«Люблю состояние, когда вобла воображения начинает ворочаться»

К юбилею режиссера Гарри БАРДИНА

С поздравлениями чуть-чуть припозднились. И все-таки… С юбилеем, Гарри Яковлевич. Будьте здоровы. Снимайте, снимайте, снимайте. Чего еще можно пожелать режиссеру – делать свое кино.

На “Союзмультфильм” пришел в 1975-м. Режиссерский дебют в мультипликации – “Достать до небес”. И понеслось… “Дорожная сказка”, “Летучий корабль”, “Конфликт”, “Тяп-ляп, маляры”, “Брэк!”, “Банкет”, “Выкрутасы” (“Золотая пальмовая ветвь” Каннского кинофестиваля 1980 года). Рисованная мультипликация. Объемная мультипликация – спички, пластилин, проволока, бумага – как элемент драматургической конструкции. “Чуча”, “Гадкий утенок”…

Персонажи “Адажио” сделаны из бумаги. Начинается “Адажио” с “Адажио” Альбинони (мелодия эта пройдет через все десять минут фильма) и с чистого белого листа бумаги. Из него сложится живое существо, похожее то ли на птицу, то ли на человека. А вокруг такие же существа – только серые. Их, серых, много. Он, белый, один. Они пытаются испачкать его, смять, растоптать и, в конце концов, рвут на части. Но мелкие кусочки срастаются в чистый лист, и белая птица-ангел взмывает в синее небо, исчезает в его глубине. А они остаются здесь, внизу, и поднимают на щит его белое изображение.

А потом появляется существо черное. Их, серых, много. Он, черный, один. Он тоже не такой, как все. И снова смыкается серый круг.

Все очень просто в этой истории с бумажными фигурками и все совсем не просто. Так бывает. Нам ли не знать.

Гарри Бардин тогда после ловких и умелых экспериментов с пластилином, проволочками, веревками, после шлягерной Красной Шапочки энд Серого Волка, после незатейливой “Чучи” словно вернулся к себе самому поры “Конфликта”. К притче. К размышлению. К осмыслению. К посланию.

Многострадальный “Конфликт”, замученный госкиношными начальниками, никакой угрозы для них не представлял. Наоборот, предупреждал, что может произойти, если… Если не договориться друг с другом, не понять друг друга, не услышать, не уступить. Обыкновенные спички – одни с синими головками, другие с зелеными – не могут поделить коробок, и в порыве страстного недружелюбия однажды вспыхивают…

С одной стороны Бардин реалист, с другой – сказочник. И одно не мешает другому. В его картинах так много всего, так много разного… Грустное, остроумное, нежное, ироничное, саркастичное, беззащитное, кураж, отчаяние, фантазии, любовь, тревоги…

В 90-м он оставил “Союзмультфильм” и, собрав надежную команду, создал собственную анимационную студию “Стайер”. Отправился в свободное плавание. Здесь появился “Гадкий утенок” – работа над ним шла шесть лет, в том числе из-за проблем с финансированием. Появились “Три мелодии”, три “Чучи”, “Кот в сапогах”, фильм “Слушая Бетховена”, на который средства собирали всем миром. У Минкульта Гарри Яковлевич денег не просит. Не хочет унижаться. Вот и сейчас объявил сбор средств на новую картину – “Ave Maria”. А в нынешнем августе в конкурсе калининградского фестиваля “Короче” побывала его пластилиновая “Песочница”, тоже снятая на средства, собранные на краудфантинговой платформе.

Словом, снимает, снимает, снимает…

***

…У меня все начинается с мысли: о чем? А потом уже рождается форма. Я люблю это состояние, когда вобла воображения начинает ворочаться. Представьте, голова – как кастрюля, а в ней пельмени-мысли, которые забрасываешь сырыми. Поварятся и начинают всплывать вверх. Когда все всплыли, вообще-то можно садиться писать. Но это мучительно.

Я всегда боюсь белого листа, мучаю близких, обвиняю всех, что у меня нет условий для работы. На самом деле все это враки, ерунда – просто я сам не готов. Пока не увижу и не услышу целиком весь фильм – от начала до конца – я не готов.

Это очень важно – хорошо увидеть и услышать, потому что потом долгие месяцы работы – это воссоздание первоначального полного внутреннего видения фильма.

Самое странное наступает, когда ты сценарий написал и тебе кажется, что на этот раз получилось (что-то вроде, помните, шутки Пушкина: “Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!”).

А потом приходишь на студию, и тебе говорят: “Ринг сколько сантиметров будем делать, сорок или пятьдесят?” И вот тут, когда идею опускают на землю, начинается новый этап: она должна материализоваться в фильм, в столько-то метров экспонированной и проявленной пленки. Это очень мучительный и необходимый процесс.

Каждая идея должна быть крепко привязана к земле. И вот тут начинается распад замысла на мелкие детали. И с художниками, и с мастерскими, и с мультипликаторами нужно все оговорить, все проверить, влезть во все дырки.

Семьдесят процентов времени уходит на организацию, уговоры, разговоры, на споры с администрацией и согласования с исполнителями. Но все это необходимо, это входит в нашу профессию.

А потом, когда все приготовлено, все эти мелочи нужно забыть и опять воссоздать целостную идею, опять “воспарить” к творчеству. И хорошо бы к концу фильма “воспарить” так, чтобы собрать весь фильм бескомпромиссно – так, как он выглядел в твоем воображении и в сценарии.

Самое главное в картине, когда никто не вылезает вперед. Все, как на параде, в строю – каждый соавтор должен видеть грудь четвертого человека. Когда в фильме кто-то вылезает вперед, то – пусть даже он красиво шагает сам по себе – он нарушает строй. Когда какой-то компонент вылез – нарушается гармония фильма.

Иногда ты ставишь себе какую-то задачу и считаешь, что ты эту задачу выполнил. А потом оказывается, что некоторые свои фильмы ты совсем смотреть не можешь. “Летучий корабль”, например, изобразительно меня шокирует. “Прежде мы были птицами” – тоже не совсем так, как я это задумал. Там должно было быть мягче, там нет отбора по цвету. Там немножко “погулял” художник…

В тот момент, когда фильм закончен, я даже не могу сказать, получился он или нет. Потому что настолько выпотрошен… Как пыльный пустой мешок. Я всегда болею после картины, потому что кажется, что больше никогда ничего не придумаю. Уже все, вот это – последняя, и все… А потом наступает какой-то момент, и что-то начинает возрождаться.

Это фрагменты давнего нашего разговора, состоявшегося на “Союзмультфильме”. Тогда он находился в храме на Каляевской. Уже Каляевская стала Долгоруковской. Уже студия переехала в новое здание. Уже давно нет кукольного объединения в Спасопесковском переулке в районе старого Арбата, где кипела “анимационная” жизнь. Много чего случилось за прошедшие годы. Они не просто прошли – пролетели. Однако есть фильмы Гарри Бардина, которые хочется смотреть-пересматривать, которые хочется вспоминать, о которых хочется говорить.

Еще раз – с Днем рождения, Гарри Яковлевич!

Еще раз – будьте здоровы!

Елена УВАРОВА

В книге “И вот наступило потом…” – прожитое и пережитое. Рассказы о семье, близких, друзьях, фильмах, событиях, о студийном житье-бытье, о любопытных встречах-знакомствах. Рассказ от первого лица. Первое лицо – Гарри Яковлевич Бардин.

***

Кадр из мультфильма “Летучий корабль”
Кадр из мультфильма “Летучий корабль”

…Когда я втянулся в съемку, мне уже было безразлично, что говорят о моем будущем фильме, а уж тем более обо мне. Мне так понравился сам процесс! После рисованной мультипликации, где один рисунок или фаза проходят через десятки рук, и нужен строгий контроль на всех этапах. Не дай Бог не проследить! Тогда персонаж начнется в фильме с одним обличьем, а закончится непохожим на себя.

Здесь же, в объеме, все подконтрольно. Ставится кадр. Я вижу композицию кадра. Если предстоит движение камеры в процессе съемки, то я проверяю перед началом первый и финальный кадр сцены. Я даю задание мультипликатору и знаю, что получу на выходе. Если мультипликатор классный, кроме моего задания, он привнесет в сцену свою индивидуальную интонацию, не изменяя при этом драматургии.

Несмотря на мою неопытность, фильм (“Конфликт” – “ЭС”) был снят в положенные сроки и предстал в готовом виде перед строгими глазами Госкино. Я пришел в Госкино на сдачу фильма. В зале сидел один человек. Это был заместитель председателя Госкино Павленок Борис Владимирович. Верный охранник советского режима. На его счету был не один инфаркт у подвластных ему режиссеров. Начался просмотр. Павленок не реагировал на действие, но по окончании рубанул с плеча:

– Мы это кино не принимаем.

Я оглянулся по сторонам. Кроме нас двоих в зале не было никого. Второй раз в моей практике человек про себя говорил “мы”. В первом случае Акопов из ГАИ СССР, который стоял на страже всей милиции, а второй раз – Павленок, стоявший на страже партийной идеологии.

– А почему? – спросил я Павленка.

– Вы нарушили ленинский принцип о справедливых и не-

справедливых войнах.

Я пытался возразить ему, что Ленин не мог в свое время предвосхитить оружие массового поражения – термоядерную войну, – а в такой войне, на мой взгляд, победителей быть не может.

Но Павленок уже встал, махнул рукой и вышел из зала. А я почувствовал, что не могу идти. Ноги стали ватными, а сердце еле-еле телепалось. Вот когда я почувствовал впервые свое сердце. Мне дали валидол, и я вернулся на студию. Что мне делать? Как бороться? К кому обращаться? Где искать защиты?

Директор киностудии, уже получивший по телефону накачку от Госкино, сказал мне:

– Ну, давай сядем за монтажный стол и посмотрим, что можно исправить. Мы пошли в монтажную. Сели за монтажный стол. Я запустил фильм, который длился всего восемь минут. Смотрим. Директор с самого начала начал комментировать:

– Ну, это мы убираем, без этого можно обойтись, это – вообще необязательно.

Я смотрю: прошла уже половина фильма, а он все уже сократил.

– Стоп! – сказал я. – Ничего я сокращать не буду.

И я вышел из монтажной.

Тогда директор вызвал партбюро, чтобы дать кому-либо из режиссеров партийное поручение о переделке моего фильма. Вечером мне домой позвонил режиссер Станислав Соколов и сообщим об этой ситуации. Конечно, Стасик нарушил партийную дисциплину, но зато сохранил наши добрые отношения.

С утра я пришел к директору киностудии и сказал:

– Мы здесь вдвоем, поэтому я вам без свидетелей должен сказать: если кто-нибудь без меня попробует прикоснуться к моему фильму, то убить я его не убью, но инвалидом сделаю. И в этом будете повинны вы.

Да, в этот момент я не был “добрым волшебником экрана”, но я боролся за своего ребенка, за свой фильм.

Рассчитывать я мог только на себя. Они решили, что я сумасшедший – и отступились. Фильму дали вторую категорию. Это был мой “первый блин” на кукольном объединении. Но желание снимать объемное кино у меня не отбили.

Я стал думать, что бы такое снять, но не со стандартными куклами, и в то же время объемное. И я решил попробовать пластилин, то, что в плоскости успешно использовал А.Татарский, а в трехмерном пространстве у нас в стране не пробовал никто.

Я придумал историю-клоунаду про двух разгильдяев, красящих забор завода, его трубу и, в конце концов, разваливающих весь завод.

Сценарий “Тяп-ляп, маляры” Госкино в лице главного редактора не принимало.

– Этот сценарий, – сказал он мне, – поклеп на наш рабочий класс. И пока я здесь сижу (он показал на стул, на котором сидел), вы снимете этот фильм только через мой труп.

Фильм я снял, а бывший главный редактор жив, поэтому я не называю его фамилии. Пусть живет!

Может создаться впечатление, что моя жизнь состояла из одних обид и пинков. Ничего подобного! Я для себя закрывал все негативное, повторяя для себя: “Забудем, пропустим!” И шел дальше. Потому что сам процесс создания фильмов был намного интересней, чем борьба за выживание. Я закрывал дверь павильона и за дверью оставлял весь негатив. Для меня и по сей день огромная радость, когда склеиваются две-три сцены и то, что я когда-то придумал, начинает жить на экране своей самостоятельной жизнью.

Ни с чем не сравнимое чувство, когда задуманное начинает получаться.

Что касается моего возвращения на Каляевскую, в рисованную анимацию, то уже и мысли не возникало. Я уже фантазировал в рамках трехмерного пространства. Следующий фильм, задуманный мною, был “Брэк!” – пластилиновые боксеры.

Идея была незамысловатая: тренеры стравливают двух боксеров, но те, образумившись, понимают, что жить в мире лучше, и укладывают в нокаут своих подстрекателей-тренеров.

За основу взял три музыкальных номера, на которые надо было придумать хореографию, но для этого нужно было изучить бокс.

И я отправился в Институт физкультуры и спорта за знаниями. Меня окружили добродушные люди с переломанными носами, с которых мы потом вылепили тренеров героев фильма. Время еще не было испорчено коммерческими отношениями, поэтому совершенно бесплатно битые мужики с упоением рассказывали мне о романтике бокса, показывали учебные фильмы с потрясающими нокаутами, манерой ведения боя.

Я тогда же проникся поэзией бокса, что до сих пор не пропускаю по телевидению профессиональные бои.

Конечно, после фильма “Тяп-ляп, маляры”, который я для себя считал лабораторной работой и первый опытом с пластилином, новый фильм был более постановочным и сложным.

Перед мультипликаторами была поставлена более трудная задача: работать с объемной куклой по законам рисованной мультипликации. Движение должно быть более пластичное, более хлесткое, более раскованное.

Наверное, не случайно, но паузы между раундами снимал С.Косыцин – мужчина, и это должно было быть грубым, а бои снимали И.Собинова-Кассиль и Н.Тимофеева – женщины, и это должно было быть танцевально и грациозно.

На озвучание я пригласил З.Гердта и М.Державина. З.Гердт озвучивал испанского рефери и итальянского тренера, а Державин – американского тренера. На самом деле оба говорили на абракадабре. Оба замечательно справились с этой задачей. М.Державин говорил на псевдоанглийском языке так, что когда я показывал фильм в Америке, зрители мучительно вслушивались, пытаясь понять смысл.

Гердт придумал фразу, с которой рефери обращался к боксерам перед началом боя – “Аста маньяно!” Когда я показывал фильм в Мадриде, зрители на этой фразе почему-то смеялись. Я, не зная испанский язык, поинтересовался причиной такого веселья. Оказывается, он говорил им: “До завтра!” Действительно смешно.

После фильма “Брэк!” пришло международное признание. Фильм собирал по миру свой урожай призов. Это притом, что на студии кое-кто пытался дать фильму третью категорию.

Я не могу сказать, что начисто лишен самолюбия. Нет, приятно, когда тебя хвалят, неприятно, когда ругают. О первых призах узнавал из газет и телевидения. Интернета тогда не было. Через какое-то время стали “выпускать”. Потом наступило время, когда я физически не мог посетить каждый фестиваль, куда приглашали мои фильмы.

Я благодарен судьбе, что их стали вывозить за границу. С ними я побывал во многих странах мира, увидел реакцию самых разных людей. Вот когда я пожалел, что не изучал в юности языки. На международных фестивалях все общаются по-английски, постепенно я стал осваиваться и, благодаря неплохой памяти, смог изъяснять на уровне “твоя-моя”.

В какой-то момент я понял, что мне могут перекрыть дорогу на фестивали. На студии ко мне подошел незнакомый человек, лица которого я сейчас бы и не вспомнил. Уже началась перестройка, но, тем не менее, это был кагебешник Свердловского района, и методы у него были старые, доперестроечные.

Полгода он меня пытался завербовать в стукачи. К этой структуре я и тогда, и сейчас испытываю брезгливость, как к жабе. Его аргументы заключались в том, что я становлюсь известным режиссером, буду ездить по фестивалям, а потом отчитываться перед ним о своих контактах за рубежом, то есть стучать. Когда я его послал открытым текстом по известному направлению, он мне сказал, что на этом мои поездки кончились и с работой моей тоже будут трудности. Я послал его вторично и навсегда. После этого жил в ожидании репрессий, но они не последовали. Я полетел на очередной фестиваль. А вскоре запустился с новой картиной.

Спасибо М.С.Горбачеву за перестройку.

Я снимал один фильм за другим, счастливо избегая техники традиционных кукол. То это “Банкет” – застолье без персонажей, то “Брак” – на веревках, то “Выкрутасы” – на проволоке. По-прежнему я раздражал своих коллег своими экспериментами и выпендрежем, как им казалось. А мне действительно было интересно делать то, что до меня никто не делал.

Я закончил фильм “Выкрутасы” и уехал в Киев к маме, не дожидаясь решения оценочной комиссии по поводу категории фильма. Комиссия разошлась во мнении – кто-то давал вторую, кто-то по привычке давал третью.

Я звонил из Киева в Москву, интересуясь судьбой фильма. Наконец, вернулся в Москву, распухшим до неузнаваемости. На всю эту ситуацию я отреагировал кожей. Началась страшная экзема. Я узнал, что директор киностудии, пользуясь своим правом двух голосов, дал фильму первую категорию. Этот дополнительный голос стал решающим.

Казалось бы, радоваться, но я с экземой загремел в больницу. Мне уже было не до фильма. Я распух, все тело чесалось, я сходил с ума от бессонницы. Заведующая отделением водила ко мне экскурсии студентов, но не как к режиссеру, а как к самому редкому больному.

Прошел месяц, я медленно шел на поправку. И вдруг в больницу позвонили из Госкино с просьбой о моей срочной выписке. Я узнаю, что меня завтра оформляют для поездки во Францию на Каннский фестиваль, где мой фильм “Выкрутасы” в конкурсе.

Мои товарищи по несчастью с неохотой простились со мной. Все-таки за месяц успели сдружиться. Тем более что по вечерам они слушали мои байки о театре, о кино. А совместные процедуры в “мазевой”! Где голые мужики должны были целиком мазать себя вонючей целебной грязью. А как быть со спиной? И тогда напрочь уходит брезгливость, потому что ты – один из них! И помогаешь, и проникаешься чужой болью.

Итак, я с ними простился и на следующий день отправился в Госкино для оформления документов на выезд…

/…/ А в Париже меня встретил сотрудник “Совэкспортфильма”. Не знаю, как сейчас, а тогда, в 1988 году, “Совэкспортфильм” был небольшим филиалом КГБ. Итак, встретил один кагебешник, перевез в другой аэропорт, посадил на самолет, я перелетел в Ниццу. Там меня встретил другой кагебешник из “Совэкспортфильма” и повез по набережной Круазетт к моему отелю. По дороге он сообщил мне, что выдаст франки на питание, но чтобы я их все не тратил. И действительно, я расписался и получил из его рук 120 франков. На ту пору я бросил курить, но от волнения развязал, и этой суммы хватало на четыре пачки сигарет.

/…/ С Каннами связана еще одна история. Когда я собирался в дорогу, то взял костюм, так как смокинга у меня не было, как, впрочем, нет и сейчас. Но, главное, у меня не было бабочки. И тогда я позвонил моему другу, знаменитому пианисту Владимиру Крайневу.

– Володька! Выручай! Лечу в Канн! Ты не можешь одолжить мне бабочку?

Володя тут же откликнулся.

– Я дам тебе самую лучшую мою бабочку. При одном условии: если получишь “Золотую пальмовую ветвь”, можешь не возвращать. А нет, то уж, пожалуйста, верни…

Первый телефонный звонок, который я сделал, вернувшись в Москву, был Володе:

– Володя! Это Гаррик. Ну что???

– Володя! Вот хрен тебе, а не бабочка!

– Ура!!! – закричал в трубку Володя.

Бабочка осталась у меня как память о Володе и как мой талисман. С этой бабочкой я получил пять премий “Ника”, премию “Триумф” и другие призы. Бабочка Крайнева приносит удачу, но, кроме того, что ее нужно надевать, необходимо снимать фильмы.

«Экран и сцена»
№ 19 за 2021 год.