“Лебединая песня D744”, привезенная в Москву на фестиваль “Сезон Станиславского”, – прозрачнейший минималистский спектакль Ромео Кастеллуччи, в котором предельно наглядно обнажается центральная структура всех постановок итальянского мэтра. Это структура дыры, разрыва – травмы, упразднения смысла, парадоксальной пропасти небытия/бытия. Об этом Кастеллуччи говорит в интервью “Новой газете” (оно было дано в преддверии московских показов), предлагая нам ключ к пониманию его творения. И там же упоминается еще одно важнейшее, сквозное для многих текстов или интервью режиссера, высказывание: “В чем причина слез? Не сентиментальных: сантименты я ненавижу”.
Черный пластик обтягивает шероховатости остова, ребра арматуры сцены Дворца на Яузе, превращая ее в космический провал вечной ночи, как на “Черных триптихах” Френсиса Бэкона (один из них можно было видеть в этом году на весенней выставке в ГМИИ). Отсыл-ки к мировой живописи никогда не бывают у Кастеллуччи случайными – по его словам, книга по истории искусств, на которую он ненароком наткнулся в юности, буквально перевернула его жизнь. Из мрака луч прожектора выхватывает фрагменты силуэта – руки, ноги, лицо – певицы (Керстин Авемо), исполняющей песни Шуберта под аккомпанемент рояля (изумительный Ален Франко): хрупкая фигурка, рассыпающаяся под давлением тьмы, как неумолимо расплываются бэконовские фигуры под напором смерти. В черных пластиковых мусорных мешках у Кастеллуччи обычно уволакивают со сцены мертвые тела-отбросы, как в зальцбургской “Саломее”, “Страстях по Матфею” или многосоставной драме “Tragedia Endogonidia”. В финале спектакля жестом Жанны (из лионской/пермской постановки Кастеллуччи “Жанна на костре” по оратории Онеггера) этот неподатливый, мертвый материал сдернет на себя, укутываясь, как в саван, неистовая Валери Древиль, темный двойник эфирной Авемо.
Керстин Авемо с ее вечно детским, почти кукольным, лицом в пушистом ореоле светлых кудряшек – идеально точный выбор режиссера. Дитя как жертвенный агнец – или герой как козел отпущения – излюбленная его тема. Она поет через мучительные усилия, содрогаясь, рыдая, поворачивается к нам спиной, пытаясь как-то совладать с собой, продолжает петь, уходя вглубь сцены, чтобы окончательно истаять во тьме. Крохотное человеческое существо, затерявшееся в беспредельности космоса, отделяется от своего голоса, бесплотной, медитативной, невыносимой красотой звучания наполняющего огромный зал. Голос-объект отслаивается от смысла.
Кастеллуччи спутывает нам все карты, разрушает основы жанра. Вроде бы это типичный вокальный рецитал, и зрители даже пытаются хлопать между номерами, но быстро сникают в растерянности, а на внезапные рыдания певицы реагируют нервным смешком. Мы выбиты из колеи и уже не можем безмятежно и безопасно наслаждаться Прекрасным, предаваясь “сантиментам”. Вместо этого нас сталкивают с каким-то иным – по ту сторону слов, смыслов, утонченных переживаний – опытом. Из всех аффектов нам остается единственный никогда не обманывающий – тревога. В “Жанне”, “Тангейзере” в постановке Кастеллуччи на заднике или на надгробиях персонажей писались реальные имена исполнителей; здесь Керстин Авемо присутствует в качестве самой себя. Защитный покров сценической идентичности прорван живым телесным присутствием, вызывающим неловкость и беспокойство у зрителя: это не смысл, а, скорее, травмирующий факт загадочного, неуместного в своей безутешности страдания, с которым все труднее эмпатически отождествиться.
Валери Древиль вылепляется из тьмы – черной тенью, изнанкой светлокудрой Авемо. Она иронично проговаривает слова последней песни, вослед исчезнувшей певице, передразнивает возвышенные жесты и позы, а затем, неожиданно по-русски, выкрикивает нам в лицо: что вы тут делаете?! на что вы смотрите?! чего вы хотите?! Время аполлонических изящных форм закончилось, начинается время дионисийского хаоса, избытка бытия. Древиль корчится на полу, исступленно сквернословя по-французски, в лучших традициях театра жестокости, голосом безумного Арто из знаменитой радиопередачи “Покончить с Божьим судом”. Вот он, дух дионисийской музыки, из которого рождается трагедия у наследника Ницше Ромео Кастеллуччи. Вот они, слезы – перед лицом Реального, невыразимого. И завеса Прекрасного разодралась надвое в лебедином аполлоническом храме смыслов и чувств: чудовищный скрежет сотрясает зал (обращая в бегство некоторых зрителей), а в ослепляющих вспышках стробоскопа на долю секунды мелькает жуткое – рогатая голова Валери Древиль, голова Диониса Загрея, рогатого бога, бога растерзанного. Когда все стихает, рядом с обессилевшей менадой Древиль лежит очень натуральная бычья голова. “На что вы смотрите?! Что вы делаете?! Чего вы хотите от меня?!” – вы, вы растерзали, “вы и убили-с”. Экстаз помрачения схлынул, оставив за собой “маленького человека”, робко и униженно бормочущего: “Простите, простите меня, я всего лишь актриса”. Но это мы, мы – маленький человек на краю бездны бытия/небытия.
Анастасия АРХИПОВА
«Экран и сцена»
№ 23 за 2019 год.