Кого бы ни играл актер Санкт-Петербургского театра “Мастерская” Максим Фомин, на сцене его герои всегда люди глубокие, вдумчивые и иррациональные – будь то Алексей Турбин в “Днях Турбиных” Булгакова или физик Циффель в “Разговорах беженцев” Брехта. Фомин – редкий на сегодняшней сцене тип актера-интеллектуала. Не удивительно, что режиссеры то и дело предлагают ему роли литераторов, врачей и ученых.
В театре за 12 лет он сыграл больше двух десятков персонажей. Но особенно заметно артист заявил о себе в последние два сезона, и не только в родной “Мастерской”. За работу в “Молодой гвардии” он был номинирован на Национальную премию “Золотая Маска”. Независимый проект “Разговоры беженцев” с его участием также был представлен в конкурсе “Маски” и на фестивале NET, а “Топливо” – во внеконкурсной программе “Маска Плюс” (в декабре оба спектакля отправятся на Рождественский фестиваль искусств в Новосибирск). В 2015 году Максим Фомин стал лауреатом питерской театральной премии для молодых “Прорыв”. Наконец, год назад дебютировал в режиссуре – выпустил в “Мастерской” спектакль “Чайка. Сюжет для небольшого рассказа”.
– Особенность вашей версии “Чайки” заключается в том, что вся чеховская пьеса передана через четырех персонажей – Аркадину, Тригорина, Заречную и Треплева. Что привело к такому решению?
– Сразу напрашивается мысль о любовном четырехугольнике, верно? Но он здесь не слишком важен. Для меня это не ведущее обстоятельство пьесы, а закон жизни, когда два человека ссорятся по поводу третьего, который незримо присутствует рядом. Сначала мы играли с Екатериной Гороховской, Андреем Емельяновым и Верой Латышевой, сейчас я вместо себя ввел на роль Тригорина Игоря Клычкова. Мы пришли к выводу, что привычными методами этот материал сегодня не вскрывается, иначе опять возникает игра вокруг сюжета. А мне кажется, что сюжет в театре – стереотип и предрассудок, он совсем не обязателен. В нашей “Чайке” он пересказывается несколько раз и даже один раз разыгрывается – примерно 30 секунд в первом действии. Думаю, этого достаточно. (Смеется.)
Для меня более убедителен онтологический подход, когда идет работа не только с текстом, но и с тем, что вокруг него, с его историей. Возможно, что-то пока не решено. Сам режиссерский опыт стал для меня пробой, эскизом – мне вообще очень нравится это понятие. Если что-то не получается, не вижу в том ничего постыдного. Искусство – как постоянно падающая башня, тебе все время приходится что-то подпирать, доделывать, додумывать. Однажды прочел в какой-то статье, что режиссер должен отобразить время, в котором жил писатель. Не понимаю – зачем? Мы же творим в своем времени и про себя. Важно, какие сочленения мы обнаруживаем в этой исторической спирали, а не сама эпоха, когда сочинял автор. Например, “Разговоры беженцев” Брехта – прекрасный текст, но он был написан во время Второй мировой войны, и ужасно, что до сих пор остается актуальным.
Как будто ничего не изменилось за столько десятилетий. Особенно страшно становится 9 Мая, когда видишь рекламу военных действий в чистом виде. Понятно, что сами люди друг с другом редко воюют – все главные войны разжигают политики.
– И где же выход? Во внешней эмиграции, как в “Разговорах беженцев”? Или во внутренней – замкнуться в семье, работе, избегать любых столкновений с политикой?
– Думаю, во внутренней эмиграции теперь живет большинство наших соотечественников. Но рано или поздно, как в “Тихом Доне” у Шолохова, придут и спросят: ты за белых или за красных? И ответ придется давать немедленно, внутренняя эмиграция никого не спасет. Во власти сейчас много людей грубых, некультурных – такие не церемонятся, им претит любое инакомыслие. Все это мы сейчас наблюдаем на примере дела Кирилла Серебренникова и его “Седьмой студии”. Как говорил Лев Толстой, государству никогда не будут выгодны образованные люди, потому что ими трудно управлять: они должны тебя уважать, чтобы слушаться. Не скажу, что искушен в политике, но к нынешней политической ситуации в России с уважением относиться невозможно. Что нам остается? Наверное, продолжать честно заниматься своим делом, с полной самоотдачей, в любой профессии. Театр не может изменить мир – он отражает его состояние. Смешно, когда кто-то говорит, что в театрах “слишком мрачные” спектакли, они якобы искажают действительность. Так давайте сделаем, чтобы жизнь стала лучше, и мы будем выпускать радужные постановки! Но, полагаю, к этому общество придет еще нескоро.
– Разве искусство не меняет мир, нащупывая и задевая его больные точки?
– Настоящее искусство, наверное, меняет. Но не социум в массе, а каждого человека в отдельности. Развивает эмпатию, способность к состраданию, заставляет о чем-то задумываться. В этом смысле “Разговоры беженцев” мне особенно интересны непредсказуемостью реакций – единственный спектакль, где я не мог заранее предугадать, как публика будет его воспринимать. Пространство – железнодорожный вокзал, актеры с микрофонами, зрители в наушниках, перемещаемся по всей территории. Особенно прекрасны ситуации, когда в действие вторгается сама жизнь.
– Помню, как в сцене, где речь шла о порнографии, одна женщина попросила вас поговорить на эту тему в другом месте.
– Потому что рядом нечаянно оказались дети, и ее реакция была совершенно адекватной, так и должно быть! Или другой случай: на премьере в вокзальном зале ожидания находилось человек 150 новобранцев – рядом шел митинг, они должны были за ним следить. Их присутствие остро срезонировало с антимилитаристской темой спектакля. А потом нас всерьез захотели арестовать за распитие спиртных напитков на перроне, хотя пиво было безалкогольное. Мы с моим партнером Сергеем Волковым вступили с полицейским в спор – микрофоны он не увидел, был настроен сурово, и в итоге нас, наверное, забрали бы в отделение. Но вмешался режиссер. Жаль – мог бы получиться очень жизненный финал. (Смеется.) Мне было интересно под другим градусом столкнуться с драматургией Брехта. Вообще, люблю искать новое, необычное.
– В “Молодой гвардии” вы сыграли Фадеева, в “Чайке” – Тригорина. Роли писателей вас преследуют?
– А также я играю Платонова в “Двух вечерах в веселом доме” по Куприну. Но вряд ли это преследование – не мы выбираем роли, а они нас. Каждая работа – возможность заглянуть через нее в самого себя. Я вообще так обучен, что никогда не мог исполнять отдельного персонажа. Мне необходимо понимать спектакль и свое место в нем. Очень люблю высказывание Петра Наумовича Фоменко, который говорил, что нужно играть не роль, а спектакль. Но актеров, способных на это, увы, немного. Один шлифует камни, а другой строит прекрасный храм. Так вот, играть спектакль – это участвовать в возведении храма, а отдельно взятая роль – всего лишь шлифовка камня. Она может быть очень хорошо сделана, но это только фрагмент. Важно, чтобы он был сочленен с другими деталями.
Того же Фадеева я играю только во втором акте трехчастного спектакля, и мне жаль, что не получилось подробно исследовать эту противоречивую и очень интересную фигуру. В первом акте, который ставил Максим Диденко, я просто некий свидетель, соединяющий разные эпохи, абсолютно вне времени.
– Вергилий, проводящий зрителей через ад?
– Вероятно. Это действительно ад, ужасная тема, в нее крайне тяжело погружаться. Каждый раз ощущаешь собственную бесполезность, слабость, неспособность это передать. Казалось бы, что отстаивали ребята-молодогвардейцы? Они же знали, что обречены. Когда девушку на глазах ее парня три здоровых мужика вели в соседнюю камеру, можно было представить, что ее там ждет. Каждый эпизод – как новый виток ада. Но они, эти школьники, все равно не сдались. В совершенно чудовищных обстоятельствах остались сами собой, не предали себя. Да, можно было сделать другой выбор. Но они отстаивали свою человеческую сущность, для них это было принципиально. Именно поэтому мы называем их героями.
– Их ведь не просто казнили – замучили с изощренным садизмом, и не немцы, а местные полицаи. Почему такая жестокость?
– Это из основных вопросов. Мне кажется, одни в той борьбе все больше и больше обретали человеческий облик. Другие же, наоборот, его все сильнее утрачивали. Кто-то, пострадавший от советской власти, стал полицейским осознанно. Но ведь многие служили просто из страха! Если человек на это шел, он полностью терял свое достоинство и самоуважение. Отсюда – жажда сломить других, не сдавшихся, – любыми способами.
В “Молодой гвардии” есть интерактивная сцена, где мы разговариваем со зрителями о том, что такое подвиг. Я очень люблю плотный диалог с залом, даже злой. Однажды спросил: а вы, что, хотели прийти на спектакль про молодых людей, которых мучили, жгли заживо, убивали, – и остаться в зоне комфорта? Так не бывает. Значит, мы не выполнили свою работу, не достучались. Но и зритель ее не выполнил, потому что восприятие тоже требует усилий.
– Мне кажется, в “Мастерскую”, как и на ваши спектакли “Топливо” или “Разговоры беженцев”, приходит публика, настроенная как раз на восприятие чего-то сложного, не развлекательного. Разве не так?
– Далеко не всегда. Однажды услышал, как какая-то женщина спросила: “А почему они не в костюмах?” Представляете, кто-то до сих пор ходит в театр посмотреть на исторические костюмы. Хотя, мне кажется, наше сознание уже может обходиться и без иллюстраций. Я люблю, когда люди смеются. Но, вы знаете, мне ничего никогда не давалось легко. Титанические усилия прилагал, чтобы закончить театральную академию, в бараний рог себя закручивал, это было сильнейшее напряжение. И я не для того проходил этот путь, чтобы люди уходили из театра с пустой головой, с пустыми сердцами. Как найти к ним ключ – вот вопрос.
У спектакля “Топливо” преимущество в целевой аудитории: физтех, точные науки, программирование, IT-технологии, потому что герой спектакля Давид Ян – представитель их среды, и весьма успешный. Он хотел стать физиком, чтобы изменять мир к лучшему. А жизнь ему сказала – ты будешь улучшать мир, но не с помощью физики. Очень интересно на отрезке его судьбы проследить, как работают какие-то общие законы, поговорить с людьми о метафизическом топливе. Его всем сильно не хватает, потому что мы ищем его вокруг, а не внутри. Физик нам научно обосновывает: почаще заглядывайте вглубь себя. Что вы сейчас делаете, для чего вам это надо, стоит ли оно таких усилий? Может, рядом есть другой вход? Мне нравится, что спектакль Семена Александровского построен на диалоге со зрительным залом. Здесь нет давления и морализаторства – мы просто предлагаем поле для совместной работы, разговор на равных. Мы не говорим, что Давид Ян лучше нас. Мы показываем: смотрите, знакомая ситуация, у вас в жизни, наверное, тоже так бывало? А вот так человек ее преодолевает. Или в какой-то момент вновь наступает на те же грабли, и вот что помогает ему это переосмыслить, найти выход. Михаил Юрьевич Угаров сформулировал, что в 90-е годы мир имел героя, а потом герой стал иметь мир. (Смеется.) Наш герой с миром взаимодействует, преодолевает его трудности. Это гораздо оптимистичнее.
– Пьеса кажется потоком сознания, но в ней чувствуется жесткая структура – здесь все последовательно.
– Драматург Евгений Казачков проделал огромный труд, он очень четко выстроил пьесу на основе нескольких глубоких интервью. Ему удалось показать отрезок человеческого бытия – не быта, отразить жизнь духа. Ценно то, что каждый из нас может соотнести опыт Яна с собой. А еще там речь о самой верхушке Пирамиды потребностей Маслоу – о творчестве и как туда прорваться. У Давида Яна была пятиминутная лекция, где он доказывал, что любой продукт обречен на успех, всегда. При условии, что главное в нем – сделать человечество счастливее. Полагаю, всем нам полезно об этом задумываться.
– Если применить данную формулу к театру – может ли спектакль сделать людей счастливее?
– Может, когда честно говорит с ними о том, что им небезразлично. Я глубоко убежден: человеку в зале интересен на сцене не актер, а другой человек – его радость, боль, страдания. Какой бы крутой техникой ты ни обладал, это всего лишь шоу, а дальше-то что? Если актер лишен персонального высказывания – пусть небольшого, но своего – этот акт абсолютно не имеет смысла. На подмостках человек, словно под увеличительным стеклом, там все видно: что он читает, смотрит, какие у него взаимоотношения в семье, реализован или нет. Когда режиссер говорит об актере, что он всего лишь инструмент, я думаю: а посмел бы ты это сказать Евгению Евстигнееву, Анатолию Папанову, Андрею Миронову?
Сейчас на сцене большой дефицит личностей. Исполнителей полно. Но, как точно сказал Константин Богомолов, смотришь порой спектакль и думаешь – любого человека с улицы возьми, и через два месяца он сможет делать то же самое. То есть произносить по очереди текст с определенной горячностью. Но текст – как ноты: не музыка, а лишь способ ее передачи. Текст – способ передачи чего-то, он не сам по себе. Наша профессия находится за текстом. Но владеют этим, к сожалению, очень немногие. Мне кажется, у нас большая беда с образованием. Я уверен, что актерскому мастерству должны учить актеры – успешные, реализовавшиеся, опытные. А учат обычно режиссеры – готовят себе “набор инструментов”.
– Не удержусь от провокационного вопроса: неужели и ваш учитель Григорий Михайлович Козлов этим грешит?
– Нет, в нем есть существенное отличие от многих – он, в первую очередь, художник. И готовит художников. Он всегда идет на человеческий контакт, ему важна личность на сцене, принципиальны личностные вибрации. Если их нет, он не может работать. Мне это особенно в нем близко, потому что если моим партнерам наш спектакль интересен меньше, чем мне, я не могу это принять.
А еще у Григория Михайловича повышенная чувствительность к этике – это вообще редкое качество. Он всегда искренне за все переживает, подключен к каждой своей работе. “Я сижу и ваяю, а вы обеспечиваете мой процесс” – такого в нем нет ни на грамм. При внятном режиссерском разборе все держится на актере. Не сыграли? – Нет спектакля. Здесь ни свет не прикроет, ни декорации, все на человеке. Тем, наверное, и уникальна наша “Мастерская” – это, и слабая, и самая сильная ее сторона.
Беседовала Елена КОНОВАЛОВА
- В спектакле “Разговоры беженцев”
- Репетиция спектакля “Чайка”
Фото автора