имевшем важнейшее историческое значение. Но как бы ни различались масштабы этих событий, а также соответствующие им масштабы сценического пространства и количество действующих лиц, как бы ни расходились Бородин и Серебренников в своих эстетических устремлениях, оба спектакля говорят об одном и оба актуальны именно сегодня. Как устоять на месте, оказавшись в эпицентре безудержного и беспечного разгула? Как не потерять точку опоры под натиском вчерашних друзей, сегодня утративших последнюю каплю здравого смысла?

Действие знаменитого фильма Стенли Крамера по сценарию Эбби Манна “Нюрнбергский процесс” из строгого зала суда перенесено в РАМТе в роскошное кабаре. Правда, если взглянуть под колосники, то окажется, что наверху, вдоль голых кирпичных стен расставлены автоматчики, и что здесь все же тюрьма, а беспечная атмосфера кабаре – лишь иллюзия персонажей, их субъективное ощущение происходящего (сценография Станислава Бенедиктова). Сами подсудимые, нацистские судьи, подписывавшие смертные приговоры невиновным, располагаются в центре сцены за столом с кружками пива. Тут же с ними и американцы, ведущие процесс. Последовательность судебного заседания, его строгое пространственное членение, дуэли позиций, красноречий, взглядов – вся четкая структура фильма в спектакле нарочно размыта.

Не забыв повязать салфетки, все весело и шумно пьют и закусывают, подходя время от времени к барной стойке за новой порцией. Лишь Эрнст Яннинг (Илья Исаев), единственный, кто признал свою вину, хмуро держится поодаль. Из глубины, с эстрады посетителей заведения развлекают артисты. Вот плотник Петерсен (Тарас Епифанцев), которого приговорили когда-то к стерилизации. Теперь он с хохотом пожимает руку своему палачу. Молодая немка (Дарья Семенова), чей друг-еврей был расстрелян за “порчу расы”, нынче распевает хором со сдавшей его фашистам домработницей. Война позади, и память о прошлом стремительно утрачивает силу. Мир жадно наверстывает свое.

В спектакле есть момент, когда на сцену врывается карнавальная толпа, и полуобнаженная красотка закруживает судью Хэйвуда (Александр Гришин) в танце, нахлобучивая ему на голову колпачок. Судья проходится с ней вприпрыжку, но все равно остается лишь безучастным наблюдателем на чужом празднике, не поддаваясь, стараясь не поддаться этой беспамятной легкости бытия. Ему, как и всем вокруг, хочется вытеснить из сознания ужасы войны и окунуться в мирную жизнь. В ликующей атмосфере всеобщего примирения творить возмездие так противоестественно. Однако он знает, что новая жизнь потечет совсем не так, если виновные ускользнут от ответа, а их преступления канут в небытие. Если он не устоит на месте в вихре соблазнительных компромиссов. Кроме всего прочего, у него умный и яркий оппонент – адвокат Ганс Рольфе, защищающий Яннинга, и в его лице искренне добивающийся реабилитации своей Родине. Когда Евгений Редько произносит свой центральный монолог о том, что за появление фашизма ответственность с Германией должны разделить многие другие страны, даже публике нелегко становится понять, чего тут больше – справедливости или изощренной казуистики. Зал в этом месте взрывается, реагируя, скорее всего, на прекрасного актера. Но судью и этим не собьешь.

Герой Спенсера Трейси из фильма Крамера – справедливый и мудрый старик, Александр Гришин играет своего Хейвуда прежде всего стойким. Здесь отчетливей всего проступает тот ракурс, который сегодня важен Алексею Бородину в киносценарии Эбби Манна.

В финале “(М)ученика” учительница биологии Елена Львовна прибивает свои кеды к полу гвоздями. “Я никуда отсюда не уйду”, – повторяет она как заклинание. Возможно, в берлинском Шаубюне, где драматург и режиссер Мариус фон Майенбург поставил пару лет назад свою пьесу, главным героем становился религиозный фанатик Вениамин, ученик старших классов. Но в сильно “обрусевшей” версии Кирилла Серебренникова значительней всего оказалась роль учительницы в исполнении Виктории Исаковой. Она-то и есть настоящая мученица, хотя огромный крест, дощечка к дощечке, самозваный праведник Веня (Никита Кукушкин) воздвигает для себя.

Его одержимость Библией вначале кажется всем патологическим отклонением, настигшим подростка из неблагополучной семьи. Направо и налево разит он цитатами из Святого писания, выбирая из них самые жестокие. На уроках физкультуры отказывается раздеваться, обвиняя учителя и одноклассников в безнравственности, и ныряет в бассейн в одежде. На биологии противопоставляет учению Дарвина свой железобетонный и, разумеется, бездоказательный креационизм. Его стыдливость возмущена деловитой инструкцией молодой учительницы о безопасном сексе, хотя, как потом выясняется, его самого одолевает влечение к мальчику из класса. Никита Кукушкин играет Веню бесстрастным и неулыбчивым парнем с негромким голосом, наглухо закрытым для каких-либо доводов, противоречащих его убеждениям. Однако мы постоянно чувствуем, что рано или поздно этот маленький фюрер сорвется в визгливую истерику.

Механизм идеологизации общеизвестен, первыми под власть сильной личности подпадают те, кому нечего ей противопоставить. Запускается этот механизм и внутри маленького школьного сообщества – недалекая директриса советской закалки (Светлана Брагарник), туповатый физрук (Антон Васильев) и никудышный священник о. Всеволод (Андрей Ребенков) – постепенно заражаются Вениной одержимостью. И только Елена Львовна сохраняет здравый смысл, а вместе с ним и чувство ответственности за свой класс. Поначалу с недоумением и иронией, а потом со слезами отчаяния отбивается она от все более мракобесных идей сходящего с ума педколлектива. На сцене, где над сгустившейся до удушья атмосферой возвышается огромный крест, находиться становится почти невыносимо. Человеку независимому тут места нет, его вытесняют физически. И вот тогда-то в полутьме раздается стук молотка: то не распятие, то отважная Елена Львовна приколачивает себя к сцене. Потому что главное для нее остаться здесь и спасти детей, главное – устоять.

Оба спектакля несут просветительскую миссию. Их можно и нужно смотреть с подросшими детьми.

Мария ЗЕРЧАНИНОВА
«Экран и сцена»
№ 3 за 2015 год.