Данил Чащин – имя для российского театра новое, но уже известное. В 2013-2014 годах он руководил в Тюмени театральным направлением на молодежной платформе “Самый центр” – по его собственным словам, “Гоголь-центр местного масштаба”. Тюменский спектакль Чащина “Божественная комедия” посмотрели Елена Ковальская и Виктор Рыжаков и предложили поступать в режиссерскую магистратуру Школы-студии МХАТ и Центра имени Вс. Мейерхольда, которую он окончил в 2016 году. Минувший год был для молодого режиссера продуктивным: спектакль “Альма и Брут” (ЦИМ) стал участником спецпрограмм “Золотой Маски” – “Russian Case” и “Детский Weekend”; в МХТ имени А.П.Чехова Чащин поставил “Леху…” Ю.Поспеловой, в Канске – прилепинские “Пацанские рассказы”, в Прокопьевске – городской вербатим Ю.Тупикиной “Хорошие новости” и “Хуманитас Инжиниринг“ М.Зелинской.
– Совсем недавно вы получили “корочку” профессионального режиссера и уже выпустили спектакль в МХТ.
– Меня не сразу пригласили на постановку. Сначала позвали в МХТ на лабораторию “Опыты в конце сезона”, где я показал эскиз будущего спектакля. На самом деле, в МХТ было очень комфортно работать. Павел Андреевич Руднев, который пригласил меня на лабораторию, Ольга Семеновна Хенкина, Игорь Яковлевич Золотовицкий – они все очень поддерживают. И артисты тоже. Там нет такого высокомерия: “Это МХАТ, мальчик. Что ты здесь вообще делаешь?”. Ни секунды не чувствовал себя лишним. В МХТ заинтересованы в сотрудничестве с молодыми режиссерами. Сейчас у меня очень хорошие отношения с театром, они позвали в марте-апреле к юбилею Горького поставить его рассказ “Мальва”. Работа в МХТ с большими артистами, конечно, вдохновляет. У меня даже увеличилось количество предложений от других театров.
– Вы ставили и в репертуарных театрах, и в ЦИМе – площадке, на которой реализуются независимые проекты. Сейчас много спорят, есть ли будущее у репертуарного театра.
– Репертуарный театр воспитывает артистов, уже поэтому его надо сохранить. В тех проектах, которые я делал в ЦИМе, играли артисты, работающие в репертуарных театрах. И в проектных работах участвовал, и в репертуарных театрах ставил. Не могу сказать, что отдаю предпочтение первым или вторым. Это абсолютно разные режимы, в них ты существуешь абсолютно по-разному. Форма еще ни о чем не говорит. Есть хороший репертуарный театр и есть плохой репертуарный театр. То же самое с проектным театром.
– В Прокопьевске рядом с театральными афишами одно время висел баннер – знаменитое гоголевское изречение “Театр – это такая кафедра, с которой можно много сказать миру добра”. С чем можно сравнить театр сегодня?
– Если представить, что зритель – это воск, то театр – это тепло. Под воздействием тепла воск меняется, и получается такая социальная скульптура, – не помню, кем это сказано, но сказано точно. Я – верующий человек. Два места, которые посещаю регулярно – это театр и церковь. У меня диссертация была на тему “Церковь и театр”. Вижу какие-то схожие вещи: и в театр, и в церковь приходят разные люди. Разные по социальному положению, уровню дохода, возрасту. И в театре, и в церкви собирается нация, и там, и там рождается чувство локтя. Когда в МХТ ставил, вспомнил образ, пришедший ко мне в детстве. Я хотел потрогать облако и, впервые полетев на самолете, сильно удивился. Оказалось, облаком можно любоваться снизу, изучать его форму; в него можно влететь, но потрогать его нельзя. Театр – это облако.
– Собираясь на встречу с вами, неожиданно осознал, что режиссеры, считающиеся революционерами-ниспровергателями – Богомолов, Вырыпаев, Серебренников, – люди вполне зрелого возраста. Вам как представителю следующего поколения хочется что-то ниспровергать, заявить о смене парадигм?
– Я точно не радикальный режиссер. Считаю ли я себя представителем какой-то волны? Мой педагог и наставник Елена Георгиевна Ковальская, к которой очень нежно отношусь, шутит: “Ты – надежда и свет русского театра. Ты занимаешь особую нишу: современный режиссер, и без жести! Поэтому тебя активно приглашают ставить”. По-моему, время радикализма в театре прошло. Сейчас театр – он чуть проще, как мне кажется. Замечательная фраза Боба Фосса, которую я часто цитировал на репетициях в Прокопьевске: “Важно – все, серьезно – ничего”.
– Для многих отечественный театр начинается со Станиславского и достигает апофеоза в 60–70-е годы: Товстоногов, Эфрос, Любимов. У вас есть какой-то пиетет по отношению к великим режиссерам прошлого?
– Конечно. Я начинал учиться в Тюмени по системе Станиславского. Обязательно нужно изучать и Станиславского, и Вахтангова, и Михаила Чехова. Но подражать им нет смысла, потому что не будет второго Станиславского. Я молодой режиссер и стараюсь искать свой путь. Константин Богомолов набирал лабораторию режиссеров в МХТ. Я к нему пришел: “Можно, я тоже похожу?”. – “Не советую. В тебе есть какая-то самобытность. Возможно, тебе это будет вредно”. Мне кажется, подражать – это вредно для художника. Хотя слово “художник” не очень люблю.
– Режиссер может самореализоваться в разных сферах. Для вас работа в театре – это на всю жизнь или только один из этапов?
– Боюсь зарекаться, но пока не представляю свою жизнь без театра. Заберите у меня репетиции, и я буду никем. Театр приносит мне ощущение самоидентификации. Мои репетиции, талантливые постановки коллег дают мне смысл, движение, радость, ими потом пропитывается все остальное, даже взаимоотношения с друзьями и родными. Но не исключаю, что все может измениться. Вот поставлю еще один спектакль, потом еще один. И в какой-то момент может возникнуть вопрос: “А что дальше?” Тут распутье. Я периодически снимаю кино (короткометражные фильмы: “*#Звездочкарешетка”, “Урок на всю жизнь”, “F63.9”, “Самый смешной стих”, “Стеклопад”. – ред.). Чехов говорил, что медицина его законная жена, а литература – любовница: “Когда надоест одна, я ночую у другой”. Для меня театральная сцена – жена, а киноплощадка – страстная любовница, к которой периодически захаживаю. И все же кино мне пока менее интересно, чем театр. Кино – это “ножницы-клей”. Там очень много технических моментов, я их даже не совсем понимаю. Театр же работает с энергиями.
– Еще об одной дискуссии. Часть театрального сообщества говорит о засилии гибридной цензуры. Другая считает, что, хотя времена и не самые либеральные, нет причин бить тревогу.
– “А я стою один меж них в ревущем пламени и дыме, и всеми силами своими молюсь за тех и за других”, – писал Волошин. Я – где-то между. Никакой цензуры на себе ни разу не испытывал. Делал то, что хотел. Другое дело, что есть самоцензура: каких-то вещей себе не позволяю.
– Вы совсем не видите, что некоторые ваши коллеги в полной мере испытывают на себе цензурный гнет?
– Вижу. Я помогал Театру.doc перевозить вещи, когда они были вынуждены переезжать. Несколько дней помогал ремонтировать их второе здание, которое потом тоже отобрали. Подписал письмо в поддержку Бориса Мильграма, когда его хотели уволить. А “православ-ные активисты”, срывающие спектакли, – это группа людей, не имеющая отношения ни к государству, ни к подлинному христианству. Своими действиями они только отталкивают от христианства людей, находящихся в духовном поиске. И также я не поддерживаю Pussy Riot. Не считаю правильным приходить в храм и устраивать там какие-то акции. И не считаю правильным, когда “православные активисты” приходят на спектакли Богомолова или на новосибирский “Тангейзер”. Не надо Pussy Riot в храме и не надо “православных активистов” в МХТ.
– Только три-четыре процента россиян посещают театры. Театр авторский – и того меньше. У вас не возникает сомнений: нужно ли вообще этим заниматься?
– Мне кажется, мои спектакли рассчитаны на массовую аудиторию. Я ставил “Пацанские рассказы” в Канске. Такие пацанчики – персонажи этого города. Как мне рассказывали, многие, придя на этот спектакль, оказались в театре впервые в жизни. Подходя к театру, я проходил мимо пацанчиков, которые стоят у театра, курят, но внутрь не заходят. Мне бы хотелось видеть их в зрительном зале. Хочется, чтобы они поняли: театр может говорить и о волнующих их проблемах. Театр должен работать с гопниками. Конечно, не только с ними. Но я не стараюсь выпускать спектакли для элиты. Я сам такой – среднестатистический. И делаю спектакли для таких же людей. У меня гамбургский счет с самим собой, со своей профессией и со своей жизнью. Для чего ставлю спектакли – это важный для меня вопрос. Какой хочу получить резонанс в зрителях и в себе? Обнажаю какую-то боль и с ней работаю, сублимирую ее. Делаю спектакль только первые две недели. Все остальное время спектакль делает меня.
Беседовал Андрей НОВАШОВ
Фото предоставлено пресс-службой ЦИМа