Действительные события жизни – борьба Афшина против жестокости страны, где танец запрещен, потому что ислам считает его греховным делом, – приближают нас к происходящему, заставляя вслушаться в невыдуманные переживания человека. Но жизнь в фильме пульсирует главным образом в танцевальном движении, в той реальности, где по-настоящему происходила борьба, освобождавшая через пластику, музыку и пространство.

Ставит танцы в фильме известный танцовщик и хореограф Акрам Хан, чья личная история напоминает историю Афшина Гаффариана – он родом из Бангладеша, а там схожие с Ираном предрассудки и правила. Акрам Хан рассказывает в интервью, как отец запрещал его матери танцевать. Но семья переехала в Лондон, и он получил европейское танцевальное образование. С тех пор в его танце началась иная борьба – ученик знаменитого мастера древнеиндийского танца катхак, Акрам Хан каждое движение основывает на его традиции, соединяя эхо древних эпох с современной пластикой. Но при том что танцору удается соединить воедино Восток и Запад, создавая из их столкновения новый язык, в его танце продолжает слышаться спор, битва, резкие контрасты ритмов – сложного индийского и современного минималистского.

Новая свобода, неожиданные порывы и раскрепощения рождаются на стыке древней культуры.

В фильме “Танцующий в пустыне” конфликт возвращен к своей первооснове – необходимости танцевать и запрета. При этом в напряженности движений танцующих, в их воле, направленной целиком на танец, – та же борьба, смелость и боль. В самой пластике нет конфликта двух культур, но есть решимость, направленная вовне и напоминающая вызов. Сосредоточенность каждого жеста, их раскаленность означают обреченность и веру. Герои живут в движении вопреки запрещающим законам, единственное правило для них – танцевать.

Самые смелые, важные действия и переживания в фильме сопровождаются, одухотворяются танцем. Уже в первых кадрах переплетаются смелость и страх, когда привычная для танцовщиков репетиция прерывается вторжением незнакомой девушки – ведь она может рассказать другим о том, чем они незаконно занимаются…

Девушку зовут Элайя. Она изначально держит себя перед танцующим как победитель, уверена, что ее возьмут в студию. Вера в то, что она делает, придает уверенность каждому ее шагу, каждому взгляду, а самому танцу – стихийность и музыкальность.

Элайя, танцуя перед незнакомыми людьми, владеет всем пространством, резко меняет ритмы, интонации движения, страдание сжавшегося тела трансформируя в нежность замедленных жестов, а затем в восторг прыжка и кружения.

Эта спасительная стихийность будет возвращаться в танец каждый раз, когда движение начнет овладевать телом. Она отстранит от страшной реальности, уведет за собой. Так, после нападения на труппу “полиции нравов” и оскорблений, Элайя и Афшин танцуют в комнате одни, полностью следуя за руками друг друга, подчиняя танец их направлению, будто прячутся от прошедших событий в ладони партнера.

Образ ветра, его надличная воля и стихийность, открытое свободное пространство – в фильме они переходят из кадра в кадр, сопровождая танец. В самой героине Элайи, в том, как она ворвалась в жизнь Афшина, – дыхание ветра, зовущего за собой. Девушка танцует с партнером, укрепляя своим присутствием его веру. Она говорит ему самые важные слова – о необходимости борьбы, о важности танца вопреки запретам.

Но не случайно режиссер вводит в сюжет историю о болезни, наркотической зависимости Элайи, повторяющей судьбу матери. Ее мать, из-за запрета мужа оставившая танцы, находила спасение в наркотиках. Спасение было и в обучении дочери танцам. Зависимость Элайи показана в фильме как непреодолимая слабость; девушка, владеющая телом в танце как воин, вдохновляющая на борьбу Афшина, в наркотическом опьянении абсолютно теряет волю и власть над собой, над своими движениями.

Но эта сюжетная линия только подчеркивает личную силу Афшина – пробудившись от слов и присутствия Элайи, сила эта в финальных кадрах раскрывается во всей мощи. Его танец в конце фильма – почти революционный поступок, в котором концентрируются накопленная боль, напряжение беззвучной битвы.

Покинув родину и сбежав во Францию, Афшин рассказывает о жестокости нравов в своей стране, танцем подкрепляя правду слов. И здесь его поступку предшествует воспоминание об Элайе, их совместном движении, их свободе, длящейся, пока не закончился танец.

В главной сцене фильма, танца в пустыне, движение приравнивается к стихии. Само пространство пустыни освобождено от примет социального, а значит, и от законов государства, его условностей. Танцующие не принадлежат здесь никому и ничему кроме самих себя. В диком, неприрученном пространстве они чувствуют себя в безопасности. Они существуют и движутся в нем наравне с ветром, светом, песком. В каждом жесте, в складках одежды – черты стихий, которые нельзя запереть.

Танец рассказывает историю, он сюжетен, но важнее становятся вольные движения, направляющие воздух, падения, соединяющие с песком. Прозрачная ткань, которая накрывает Элайю, кажется ее второй кожей; все существо девушки в танце так же подвижно и легко, как вуаль, колышимая от глубокого вдоха.

Режиссер вместе с перемещениями танцующих в пространстве запечатлевает шорох и движение песка в воздухе – именно с них начинается танцевальный номер. И само движение камеры повторяет ритмы и линии танца – неторопливые, как спокойная вода, и резкие, как взмахи меча.

Рядом с танцем в фильме всегда находятся трагические события, которые будто ждут окончания движения, чтобы прорваться. Во время танца в пустыне трагическое выражается в очень простых и точных образах – мы видим в кадре идущих среди песка врагов танцующих, но их шаги чередуются на экране с танцем в пустыне, и он будто отражает наступление, как щит, отражающий молнии. Только так может проявлять себя, прорывать себя ничему не подвластная стихия – действуя вопреки предельной преграде. Каждый раз, находясь у самого обрыва, герои находят в танце волю и прибежище, раскрепощение и приют.

Именно в те минуты, когда действие в фильме явлено в своей сюжетной форме, кадры безжизненны и их значение с первой секунды очевидно. В них, никак не меняясь, повторяется тема тоталитарного государства и жестокостей людей, заявленная с самого начала. Здесь человека бьют, связывают, оскорбляют, его тело вне движения выглядит побежденным и застывшим. Развитие происходит в отклике на эту жестокость, в том, как танцуя, герои преодолевают страх, насилие и самих себя. В кадрах без танца мир, лишенный цвета и воздуха, застыл, как упавший человек.

И только во взаимодействии танцующих друг с другом, в диалогах Афшина и Элайи, жизнь из танца переходит в кадры, возвращается в слово. Воодушевляя героя, девушка произносит только самое главное, и здесь вспоминаются строки Священномученика Иоанна (Поммера): «Даже самая простая мысль, высказываемая Ангелами, бесконечно остра. Дух захватывает от нее. Это соль. “Имейте в себе соль” (Лк. 14, 34)».

Простые слова Элайи пробуждают в Афшине движение и действие, как простые жесты пробуждают свободный танец: “Танец может быть чем угодно – преклонением в молитве, воздетым кулаком. Главное – это твоя вера”.

Фильм Ричарда Рэймонда и хореография Акрама Хана как его центр – о свободе современного танца и свободе человека любого времени. Вместе с освобождением пластики от сковывающих канонов и обязательств, движение наполнено здесь борьбой духа, соединенной с пластикой тела в единую силу. Каждый жест нацелен и отточен, как удар меча. В фильме “Танцующий в пустыне” и в хореографии Акрама Хана действует воля, освобождающая человека.