Неподсудные

Е.А.Жигуленко
Е.А.Жигуленко

Окончание. Начало – см. №№ 9, 11–22

Убеждена, что у каждого человека должен быть кто-то, кто для него неподсуден: пусть делает, что хочет. Не потому, что рекомендовано “не суди, да не судим будешь”, а по доброй воле я приняла решение в юности, что не мне судить девочек, прошедших войну. Я не знаю, как бы я себя повела, будь на их месте. Мне было чуть за двадцать, когда мы познакомились с Женей, которая в 20 ушла на фронт. Долго были дружны и расстались, когда стало ясно, что нам не договориться. Просто я провожала друзей в эмиграцию, а она считала их изменниками родины. О ней судили другие. Я молчала. Сейчас могу сформулировать, почему: вы с ними не пили, не пели, не плакали, – вы и судите. А мне выпало близко знать ее и ее подруг, всех, кто был жив к 1980 году, когда мы работали над картиной «В небе “ночные ведьмы”». Так они вошли в отечественную историю – как “Ночные ведьмы”. Летчицы, что летали на небесных тихоходах по ночам.

Сегодня в энциклопедии могу прочесть – сама бы не выговорила, – что это 46-й гвардейский ночной бомбардировочный авиационный Таманский Краснознаменный ордена Суворова полк, известный как женский авиационный полк в составе ВВС СССР во время войны. Руководила полком Марина Рас-кова. Командиром была летчик Евдокия Бершанская. Под ее командованием полк прошел всю войну. В шутку их называли “Дунькин полк” – и потому что был женским, и потому что так звали командиршу. Летали они на маленьких легких ПО-2, которые называли, как хотели. Самолетик был крошечный – в кабине два человека. Крылья – из ткани. Летали ночью, потому что могли заглушить мотор и планировать бесшумно на самых малых высотах и оставаться незамеченными. Бомбили прицельно, сбрасывая бомбы вручную. Уходили чудом. Все, кто остались живы, – выжили чудом. Сколько погибло – ищите сами. Не знаю, какой информации верить. В годы войны 23 девочкам в полку присвоили звание Героя Советского Союза. Одной Евдокии звезды не дали, и все они знали: потому что еврейка. Знала и Евдокия. Но даже тени задетости не было у нее на челе, когда собирались вместе. Она была счастлива, что спасла их – тех, кого спасла. Это они чувствовали себя неловко на официальных встречах – подтянутые, в пид-жачках со звездами, и не подтянутая Евдокия: большая, теп-лая, как печка, в наброшенном на плечи платке. Без звезды. Вспоминаю сейчас – и улыбку ее вижу. Что им в том 1980-м? Меньше, чем мне сегодня. Великие женщины.

Я надеялась, что однажды напишу о них, но теперь понимаю, что нет. У них была своя версия себя, и не мне посягать на нее. Все, что они хотели сказать о себе, – сказали. А что доверили мне – не повторю. И не потому, что страшно или что-то стыдное там, а потому что нельзя: нельзя праздным соглядатаем даже смотреть в ту сторону, где люди остались без кожи, коль не можешь помочь. Ходят, говорят, живут, а ты знаешь, что они сгорели.

Это была последняя игровая лента, в которую я была вовлечена. Сорок лет минуло, а ни забыть, ни прописать как следует не могу: фокус сбит – я их всех вижу, но не так, как они хотели, чтобы их видели. Женя хотела сделать правильное кино про себя и своих девчонок и сделала. А я была рядом и, как могла, помогала. Кому не нравится кино – не смотрите.

Герой Советского Союза Евгения Андреевна Жигуленко, командир звена 46-го гвардейского ночного бомбардировочного авиационного полка 325-й ночной бомбардировочной авиационной дивизии 4-й воздушной армии 2-го Белорусского фронта, гвардии майор, одиноко слонялась по ВГИКу в начале семидесятых. Она родилась в 1920 году в Краснодаре, окончила школу, поступила в Дирижаблестроительный институт, и тут война. Быстро прошла школу летчиков при Московском аэроклубе и ушла в Красную Армию в октябре 1941-го. В 1942 году окончила курсы штурманов при Военной авиационной школе пилотов и курсы усовершенствования летчиков. На фронте с мая 1942 года. Командир звена, гвардии лейтенант, к ноябрю 1944 года она совершила 773 ночных боевых вылета и нанесла противнику большой урон в живой силе и технике. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 23 февраля 1945 года гвардии лейтенанту Жигуленко Евгении Андреевне “за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом отвагу и геройство” было присвоено звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали “Золотая Звезда” (№ 4854). После войны летала штурманом на Дальнем Востоке. В 1955 году она окончила Военно-политическую академию имени В.И.Ленина. С 1955 года гвардии майор Жигуленко Е.А. в запасе, а затем в отставке. После увольнения жила в городе Сочи. Работала лектором, депутатом Горсовета, председателем Горкома профсоюзов государственных уч-реждений, начальником управ-ления культуры города. В начале 1970-х переехала в Москву. Работала в Министер-стве культуры РСФСР. И однажды появилась во ВГИКе. Хотела быстро, в сжатые сроки – без глупостей общеобразовательных дисциплин, овладеть профессией режиссера.

Она пришла со стороны и таким сторонним человеком осталась – из нерасчисленных комет. Инородное тело. Ей хотелось быть Женькой, но педагоги вставали, когда она входила, и обращались к ней почтительно “Евгения Андреевна”. Звезда Героя Советского Союза блестела на ее блузках, и иностранные студенты поверить не могли, что она настоящая.

Думаю, я единственная, кто сказал ей: “Женя” и “ты”. Мы познакомились на лестнице третьего этажа, куда выходили курить сценаристы. На кафед-ре ей посоветовали поговорить со мной о войне. Ей нужно было снять короткий метр для курсовой, но всем было ясно, что если она справится с курсовой, ее зачтут, как дипломную и выпустят ее. Ей было за пятьдесят, и нужно было спешить с дебютом. Она хотела увековечить своих девчонок, оживить, чтоб они снова заговорили, загалдели вокруг нее и ушли в полет по ее воле, а не так, как было. Заколдовать – дать им вторую жизнь на экране. Она никогда не видела их мертвыми: они уходили в небо и оставались там. А в памяти стояли всегда живыми: она видела их и могла описать, стоило только чуть опустить веки. Я сразу согласилась работать. Попросила только дать мне попить чаю с ней, с ее подругами, чтобы послушать, как они говорят. И послушала… Это было страшно.

У нее была идея сюжета – не помню, какого. Что-то незначительное, неинтересное, сумеречное и дождливое. Какой-то сарай, самолет, поле, дождь. Но она не могла это вытащить из себя, как занозу, и повторяла, что у нее стоит перед глазами эта грязь, когда развезло дороги.

– Аэродром? Ну какой аэродром? Какое-то поле, сели, где попало. Колеса лысые, буксуют в этой грязи – ни разогнаться, ни взлететь, темень, и только зенитки так – тух-тух – пунктиром в темноте, пехота по рации просит, чтоб мы сверху эти зенитки накрыли, а мы самолеты таскаем по грязи туда-сюда, и скоро рассвет, и тогда всё…

Она придумала что-то подстелить – какие-то доски от сарая. Все удалось, и самолетик взлетел. И зенитки эти проклятые закидали бомбами, пока не рассвело. И в этом месте, где, казалось, можно облегченно вздохнуть, она замолкала. Глаза становились стеклянными, как у безмозглых пупсов на витрине “Детского мира”. И надо было тихо сидеть, ждать, пока она придет из полета. В глазах отражался огонь и тех зениток, что строчили по ней, низко летящей над ними в темноте, и взрывов, что вспыхивали на земле, когда падала сброшенная ею бомба. И самый страшный – в котором сгорали девчонки, когда зенитки попадали по ним.

– Почему они не прыгали, Женя?!

Ответом была тишина. Аж слышно, как стрелки спотыкались о цифры на ее наградных часах на запястье.

– Куда прыгать?

– На парашюте.

– Не было парашютов.

– Как не было?! – кричала я.

– Так, не было! – перекрикивала меня она, и ей становилось двадцать. – В начале войны вообще никаких парашютов не было, а когда дали, мы их сами выбрасывали.

– Почему, Женя?!

– В конце войны уже хотелось победить скорей. Самолет маленький, парашюты тяжелые, и, если взять парашют – значит, на бомбу меньше. А нам важнее было бомбить врага.

– Важнее чего? Собственной жизни? Но если ты погибаешь – врага бомбить вообще некому, – скулила я.

– А вот представь себе, что было такое время и такие люди, – в голосе звякала литавра военного оркестра. – Для которых собственная жизнь – ничто, а Родина – всё! – кричала Женя.

Сценарий делать мне было не из чего. Она набросала его сама и сняла короткий метр. Назвала “Один день из тысячи ста”, потом исправила на одни “сутки”, чтобы не перекликаться с врагом Солженицыным. Ей дали диплом в 1976 году, и она стала готовиться к полному метру. Я написала для нее заявку. Сидели, пили-ели, я объясняла.

– Настоящий фильм может быть один: про неправдоподобно счастливую женщину. Потому что он будет про жизнь, которой нет. И у этой счастливой женщины, в жизни-которой-нет, будет полный мир-май-труд: самый лучший старый муж-Каренин, молодой любовник-Вронский, прекрасные дети-Сережи, замечательные внуки. И с таким вот внуком идет она в парк, и на детской площадке внук запускает самолетики. Бумажные. Она смотрит на них и вспоминает. Идет война… И когда день кончится, и война там в ретро тоже кончится, и счастливая бабка с внуком побредут с детской площадки домой, придет такой дворник в фартуке с огромной драной метлой. Может, пьяный. Сметет самолетики, которые ему мусор, и вместе с жухлыми листьями подпалит. И когда этот бумажный самолетик загорится, та – в ретрухе – в небе – тоже сгорит. На той самой войне. Заорет, горя заживо, и пеплом просыплется на землю. А дворник – такой глухонемой Герасим – сметет это все на совочек… И ее, и самолет. Потому что не выжили вы все там, – сказала я. – А что ходите незакопанные – это временно. Женщина не должна убивать. Женщине давать жизнь надо, а не отнимать, понимаешь?

Она упала лицом в подушку и некрасиво заплакала.

А.Свиридова (в центре) в фильме «В небе “ночные ведьмы”»
А.Свиридова (в центре) в фильме «В небе “ночные ведьмы”»

– У меня сын в сумасшедшем доме, – била она кулаком по дивану. – Как подрос – все поджигал: куда ручку дотянет – туда спичку – чирк! Мы же только ночью летали. И понять, что попал, только по огню на земле… Пыхнуло – значит, попал… – захлебывалась она.

– Значит, я попала, – сказала я и не обрадовалась.

Хорошо, что не дали нам этого поставить. История моя была беспощадной. Как и я в те годы. Генеральный штаб армии выбрал ей правильного сценариста, проверенного профессионала Владимира Валуцкого. Он быстро и точно сделал надежный сценарий, под который Генштаб давал деньги. Там солнечным летом в Крыму “Дунькин полк” подобрал в деревне пацана-сироту и забрал с собой. Сюжет обкатанный, проверенный на вышибание слезы, и органичный для девчонок. Они дрались за мальчишку, каждая хотела усыновить, но то одна, то другая не возвращались из полета. “Сопли в шоколаде”, – как презрительно называли в курилке самоигральные сюжеты. Сценарий утвердили на студии Горького, собрали съемочную группу, актеров. На съемки с весны до осени в Коктебеле любой готов был ехать, не читая сценарий.

Начались пробы, и тогда помрачневшая Женя приехала ко мне. Положила сценарий и горько сказала, что история правильная, но слова, которыми девчонки разговаривают, невозможно произнести.

– Перепиши, – попросила Женя. – Студия разрешила мне взять тебя доработчиком.

Станислав Ростоцкий и Нина Меньшикова, с которыми мы были дружны, рассказали ей, как оплатить мою работу: оформить меня актрисой на эпизодическую роль. Гостиница на полгода у моря, суточные, а я буду переписывать диалоги на площадке. Актеры были знакомы мне – Нина Меньшикова в роли Евдокии, и лихая Валерия Заклунная. Остальные – молодежь без имен. Одна Валентина Грушина от Эфроса из Театра на Малой Бронной была с именем и в главной роли.

Я согласилась, пришла на пробы, встала перед камерой в мятой пилотке с костюмерного склада, сказала слова, и меня утвердили. Ростоцкий велел мне сделать для себя сквозную роль, и я написала себе роль техника эскадрильи – единственной, которая не поднималась в небо, а ждала всех на земле и одна оставалась в живых к концу фильма. В паре со мной оставался подобрыш.

Мы уехали из олимпийской Москвы. Посреди мирного Коктебеля развернули съемочную площадку и стали готовиться к войне. Война пришла сразу, словно только нас и ждала. Сначала к Жене.

Из Музея авиации в Монино, откуда Женя потребовала доставить ей на съемки один настоящий ПО-2, ей пригнали ее собственный самолет. Других машин “на ходу” в музее не осталось – так чтоб и мотор завести, и пропеллер раскрутить. С Женей случилась истерика. Она тыкала пальцем в приборную панель и показывала мне царапины, которые остались от того-то тогда-то, когда сбрасывали груз тут неподалеку на Черном море, где наши попали в окружение и к ним никак не пробиться – ни с моря, ни по земле. Только с воздуха… И она смогла, “мы с девчонками…”.

Потом привезли парашюты. Она указывала, как их правильно разложить рядком, а когда наконец разложили и поставили свет, она обернулась к зеленым кулям бутафорских парашютов у самолетов, и принялась ощупывать их, называя каждый по имени. А дальше встала перед узлами на колени, взвыла: “Девочки мои родненькие, простите вы меня!” – и завалилась боком на траву.

Мужики-осветители подняли ее и отвели в автобус.

Потом опытный пиротехник занялся дымами. Пляжники мешали нам на заднем плане. Лысый поджарый пиротехник предложил жахнуть на нашем участке пляжа пару больших дымовых шашек и так распугать курортников. Ему позволили, он жахнул, и пляж опустел. До поздней осени мы плавали одни. Пиротехник гордился собой, любовался нами. Пока война не пришла. Он ходил вокруг самолетов-макетов, раскладывал баночки с дымовыми шашками, поджигал их, слушал издали крик оператора в мегафон: “Левее, чуть дальше… Хорош!” – и выполнял указания. Солнечный пляж Коктебеля заволакивали клубы черного дыма. Оператор Лева смотрел, как ветер сносил дымы и как они застилали самолеты, и покрикивал: “Куда ставишь? Самолеты попалишь! Подальше клади!”

Потом выключил мегафон и сказал группе: “Кто прислал нам этого придурка? То пинает самолеты по колесам, то по крылу шваркнул так, что подклеивать пришлось”.

Тем часом два молодых парня перед камерой устанавливали антенны на маленьких пультах дистанционного управления. Два самолетика-модели лежали подле их ног. Парни нажали кнопки, самолетики взлетели, закружили в небе, а парни – на земле. Оператор глаз не мог оторвать от парней. Женя стояла рядом с камерой и смотрела в небо. Там начинался воздушный бой.

– Наши! – нестройным хором закричали рабочие и осветители.

Пиротехник издали услышал крик. Принялся затравленно озираться, бросил дымовую шашку себе под ноги, завертелся волчком, глянул в небо, увидел над собой самолетики-модели, и рухнул в песок, закрыв голову руками.

– Наши! Наши! – бормотал он, и песок набивался ему в рот.

Дымовая шашка выбрасывала клубы серого дыма, закрывая его плотным облаком.

– Ты чего, Петрович, совсем охалпел?! – со смехом крикнул в мегафон оператор.

Пиротехник встал, повел безумными глазами вокруг себя и бросился к Жене. Сбил ее с ног, дрожащими руками схватил за горло.

– Это она, она! – кричал он.

На него навалились осветители и оттащили от Жени.

– Это кино, придурок! – кричал оператор, пока старика вязали шнуром.

– Нет, я ее узнал! Это она, сука, бомбила нас, я ее сразу!.. – орал он, пока его не затолкали в служебный автобус.

Ночью мы ходили с Женей вдоль моря, что билось о бетонные блоки набережной у нас под окнами.

– Это правда? – спросила я.

– Пойми, – откликнулась Женя. – Наша пехота так быстро продвигалась вперед, что командование не успевало сообщить авиации, что там… уже не немцы.

– Я в гробу видала твое командование. Скажи правду: вы бомбили своих?

– Да что ты прешь? – завизжала она. – Ты в самолете летала когда-нибудь? С неба вообще ничего не видно, а еще ночью! Нам давали квадрат на карте и все! Мы ночью шли, связи не было, и кто там в квадрате – не нам знать, а пехота наступала, командование не поспевало…

Я хваталась руками за голову. Говорила страшные слова. Она выла. Потом мы одинаково плакали, возвращались в гостиницу и, не глядя друг на друга, расходились по своим номерам. Чтобы с утра начать все сначала: автобус-площадка-самолет-парашют, камера-мотор.

Женя точно знала две вещи: как все было на самом деле и как должно выглядеть на экране.

Она твердо стояла в прямом углу, уперевшись лбом в вертикаль, уходящую в небо, откуда смотрели девчонки, и, нащупывая ступней горизонталь, на которой картину будет смотреть Генштаб армии и зритель. Она искала и находила компромисс. У нее была совесть.

Из Крыма вернулись осенью в серую сырую Москву. Начался монтаж, озвучание, досъемки в Монино. За полгода, что мы снимали, у моего мужа сложился роман с сослуживицей. Я ушла, скиталась по подругам. Заклунная отметила мой потухший голос. С придирчивостью командира допросила меня, принялась утешать, а потом решительно пошла к Жене – просить помочь мне. И Женя с “девчонками” взяли меня “на крыло”: писали письма всем отрядом, куда-то звонили, ходили и просили найти мне жилье. Одна тихая рослая Ирина Р. передала, чтобы я приехала – у нее есть жилье. Она сидела в сталинской высотке МГУ на Ленинских горах. Была доктором физмата, профессором кафед-ры космических лучей и физики космоса. В войну – заместитель командира эскадрильи, она единственная, кто сделал небо профессией, сменив практику на теорию. Ирина усадила меня в кабинете, накрыла чай с бутербродами, и пока я жевала, принялась рассказывать, что у нее на Памире есть дом и она готова забросить меня туда.

– Там тихо, бело, ни души. Ты же писать хочешь? Вот и будешь писать там весь день. А ночью, – она переходила на шепот, – ночью нужно разложить на снегу фотопластины. На них запишется небо. Каждая вспышка. К рассвету соберешь их, чтоб не засветились, упакуешь и всё. Кончатся – кто-нибудь прилетит, привезет новые, провиант тебе сбросит. И зарплата будет у тебя, и всё, что попросишь.

Я смотрела на нее, задохнувшись от восторга.

– Вот сейчас ты могла бы засветить всю пластину одними глазами, – сказала она серьезно. – Главное – не снимать ракеты. Они там низко проходят после старта – таким горящим крестом: четыре двигателя – огонь из каждого сопла. Их на пластинах быть не должно, а все остальное – наше.

– А что там может быть?

– Мало ли? Мы же не знаем, кто там есть, – улыбнулась она и неожиданно пропела строку песни из кинофильма – “Вам кажется, что с неба смотрят звезды, а это мы с небес глядим на вас”.

Мой Памир не сложился, но сложился фильм. Наивный, беспомощный и открытый. Таким он и будет жить как единственное свидетельство того, что они были – девчонки, которых нет на свете. Осталась Валентина Терешкова, которая, надеюсь, помнит их. Они видели в ней свое продолжение и радовались, когда она пригласила их с фильмом к себе в Комитет советских женщин, где устроила прекрасный прием. Столько звезд настоящих Героев Советского Союза одновременно в одном небольшом зале я уже не увижу. Без звезд были только мы с Евдокией Бершанской.

Потом стали уезжать девочки, что снимались в фильме. Женя гневалась, жалела, что не могла вырезать тех, кто уехал. Я говорила о свободе перемещения, она – о предателях родины. Говорить было трудно. Мы обнялись. Она сняла еще одну картину. Я не смотрела. Я снимала свое. Думаю, она не смотрела. Потом я уехала. И еще год спустя Валя Грушина, исполнительница главной роли, позвонила мне в Нью-Йорк из Италии, когда Жени не стало. Она умерла в феврале 1994 года. Похоронили ее в Москве, на Троекуровском кладбище. Кому достались ее награды – не знаю. Медаль “Золотая Звезда” (№ 4854). Орден Ленина, два ордена Красного Знамени, два – Отечественной войны 1-й степени, два ордена Красной Звезды. И много-много медалей – за освобождение всего, что только было в Европе.

Мир вашей памяти, девочки. Я знаю, кто с небес глядит на нас.

Александра СВИРИДОВА

«Экран и сцена»
№ 23 за 2020 год.