Исследовать тему смерти Борис Павлович начал еще в спектакле Омского академического театра драмы “Жизнь” по повести Л.Н.Толстого “Смерть Ивана Ильича”. Уже там режиссер разбирался с бинарными оппозициями, осмысляя жизнь через приближение к смерти.

В следующем своем спектакле – “Пианисты” в новосибирском театре “Глобус” – теперь лауреате “Золотой Маски”, Павлович столкнул музыку и тишину, жизнь и смерть, талант и посредственность, вечное и преходящее.

Если попытаться определить спектакль “Пианисты” одним словом, это слово – тишина. Рассказ, как и в книге Кетиля Бьёрнстада, ведется от лица шестнадцатилетнего пианиста Акселя Виндинга (Константин Симонов). Сценическое пространство аскетично: белый кабинет, невысокие ступени на разные уровни и девять черных стульев. “Пианисты” открываются сценой, из которой мы узнаем, что мать Акселя утонула. Он вспоминает, как ее неотвратимо уносило течением, захлестывало волнами, как она махала ему рукой, уходя под воду. В финале спектакль закольцовывается смертью юной Ани Скууг (Светлана Грунина), возлюбленной Акселя.

Любое музыкальное произведение стремится к тишине. Любая человеческая жизнь тяготеет к покою. В постановке Павловича тишина и покой – тождественные состояния Абсолюта. Если жизнь – хаос, то покой – космос. Звук рожден тишиной, в нее же он и уходит. Тишина всегда побеждает, поглощая последние отзвуки финального аккорда. Талантливая Аня не сможет доиграть свой первый серьезный концерт, она сливается с каждым звуком на клеточном уровне. Аню, как и мать Акселя, поглощает стихия. Музыка – та же вода: чарующая, прекрасная, но способная убивать. Аня становится тишиной. Жизни никогда не победить смерть.

Джон Кейдж. 4’33”. Оркестр замер в статике, перед дирижером часы, отмеряющие время, отведенное на постижение тишины. Инструментом становится человек: его дыхание, едва уловимые микроизменения – поток жизни, растворенной в космосе, поток сознания. Партитурой оказывается жизнь.

Борис Павлович, избегая иллюстративности, создает пронизанный музыкой спектакль, в котором музыка как таковая не звучит ни разу. Инструментом, как и у Кейджа, является человек: вариации на темы Дебюсси, Брамса и Равеля обозначаются хором голосов. Ритмично организованный гул, воспроизводимый актерами, порождает ощущение тревоги. Зритель становится соучастником, внутренне подключается к общему резонированию, растворяется в этом гуле. Прием позволяет выразить энергию напряжения, предощущения катастрофы, им оказываются охвачены и герои, и зрители в зале.

В “Жизни” невозможно было понять, кто из исполнителей здесь истинный Иван Ильич. В “Пианистах” этот прием видоизменяется: слова, написанные Бьёрнстадом для главного героя, в инсценировке Павловича нередко отдаются другим персонажам, что создает полифоническую картину мира Акселя.

Партитура жизни видится чистым нотным листом. Стерильное пространство, в котором разворачивается история взросления юных пианистов, – та же пустая пока страница. Что они выберут? Расслышат ли себя, выхватят ли свою тему?

За статуарностью и сдержанностью актерского существования кроется внутренняя динамика, за подчеркнутой внешней холодностью таятся зашкаливающие эмоции. Актеры транслируют текст, будто не присваивая его, а отстраняясь, находясь с ним на максимальной дистанции. Боль загнана в потайную коробочку, она изо всех сил пытается прорваться наружу, но не выходит. Ее невозможно ни оплакать, ни прокричать.

Взрослеющие герои эгоцентричны, одержимы, поглощены утверждением своего “я” в довольно враждебном мире. Аксель – единственный, кто готов услышать себя, а потому имеет шанс стать художником. Он не так талантлив, как Аня, но способен осязать тишину, способен записать на чистом нотном листе симфонию своей жизни. Аня же может только уйти в тишину.

Внутренняя динамика действия достигается не только с помощью закрытых эмоций, но и благодаря работе света (художник по свету – Стас Свистунович) и сценографическому решению (художник – Ольга Павлович). На стенах белого павильона обозначены окна, но яркий свет в мир этих людей почти не проникает, он ворвется лишь в финале, после смерти Ани.

Ко второму акту сценическое пространство преображается: с окон снимают ставни. Мир приоткрывается, обнаруживая свою беззащитность. Когда в финальной сцене выносят картину Эдварда Мунка “Солнце”, свет практически слепит глаза – от него невозможно спрятаться. В этот момент в спектакле возникает еще одна оппозиция: рассвет-закат – нельзя точно утверждать, что из них изобразил Мунк.

Свет на сцене постепенно гаснет, остается лишь разящее солнце, взирающее на нас с холста. Все растворились в тишине и музыке, в покое и смерти. Торжество мунковского солнца – кровожадное торжество свободы, испепеляющей тебя лучами. Готовы ли мы к свободе? Невозможно выдержать мунковское солнце, невозможно выдержать бесконечность всего сущего на земле. Мы – преходящи. Солнце будет вечно.

Спектакль “Пианисты” – глубоко личное высказывание Бориса Павловича, в нем режиссеру удалось сделать зримыми малейшие движения души, используя при этом минимум визуальных средств.

Первая и последняя сцена спектакля – смерть, первый и последний жест – поднятая рука. Я был. Я есмь. Я всегда и я никогда.

Нас победит музыка. Музыку победит тишина. Нам не постичь тишину. Она за точкой невозврата.

Александрина ШАКЛЕЕВА
«Экран и сцена»
№ 8 за 2019 год.