Самые изящные и удивительные красотой кольца, трости, карманные часы, принадлежавшие царям и дворянам, императрицам и фавориткам, поэтам и актерам, не только меняли судьбы хозяев, – украшения творили саму историю!
Перед вами главы из книги Екатерины ВАРКАН “Тайны драгоценных камней и украшений” об уникальных шедеврах ювелиров, многие из них почти никто не видел, и увлекательных историях вокруг драгоценностей, о которых широкой публике даже неизвестно. Например, кольцо Сергея Есенина с изумрудом от императрицы Александры Федоровны, кольцо Василия Качалова, фамильный перстень семьи Толстых – о нем до недавнего времени не знали и толстоведы.
Итак…
БЕСПРИЮТНЫЙ ПУШКИН
Ну, вот снова не расскажем ничего новенького, потому как – опять про Пушкина. Куда ни кинь, все упираемся в это благодатное место. И вот в экспозиции Исторического музея, в одной из витрин, где показывают ювелирные изделия, обнаруживается забавная вещица – браслет, вполне симпатичный, но весьма скромненький. Украшен вставками желтого топаза, сердолика и хрусталя. Подобных много бывало. А примечательность его в том, что на всех камнях вырезаны варианты герба рода Олениных, то есть браслет этот принадлежал одной из знаменитых семей первой половины 19 века.
Хотя, как знать, была ли нам так подробно известна эта фамилия и даже глава ее, славный папинька Алексей Николаевич Оленин, который долгие годы директорствовал в Публичной библиотеке и президентствовал в Академии художеств? Он, незаменимый секретарь Государственного совета и член многих комитетов и комиссий, имел и другие разнообразные таланты. А также знаменитый салон в Петербурге и дачу в Приютине, собиравшие весь цвет столицы. И все ж возможно, если б не Пушкин, который высветил для нас из небытия многие личности и тот же – весь цвет Петербурга, знали бы подробно Алексея Николаевича Оленина только специалисты в своем узком кругу.
Нарядный портрет Оленина, нам известный, нарисован советской пушкинистикой. Из чьей руки и идеализированный Пушкин выходил эталоном поведения, которое частенько не было безупречным в действительности. Не имеются в виду для нас здесь, конечно, его поэтические практики, не всегда симпатичные, впрочем, тому, царскому правительству. Вот и румяный образ Алексея Николаевича не так ясен, в смысле – чист.
На волне восторженных отзывов современников закрепилась за Олениным и устойчивая легенда про то, что чуть не он был прообразом знаменитого Митрофанушки в “Недоросле” Дениса Ивановича Фонвизина. Князь Петр Андреевич Вяземский, работавший над книгой “Фон-Визин”, во избежание наветов, осторожно сообщает, что “в сей комедии так много действительности, что провинциальные предания именуют еще и ныне несколько лиц, будто служивших подлинниками автору. <…> Вероятно, предание ложное, но и в самых ложных преданиях есть некоторый отголосок истины”.
Допустим к честной заслуге Оленина, что выведенный сатирою, он мигом взялся за ум, развил дарования, сделавшись одним из образованных людей эпохи. А приютинский и петербургский его салоны, со слов знаменитого мемуариста Филиппа Филипповича Вигеля, сочетали в себе все приятности европейской жизни “с простотой, с обычаями русской старины” и собирали все лучшее от литературы, науки и искусства своего времени. Каких только имен не находим мы в почетном списке посетителей. Карамзин, Крылов и Жуковский. Озеров, Львов и Державин. Батюшков и Гнедич. Пушкин, Грибоедов и князь Вяземский. Брюллов, Кипренский и Уткин. И все это правда.
По общему признанию, украшением салона была супруга Алексея Николаевича Оленина, Елизавета Марковна, урожденная Полторацкая. Вот что запомнил граф Сергей Семенович Уваров: “Образец женских добродетелей, нежнейшая из матерей, примерная жена, одаренная умом ясным и кротким нравом, она оживляла и одушевляла общество в своем доме”.
А Вигель добавляет портрет вот какими наблюдениями: “Часто, лежа на широком диване, окруженная посетителями, видимо мучаясь, умела она улыбаться гостям… Ей хотелось, чтобы все у нее были веселы и довольны. И желание ее беспрестанно выполнялось”. Речь Вигеля, однако, представляется весьма двусмысленной и не приводит в восторг воображение. На современный слух, хозяйка знаменитого оленинского дома выглядит слегка чванливой.
Сам Оленин человек был, безусловно, просвещенный, но весьма осторожный проимперский деятель, развивавший дела по мере либеральной допустимости Александра I. Тысячеискусником прозвал его и сам тот император. А искусничал Оленин, по тому же Вигелю, во все, и николаевские тоже годы, “в сильных при дворе”, был “чрезвычайно уступчив в сношениях с ними”, однако, делал это, “не изменяя чести”.
Кроме восхитительных характеристик Оленина, хорошо всем нам известных, стоит приметить и негативные отзывы, которые для многих могут стать откровениями. Их тоже довольно. Более всех ненавидел Оленина барон Модест Андреевич Корф, однокашник Пушкина, затем крупный государственный чиновник. Он высказывал самые резкие суждения, называя того мелким и пустым, “отчаянной ничтожностью”. Заметил, что Оленин “любил собирать у себя литераторов более из тщеславия, чем по вкусу к литературным занятиям”.Говорил, что это был “человек в высшей степени отрицательный, с какими-то опрокинутыми понятиями и суждениями о вещах, без энергии, без рассудительности, тем более без ума”.
Беспрестанно повторял барон и то, к чему были у него верные основания, потому как именно он сменил именно Оленина на посту директора Публичной библиотеки, что не так блестяще была организована работа в книгохранилище, как это отменно представлялось. Николай Иванович Тургенев определял Оленина тарабарщиком и шутом и говаривал, что “в маленьком теле маленькая душа”. Известно, что Алексей Николаевич был очень маленького роста и, когда сидел на стуле, будто бы ножки его даже не доставали и до полу. Оленин походил на детскую игрушку casse-noisete, и в обществе его кликали щелкунчиком. На этом дефекте отыгрались почти все современники. “Чрезмерно сокращенная особа”, – иронизировал Вигель. “Лилипут”, – поддерживал его барон Корф. Степану Петровичу Жихареву Алексей Николаевич показался “маленьким и очень проворным человечком”. Князь Вяземский шутил о каком-то портрете Оленина, что художник, должно быть, был ленив, потому как немного труда стоило написать его и во весь рост.
В этом деле не остался не занятым и Пушкин. В “Путешествии Онегина” обнаруживаются “нулек на ножках” и “пролаз, о двух ногах нулек горбатый…” Для полной узнаваемости портрета поэт ставит в конце стиха оленинскую монограмму, которой тот подписывал свои рисунки.
Озлобленность Пушкина, в свое время вхожего в семью и дружного с нею, тут вызвана не только тем, что он сватался за дочь Оленина Анну Алексеевну и остался “с оленьими рогами”, как шутила остроумная Екатерина Николаевна Ушакова, поклонником которой также числился Пушкин. Такие отказы, наверное, неприятны и обижают каждого мужчину. Но тут находились доводы и посильнее. Если кто забыл, подпись Алексея Николаевича Оленина, как члена Государственного совета, стоит в интересном протоколе от 28 июня 1828 года. В нем означено, что по результатам следственной комиссии над Пушкиным учреждался секретный надзор. Дело тогда шло о “Гаврилиаде” и доставило Пушкину многие хлопоты. Интересно, что выпустили Пушкина из-под надзора одновременно с Федором Михайловичем Достоевским только в 1875 году. А до этого славного момента бюрократическая машина зорко за ним приглядывала.
Все это, усиление надзора, происходило почти что в те самые дни, когда поэт ухаживал за Анной Алексеевной и князь Вяземский находил в Приютине “Пушкина с его любовными гримасами”, а “девицу Оленину довольно бойкой штучкой”.
Позже Пушкин даже не захочет предоставлять Публичной библиотеке свои произведения, что Оленин принял за правило литераторам.
Оленин же не придет на отпевание Пушкина, что выходило совершенно чудовищным для просвещенного интеллектуала того времени.
Существует несколько предположений, почему Пушкину была дана отставка, а по правилам времени, если жениху отказано в невесте, то он не может и ездить в самый дом. Выходило, что поэт уже сделался уволенным от дома. И сам Пушкин определяет себя точно бесприютным. Князь Вяземский шутит на этот счет: “Разве тебя более в Приютино не пускают?..” Впрочем, дом Олениных все ж еще доступен Пушкину, первому поэту России. Да, он уж и не так охоч, а собирается покинуть столицу для деревни. Если “достанет решимости”.
Такие меры к Пушкину, в смысле его устранение, предприняты, как кажется, в первую очередь по настроению родителей невесты. Известно, что жена Оленина не была в восторге от такого соискателя. Ей был подробно известен рассеянный образ жизни Пушкина и многие его проделки – кутежи и волокитство, потому как приходилась она родной теткой знаменитой Анне Петровне Керн. К слову скажем, что и сама Анна Алексеевна не горела ожиданием этого счастливого супружества. Через годы она объяснила любопытствующим родственникам главные причины тогдашнего решения – “он был велтопаух <вертопрах>, не имел никакого положения в обществе и, наконец, il n’Оtait pas riche <он не был богат>”. Правда бывает порой цинична, и о чувствах здесь ни слова. При том 19-летняя Оленина почти 30-летнего Пушкина, как кажется, еще и слегка побаивалась. Мигом почуял это и чувствительный Пушкин и мягко на это намекнул.
Тебя страшит любви признанье,
Письмо любви ты разорвешь,
Но стихотворное посланье
С улыбкой нежною прочтешь.
А вот и предугаданный им ответ: “Там был Пушкин <…> довольно скромен, и я даже с ним говорила и перестала бояться, чтоб не соврал чего в сантиментальном роде”.
Безусловно, Олениной льстили пушкинские ухаживания, как внимание “самого интересного человека своего времени, отличавшегося на литературном поприще”. Это ее слова. Все ж ценила она его как великого поэта. Однако не оставляет ощущение, что эти мнения высказывает она вслед за завсегдатаями папинькиного салона и собственно своим отцом.
Про влюбленность Пушкина в Анну Алексеевну многое говорено, и в первую очередь, его собственными стихами. А вот каков был встречный план?
Красавица. Фрейлина. Амазонка. Любила верховую езду и стреляла из лука.
Ей сделали посвящения кроме Пушкина также Иван Иванович Козлов, Николай Иванович Гнедич, Михаил Юрьевич Лермонтов. Очень любил ее дедушка Крылов.
Вообще девицы того времени были капризны, взбалмошны и сумасбродны. Оленина – так же. Но не обладала именно она, как кажется, отвагой свободы, самостоятельностью взглядов и твердостью. Как ее ближайшая подруга, первая невеста Петербурга, графиня Ольга Павловна Строганова, которая убежала из дома и против воли матери обвенчалась в сельской церкви с офицером Кавалергардского полка графом Павлом Карловичем Ферзеном. Эта шумная история, в которую вмешался даже император Николай I, имела большую огласку и, говорят, легла в основу “Метели” Ивана Петровича Белкина. Ольга проявила недюжинную волю, вызывающе вела себя во время следствия, не побоялась гнева императора и поехала за мужем, высланным из Петербурга в армию. Все это Анна Алексеевна последовательно осуждает в своем Дневнике.
Проглядывается в тех же зарисовках и неумеренное самолюбование.
Претенциозно представляет она себе своего жениха, тщательно перебирая претендентов. Среди прочих наблюдаются молодой дипломат Николай Дмитриевич Киселев <университетский приятель Николая Михайловича Языкова и знакомец Александра Сергеевича Грибоедова по Туркманчайским переговорам> и отставной офицер барон Александр Казимирович Мейендорф. Здесь есть и некий неведомый нам Александр Петрович Краевский и известный Пушкин. Последние двое признаны не самыми годными. При всем том: “Я уверена, что буду счастлива”.
Замуж Оленина вышла, однако, поздно, в 32 года за невыдающегося полковника лейб-гвардии Гусарского полка Федора Александровича Андро – внебрачного сына французского эмигранта, новороссийского и бессарабского генерал-губернатора, графа Александра Федоровича Андро де Ланжерона.
Портрет Анны Алексеевны, выходящий из ее Дневника, выглядит как-то не объемно. Плоский портрет. И Пушкин, посомневавшись, в “Евгении Онегине” все же вывел всю ее светскую пошлость.
Annette Olenine тут была,
Уж так жеманна, так мала!..
Так бестолкова, так писклива,
Что вся была в отца и мать…
Тут Лиза Лосина была,
Уж так жеманна, так мала,
Так неопрятна, так писклива,
Что поневоле каждый гость
Предполагал в ней ум и злость.
Все эти колкости он оставил все ж в черновике. Думается, из некоторого уважения к даме.
Не забыл Пушкин поместить Оленину и в свой донжуанский список. Анна Алексеевна стоит предпоследней в первой, главной части списка, сочиненного в альбом к Елизавете Николаевне Ушаковой и намекающего на амурные истории поэта. После Олениной триумфально завершает пушкинский любовный ряд Наталья Николаевна Гончарова.
Нашлись у Пушкина и слова восхищения несостоявшейся невестой, в которых он предпочитает оленинские глаза даже глазам знаменитой Александры Осиповны Россет.
Она мила – скажу меж нами —
Придворных витязей гроза,
И можно с южными звездами
Сравнить, особенно стихами,
Ее черкесские глаза,
Она владеет ими смело,
Они горят огня живей;
Но, сам признайся, то ли дело
Глаза Олениной моей!
Какой задумчивый в них гений,
И сколько детской простоты,
И сколько томных выражений,
И сколько неги и мечты!..
Потупит их с улыбкой Леля —
В них скромных граций торжество;
Поднимет – ангел Рафаэля
Так созерцает божество.
Однако и за это свое откровение получает мгновенную выволочку. Анна Алексеевна впадает в истеричное возбуждение от того, что Пушкин посмел назвать ее своей. То есть “глаза Олениной моей!” Его же – “Олениной моей” – могло означать то, что он попросту рассекретил свое отношение к ней. И она все ж, видно, была ханжа. Впрочем, вскоре Пушкину станет это все одно.
А пока что обеих дамочек – Оленину и Россет – Пушкин, шутя с любовью, поминает еще в одной стихотворной реплике, посвятив ее третьей, Анне Ивановне Вульф.
За Netty сердцем я летаю
В Твери, в Москве —
И R и О позабываю
Для N и W.
По всему сказанному Анна Алексеевна, безусловно, удивительным образом походила на мать. Да, и что мы можем требовать от молоденькой девушки, балованной вниманием и существующей правилами света?
Девичьи ее записи приоткрывают тайну отношений с Пушкиным, которых, в общем-то, с ее стороны и не существовало. На поверку лишь только самодовольно-ревностные нотки, когда Оленина ставит под сомнение саму пушкинскую влюбленность в нее, переадресовывая его возвышенное внимание графине Аграфене Федоровне Закревской. “Он влюблен в Закревскую и все об ней толкует, чтоб заставить меня ревновать, но при том тихим голосом прибавляет мне нежности”. Может, и так. Поэт вообще был влюбчив, и это его правило – не совершеннейшая новость.
Сам Пушкин, как кажется, был бы сильно разочарован, если б заглянул в оленинский Дневник. И даже неприятно удивлен. Пожалуй, бежал бы без оглядки, как ошпаренный. Но он не имел привычки читать чужие секреты. Мы же не так щепетильны в этом деле.
“Бог, даровав ему Гений единственный, не наградил его привлекательною наружностью. Лицо его было выразительно, конечно, но некоторая злоба и насмешливость затмевала тот ум, которой виден был в голубых или, лучше сказать, стеклянных глазах его. Арапский профиль, заимствованный от поколения матери, не украшал лица его, да и прибавьте к тому ужасные бокембарды, растрепанные волосы, ногти как когти, маленький рост, жеманство в манерах, дерзкий взор на женщин, которых он отличал своей любовью, странность нрава природного и принужденного и неограниченное самолюбие – вот все достоинства телесные и душевные, которые свет придавал Русскому Поэту 19 столетия”. Таков зарисованный ею его портрет. Но этого кажется мало.
“Говорили еще, что он дурной сын, но в семейных делах невозможно знать; что он распутный человек, да к похвале всей молодежи, они почти все таковы. И так все, что Анета могла сказать после короткого знакомства, есть то, что он умен, иногда любезен, очень ревнив, несносно самолюбив и неделикатен”.
Или вот еще пассаж. О главном.
“Среди странностей поэта была особенная страсть к маленьким ножкам, о которых он в одной из своих поэм признавался, что они значат для него более, чем сама красота. Анета соединяла со сносной внешностью две вещи: у нее были глаза, которые порой бывали хороши, порой простоваты, но ее нога была действительно очень мала, и почти никто из молодых особ высшего света не мог надеть ее туфель”.
Забавно, Оленина не без претензии пишет о себе в третьем лице. Впрочем, она же здесь сочинительница. Сочиняет свой роман.
Но и Пушкин не отмалчивается – на предмет нашумевших маленьких ножек – как минимум. Вот что припомнилось Анне Петровне Керн: «В это время он очень усердно ухаживал за одной особой, к которой были написаны стихи: “Город пышный, город бедный…” и “Пред ней, задумавшись, стою…” Несмотря, однако ж, на чувство, которое проглядывает в этих прелестных стихах, он никогда не говорил об ней с нежностию и однажды, рассуждая о маленьких ножках, сказал: “Вот, например, у ней вот какие маленькие ножки, да черт ли в них?”».
Да, что, и по правде, если говорить, с удивительным легкомыслием проморгать Пушкина могли многие из нас. К тому он в действительности отличался взбалмошным поведением и нравом, не всегда симпатичными девичьей скромности.
Притом же воображение Олениной занято в то время иными лицами. И вот Анна Алексеевна проговаривается о своей сильной склонности к князю Алексею Яковлевичу Лобанову-Ростовскому. Мундиры и эполеты красными мальчиками в глазах завораживали даже будто бы вполне продвинутых женщин. Знаменитая мемуаристка графиня Дарья Федоровна Фикельмон, вообще склонная выделять в свете мужчин более женщин, называет князя самым модным и красивым при дворе, примечая изысканность во всем его облике: “Среди здешних мужчин самое интересное, на мой взгляд, лицо у князя Алексиса Лобанова, лицо цивилизованного сармата, на котором сквозь изящество и любезность проглядывают черты свирепого и независимого дикаря”.
Из Дневника ее видно, что князь был и большой затейник и умел со вкусом развлечь <завлечь> женщину, почему, по общему мнению, он, несомненно, оказывается “среди модных мужчин, которых отличают и предпочитают элегантные светские дамы”.
Любопытно и то, что Фикельмон, ревностно сообщая нам и о первых красавицах Петербурга, среди которых числилась и она сама, ни словом не поминает Анну Оленину, хотя по всему подтанцовывали обе в одном кругу и с одними кавалерами. Да, и всю семью она определяет людьми “умными, но незанимательными”. Пушкина же Фикельмон находит очаровательным и совершенно непретенциозным, любезным, остроумным и “полным воодушевления и веселости в разговоре” при всей известной некрасоте лица его и “дикости”. Оленина, в свою очередь, Фикельмон выделила и определила ее очень милой.
Существуют любопытные, правда, более позднего времени, воспоминания Софьи Николаевны Карамзиной, из которых выходило, что Оленина не была глубокомысленной особой. Также Карамзина советует той не важничать и вести себя попроще. Не станем увлекаться здесь язвительным пикированием дам за мужское предпочтение, сочащееся из многих воспоминаний и дружественной переписки. Вполне возможно, Карамзина излишне строга и принимает известную веселость характера Олениной за ветреность. Впрочем, Софья Николаевна была сама ханжа поболе всякого, что очевидно из многих обстоятельств. В частности, из ее известных нам наблюдений Пушкина в своем салоне зимой 1837 года, помещенных в письма к брату.
Внимание Олениной к Лобанову-Ростовскому безнадежно. Она понимает это, и князь исчезает из ее Дневника.
Зато является другой персонаж. Это молодой красавец-сибиряк. “Любезный Герой сего дня был милый Алексей Петрович Чечурин <…>. Он победил всех женщин, восхитил всех мужчин и посмеялся над многими”. Молодой человек вроде бы даже влюблен в нее, как заметила ей мать. Она ж слегка увлечена. “Я не любовь к нему имела, но то неизъяснимое чувство, которое имеешь ко всему прелестному и достойному. Он был мой идеал в существе. Он имел то чистое, непорочное чувство чести, которое непонятно для наших молодых людей…” Мы прекрасно понимаем, она б не пошла никогда за безвестного провинциала, но привязанность ее в этом именно случае выросла не из пустого места, что весьма здесь симпатично в Анне Алексеевне. И вот почему.
Чечурин оказался в Петербурге проездом по пути на турецкую кампанию. А прибыл “он из Сибири, с границ Китая, был в Чите, видел всех”. Речь здесь идет о декабристах, мы так это понимаем. Ведь молодой казак сопровождал в инспекторской поездке гражданского губернатора Иркутска Ивана Богдановича Цейдлера, посетившего в 1828 году Читинский острог.
Семью Олениных связывала с участниками событий декабря 1825 и личная привязанность, и личная дружба. Почему положение их в Сибири беспокоило и вызывало сочувствие. Все это описано в ее Дневнике очень мутно из-за понятных опасений, но вызывает известное уважение. Однако рядом развернуто целое полотно, из которого выходило, что при личной даже к ним симпатии виновники были виновниками, и все их действия и идеи не одобрялись. Без сомнения, озвучена здесь не только позиция отца. Устами Олениных гласило “общественное мненье”.
Узнаем мы и интересную деталь. У Чечурина хранился «кусок руды серебряной, на которой было написано “Юноше несравненному”», вещь для него драгоценная. Можно положить, что получил он эту диковину от кого-то из ссыльных декабристов во время посещения Читинского острога.
Здесь нас поджидает еще один сюрприз. Сюрприз с браслетом, если кто про него еще не забыл. Из переписки Олениной и Чечурина, которую она фрагментарно приводит в Дневнике, следует, что, покинув гостеприимный оленинский дом, он прислал ей в память браслет. Была обещана пара. «Вчера же получила я пакет от Алексея Петровича, в нем был один браслет, другого он не успел кончить. Письмецо было в сих словах: “Я дожидался проволоки до 4 часов. Видно мне должно кончить их после войны”». Известно и то, что Чечурин на браслете что-то выцарапывал.
Тут интересно, сам ли Чечурин сделал присланный браслет? Почему и нет? Многие в то время были известными рукодельниками – те же декабристы в Сибири. Вспомним выкованные из кандалов Николаем и Михаилом Александровичами Бестужевыми знаменитые кольца-чугунки. Отчего б не овладеть ювелирным искусством и сибирскому казаку? Драгоценных и полудрагоценных камней и металлов за Уралом имелось изрядное количество, что-то он мог, кстати, и привезти с собой в Петербург. Да и вообще вполне допустимо такое необычное увлечение – во глубине сибирских руд долгими зимними вечерами…
Возможно и другое. Чечурин заказывал браслеты ювелиру, но не дождался окончания работы, тот не успел закончить.
Сильным преувеличением будет положить, что именно тот браслет, тот, что мы приметили в музее, прислал в подарок Олениной казак Чечурин. <Кстати, дальнейшие их отношения, как и его биография, неизвестны.>
Припомним здесь, жизнь колец, брошей, браслетов и других ювелирных излишеств не была долговечна. В то время за них и не держались, как нынче крепко хранят фамильные ценности, а часто надоевшие попросту переделывали в более модные. Камни извлекали, металл переплавляли и заказывали новое изделие. В результате у потомков обнаруживаются лишь украшения со старыми камнями в новых формах.
Семейные реликвии распылялись в светском пространстве также и приданным или подарками женихов. Ювелирка имела бытовое, а не культурное значение. Если не считать здесь отдельных усердных почитателей ценностей, как семья князей Юсуповых. В ее закромах собирались вещи не только великолепные, но и исторические, связанные с выдающимися личностями или событиями. Так же российские императоры, вероятно, соревновавшиеся в этом деле именно с князьями Юсуповыми, но все ж не всякий раз у них выигрывавшие, отправляли в Эрмитаж или Оружейную палату на хранение уникальные украшения и ценнейшие исторические реликвии. Последние, благодаря этому, только для нашего любования и сохранились.
А вот и Пушкин здесь также не остался в стороне. Он наполнил свои знаменитые перстни силой талисмана, очень ими дорожил и переделывать, как видно, никогда не собирался. Впоследствии его друзья – Василий Андреевич Жуковский, Владимир Иванович Даль, княгиня Мария Николаевна Волконская <Раевская> – сохранили эти, его, реликвии в своих семьях. Два пушкинских перстня и сегодня показывают в музее на Мойке в Петербурге.
Не все были так памятливы. Почему и выходит, что до нас дошло так немного – как вещей времени, так и исторических. Князь Петр Андреевич Вяземский, как всегда, очень внятно определил это общее место: “Во всяком случае, мы русские – не антикварии и небережливы в отношении к семейным мебели, утварям, портретам предков. Мы привыкли и любим заживать с нынешнего текущего дня”.
А вот наш браслет сохранился в семье. В небезызвестной семье Олениных. А раз так – им дорожили. По каким-то причинам он имел значение, историю. И если это и не та история, в которой молодой красавец-казак Алексей Петрович Чечурин проездом на турецкую кампанию из Сибири, наведавшись там в Читинский острог к декабристам, прислал браслет в память красавице Анне Алексеевне Олениной, несостоявшейся невесте Пушкина, то это все ж ее браслет. Она носила его, и влюбленный поэт, возможно, наблюдал и его на ее тонком запястье.
Не станем оспаривать, браслетов у молодой и модной девицы было довольно. Но рассыпанные временем, они остались неведомы нам. И вот только именно этот чудесным образом наведался напомнить былое.
И Пушкина, конечно, тоже.
Екатерина ВАРКАН
«Экран и сцена»
№ 14 за 2020 год.