Размышления в межсезонье

• Сцена из спектакля “Пристань”. Фото Д.ДУБИНСКОГОКак-то мрачно звучит – мертвый сезон, словно черная дыра в театральном пространстве. Лето, театров почти нет, пойти некуда. Скучно и одиноко. Но это так принято считать, по старинке. На деле же не все так: театральная пауза небесполезна, и лучше называть ее межсезоньем. Можно не спеша подумать о том, о сем, и даже увидеть кое-что в новом свете. Заново открыть для себя ТВ, на которое в лихорадке сезона времени нет, и провести неделю в обществе Сергея Юрского: “Театральная летопись” на телеканале “Культура”; “Импровизация” и “Семейный портрет на фоне театра” на телеканале “Театр”. Почитать умные книги Видаса Силюнаса – “Театр Золотого века”, об Испании; Владимира Колязина – “Петер Штайн. Судьба одного театра”; “Чайку” и “Три сестры” Анатолия Эфроса, изданные посмертно.
В межсезонье – концы и начала театральных дел и судеб, идет ротация кадров, и с начала сезона в театрах являются новые худруки. Случаются в нем катаклизмы – разрывы, расколы, потери, причем такого свойства, после которых возникает чувство провала, конца. В прошлом году разрыв был на Таганке. Сейчас ушел Петр Фоменко, не просто Мастер, Учитель и прочее – что-то большее и иное; одно из чудес театрального света. Дух театра и гений его. Ушел, не дав справить собственный юбилей (“Осенью, осенью…”), коварно и не ко времени, в опустевшей летней Москве. Вскоре к нему присоединился Сергей Капица, и два столпа культуры отправились туда вместе.
Проводы Фоменко были без сутолоки, без пафоса и истерик, без всякой официозности. Многое мог сказать этот поток людей на три с лишним часа, их проход через сцену, тихий и неустанный, и зрительный зал, где друзья, коллеги и театралы (иные слетелись из отпусков) заполнили весь партер, стояли тесно вдоль стен. Его почитали, конечно, но любили не как далекую звезду, не как кумира, а лично, с улыбкой и восхищением: Фома…
Чем будем удивлять? – великий театральный вопрос. Фома удивлял постоянно; предвидеть, что он сделает завтра, было попросту невозможно. Как соединить творца “Триптиха” и “Одной абсолютно счастливой деревни”, а в экранном его прошлом – черно-белые, легким пером набросанные семейные саги Толстого и зрелищную мощь, богатство пушкинских передач? И так далее – контрастам тут несть числа. А явленный нам недавно на телеэкране мэтр, не удостаивая выглядеть таковым, пел песни и рассказывал байки, нимало не заботясь об имидже и удивляя несведущих тем, какой в нем был спрятан актер.
А что, собственно, удивляться, коль скоро он – дух театра, в чем в день прощания все могли убедиться? Над сценой на большом экране сменялись портреты Фомы, снятые, видимо, скрытой камерой, по большей части на репетициях. В каждом – свой нрав и своя история, и пластика, мимика, темперамент его владельца. Лукавый и мудрый, угрюмый и вдохновенный, король и шут – старый мастер, живой настолько, что это не вязалось с печальной церемонией, оттеняло ее, переводило в какую-то иную тональность, не минора и не мажора, а чего-то особого, разом. И горечь не могла снять ощущения счастья, парадоксально соседствуя с ним – счастья от того, что он был, что мы знали его, что след его не сотрется. Оно и понятно: Фоменко – парадоксов друг, что опять-таки всем известно.
Конечно, было немало и строгих, трагичных слов: финал театральной эпохи; последний из могикан… Все так и не так. Стоило поглядеть на зал, полный театральных людей, на сцену, где собрались режиссеры, которых Фома выучил ремеслу, привил им чувства лидерства и ответственности (что не всегда сочетается), как рождалось сложное ощущение. С одной стороны: вот их сколько, целая театральная армия, и вроде бы она сплочена или может мгновенно сплотиться. Но с другой… Что их ждет? Куда ж нам плыть, по Пушкину? И чем тут поможет Фома? Заветов вроде он не оставил…• Сцена из спектакля “Шествие”. Фото предоставлено пресс-службой “СТИ”
Оглянемся на сезон. И выберем то, что соотносится с ним.
Тенденции здесь знакомы по прежним сезонам. Все те же споры о репертуарном театре, его судьбе и перспективе. Правда, слова переходят в действие: от обновления изнутри – до смены модели театра. Впрочем, об этом говорить еще рано; предстоящий сезон покажет, хотя тревога не остав-ляет.
Репертуарный театр пока вполне жив и подтверждает это, как должно: спектаклями, волей к жизни, зрительским интересом. (Не весь, конечно, и не везде, но ведь не в массе дело. А проблемы на то и существуют, чтобы их решать.) И возраст здесь не помеха. В сезоне, богатом на юбилеи, свои четверть века справили “Табакерка”, не растерявшая студийного озорства, и Школа драматического искусства, соединившая изначальные, “васильевские” законы с азартом поиска, риска. Но что их 25 лет рядом с 90-летием патриархов, каковы в минувшем сезоне были вахтанговцы и РАМТ (он же в прошлом – Центральный детский)? У первых в спектакле “Пристань” (попробуйте на него попасть!) был явлен золотой запас труппы, ее корифеи, ее история в лицах. В спектакле РАМТа “В пространстве сцены” кружилась в калейдоскопе искусств молодежь, а над ней бесшумно и плавно спускались и поднимались, сменяя друг друга, портреты ушедших – тех, кто создавал театр, кто служил в нем в прежние годы. Без слов и пафоса – зримая история театра, который “хранит энергию тех, кто был до нас, для тех, кто будет после нас” (слова Алексея Бородина); попросту – связь времен.
Прав был чеховский Калхас – “Где талант, там нет старости”. Юрий Любимов на пороге своего 95-летия поставил у вахтанговцев “Бесов”, мощную многофигурную композицию, в своем фирменном стиле, когда на сцене – все сразу, соединенные в плотный массив, при этом – не теряя лиц, будь то Ставрогин или Хромоножка. “Бесов” он не боится и нас не пугает ими, склонный к издевке более, чем к трагизму. Потому, быть может, что находит противоядие им – в лице старика Верховенского с его верой и ясной душой.
Но “Бесы” поставлены и другими; роман приобрел тревожную актуальность. Молодые актеры РАМТа в режиссуре Александра Доронина сыграли композицию “Шатов. Кириллов. Петр” – камерную, предельно сжатую в выборе лиц и в пространстве. Три равноправных героя, их диалоги, их кредо, из которых нам предложено выбирать. Иной, обратный, чем у вахтанговцев, и правомерный подход.
Прорыв молодых – не сегодняшняя тенденция, о нем писали и пишут, за ним следят, его стимулируют, наконец. Молодые выходят на большую сцену, и Екатерина Половцева ставит в “Современнике” “Осеннюю сонату” по Бергману. Молодые выбирают невиданное, и Михаил Станкевич в “Табакерке” предлагает публике мало кому известного “Дьявола” Льва Толстого. В “Студии театрального искусства” молодежь вносит свой вклад в жанровую палитру театра – “Шествие”, поэтический спектакль по Бродскому.
Важен при этом не только самый прорыв молодежи, но сосуществование поколений, более того – творческий их союз. То, что в спектаклях мастеров раскрываются личности не типажного, “штучного” склада, как Никита Ефремов – Горбунов, беззащитно духовный (“Горбунов и Горчаков” в “Современнике”), или Кирилл Гребенщиков – Каин с его трагедийным темпераментом (“Каин” в “Школе драматического искусства”), привычно. Но и в спектаклях молодых по-новому смотрятся старшие – Светлана Немоляева в “Талантах и поклонниках” у Карбаускиса, Марина Неелова, в равноправном партнерстве с Аленой Бабенко, в “Осенней сонате”.
Вот то, из чего выросла, чем сильна “Мастерская П.Фоменко”. С одной стороны – “Триптих” и “Театральный роман”, с другой – “Русский человек на rendez-vous” в очередной группе стажеров; как говорится в науке – энергетический контакт поколений.
Напоследок – еще одна тенденция, тоже не новая. Отсутствие “генеральной линии” (большой грех в прежнее время), “необщее выраженье” театральных лиц (когда они различимы). Соседство, слияние, фактическая (необъявленная) война разных школ, манер, типов театра. Все возможно, и все дозволено, и у всего есть свои сторонники и фанаты. Издержки этого опасны, известны, ясны. Ясен и выигрыш – открытость, свобода поис-ков и контактов. В одно театральное время, в одном городе “делают погоду” театр “Около…” с его странной, пронзительной “Оккупацией…” (“Оккупация – милое дело, или О, Федерико!”) и “Сатирикон” с пышным цветением театральности; в одном театре (МХТ) собраны всевозможные стили, а один и тот же режиссер, Константин Богомолов, словно примеривает на себя разные театральные маски. То он (в “Лире”) – злокозненный провокатор; то (в “Событии” Владимира Набокова) – психолог и аналитик; то (в “Годе, когда я не родился” по Виктору Розову) заменяет психологию мощной демонстрацией видео. Масок немало, игра острая и на грани фола – можно ведь заиграться и утратить подлинного себя.
Уж на что многоликим оказывался Фоменко, но в открытости его было и постоянство, в разных ликах – собственное лицо, в бесстрашии проб и поисков – некая основа, границы, табу. Чувство автора было основой, и крепость традиций, фундамент классики как опора в любом взрыве фантазий. И свой театральный дом как вселенная, как семья. Завет – не завет, но пример; секрет театрального победителя.
 
Татьяна ШАХ-АЗИЗОВА
«Экран и сцена» № 16 за 2012 год.