Наталия Дмитриевна Журавлева – мастер художественного слова. Это не столько амплуа, сколько призвание, особое свойство индивидуальности. По ее рассказам живо представляешь атмосферу в театрах, работу с А.Эфросом, жизнь прежней, прошлого века, Москвы, особенный переделкинский снег и глаза Б.Пастернака, королевский жест А.Ахматовой, а еще С.Рихтера, Е.Эфрон, В.Массалитинову, многих и многое. О том, каково быть дочерью знаменитого отца – чтеца Д.Журавлева, о своих студентах в Школе-студии МХАТ, о сегодняшней жизни “Табакерки” она рассказывает с наблюдательностью, юмором и темпераментом – жаль, что эти рассказы звучат в отсутствии видеокамеры и не со сцены.

БЕЖАТЬ ЛИ, ЗАДРАВ ШТАНЫ, ЗА КОМСОМОЛОМ

Не могу назвать себя ретроградом. Я принимаю что угодно, даже если стоят на голове. Обязательно только одно: это должно быть талантливо. Например, бутусовский “Гамлет” во МХАТе мне страшно понравился. Хотя человек, который не читал “Гамлета”, ничего из этого спектакля не поймет, потому что каждый актер играет одновременно нескольких персонажей. Но часто я вижу то, что у нас в Школе-студии называется “задрав штаны, бежать за комсомолом”. Я не понимаю, когда в “Чайке” Нину в четвертом акте играет пожилая актриса. Что хочет сказать этим режиссер и во что тогда превращается пьеса? Я бы тоже на месте Треплева застрелилась, если бы вместо хорошенькой девушки пришла Роза Хайруллина. Не понимаю, когда начинают развлекать, показывать слайды, вместо того, чтобы прочитать всерьез, по-настоящему. Я сразу думаю: почему ты так не веришь – автору, публике, себе?

Понимаете, в чем проблема – время меняется, оно другое, дру-го-е. За двадцать лет, что я преподаю, поколения становятся все жестче и прагматичнее. Говорят: что это вы все с классикой? Сколько можно читать Пушкина? А это всегда будет интересно всем. Последняя моя шестерка (с курса, который только что выпустился) читала Войновича, Набокова, Пастернака, Лескова, Бабеля, Прилепина. Экзамен сдали прекрасно, имели большой успех. Этот курс был замечательный.

ПОЧЕМУ НУЖНЫ РЕЖИССЕРЫ

Ужасно трудно, когда режиссер объясняет-объясняет, ты уже воплощаешь, а он вдруг понимает, что все было неправильно, и начинает менять. С Анатолием Васильевичем Эфросом или Олегом Павловичем Табаковым я просто слезы в таких случаях глотала. Это с папой можно было ругаться: “Ты же только что говорил не это! Только что!” А он терпелив был ангельски. И со мной у него был один разговор: “Ладно, ладно, не шуми”. Я спрашивала: “Но почему ты терпишь?” А он в ответ: “А я себя в тебе узнаю, я точно такой же был”.

Важно разобраться в том, чего хочет режиссер, а дальше уже самому придумывать, как это сделать.

Когда не стало Елизаветы Яковлевны Эфрон, режиссера, без которого Журавлев не был бы Журавлевым, папа записывал себя на диктофон и потом слушал. Как-то я готовила повесть Валентина Распутина “Живи и помни” и очень удивилась, узнав от папы, что у меня не получается, я считала, что здесь просто бабы русские и учиться нечему. И вот папа сказал мне: “Все, хватит, иди и записывай. Только не кидайся сразу себя поправ-лять. Послушай раз, послушай два, послушай три, и ты сама себе будешь режиссером. Потом через несколько прослушиваний – читай”. Я пришла на кухню, записала себя. Причем была очень обижена, потому что считала, что у меня все получается, а папа просто цепляется. Включила: мама дорогая! Никогда не буду этим больше заниматься! Все! Папа звонит: “Ну, что, ты прослушала?” И давай хохотать, узнав, что я бросаю это дело навсегда.

АКТЕРСКОЕ И ЧТЕЦКОЕ

Игра на сцене происходит за четвертой стеной. А чтение – это все время разговаривать, разговаривать, разговаривать со слушателем… У Анны Ахматовой есть знаменитые строки: “Насколько скрывает человека сцена, настолько его беспощадно обнажает эстрада. Эстрада что-то вроде плахи”. Ты никуда не спрячешься, не отдохнешь. Вот сидит собеседник, и надо с ним общаться.

Сейчас, после двадцати лет преподавания, я поняла: на сцене мне мешает то, что я была чтицей. Совсем разные рецепторы работают. В актерстве нужно сию минуту верить. Например, в то, что меня пришли убить: “Господи, она пришла меня убить”. Читая же, нужно рассказать: “И я поняла, что эта женщина пришла меня убить. Она так мило сидела со мной, чай пила”. Примерно то же самое, но я или все оставляю у себя, или партнеру отдаю. Сейчас студентам своим постоянно повторяю: отдай, отдай!

БОРИС ПАСТЕРНАК

Когда я предлагаю студентам читать Пастернака, всегда пытаюсь что-то про него рассказать, чтобы они понимали его особенную открытость ко всему. Несмотря на свою стеснительность тогдашнюю, я совсем его не стеснялась. Когда видела в Доме ученых, в Большом зале консерватории – кидалась к нему – потому что от него исходили распахнутость и доброта. Он включал человека в свой круг. Казалось бы, могла ли я быть ему интересна? Однако ему было интересно всё, все были интересны. Борис Леонидович и сам был невероятным слушателем – все на его лице отражалось. И читал свое непосредственно – плакал, смеялся, гудел удивительным своим голосом. Он был необыкновенно красив. Такой на нем пид-жачок, брючки совсем простые, но от него шло излучение, он превращался в жар-птицу, какое-то нездешнее существо. У нас дома был его культ, не то чтобы заискивание, просто было как-то совершенно очевидно, что он – божество.

НЕ “ЧЕГОЙ-ТО”, А “КТОЙ-ТО”

Сейчас я почти перестала студентам показывать. Когда начинала преподавать и была неопытная, боялась, что у меня ничего не получится, я все показывала. А сейчас пытаюсь объяснить, что они должны делать. Надо вовремя понять, не стоит ли рассказ на месте.

Да, вот этому нужно научиться, это очень большой труд. Когда я занимаюсь со студентами техникой, то учу, чтобы они не ставили точку. Как сейчас, когда мы с вами разговариваем, – я трещу, не закрывая рта и ни одной точки. Мы. Все. Ставим. Точки. А если не ставить, возникает ощущение, что речь рождается прямо здесь, на одном дыхании. Был у нас один студент, у которого была такая природа, он был “живородящ”. После экзамена коллега меня спрашивает: что Вы ему поставите, Наталия Дмитриевна? Я говорю: восхитительно!

Научить сейчас очень трудно, трудно нащупать понимание, они ведь мало что знают. Я говорю: “Это как Дебюсси”, а они: “Чегой-то?” Я: «Это не “чегой-то”, а “ктой-то”». Один студент читал Бабеля. Я ему говорю: иди в музей, смотри Ван Гога – это как раз об этом рассказе. А как иначе объяснить? Показать? А где гарантия, что я покажу Бабеля как нужно. Актеру необязательно быть умным, но все-таки важно много знать. А у них нынче одна мерка: смешно – не смешно, заразил – не заразил. Ну, да, заразительность важна, но ее недостаточно. Кстати, многие, кому говоришь, что они ничего не знают, стараются все узнать и прочесть. Вот Максим Матвеев. Он много снимается, очень красивый человек. Будучи студентом третьего курса, уже играл в “Последней жертве”. И что бы я ему ни говорила, он ко всему прислушивался. Например, он читал итальянские стихи Блока. Я говорю: “Максюш, я, конечно, не могу требовать, но если бы ты посмотрел какой-нибудь путеводитель по Италии, ты бы знал, о чем говоришь”. Приходит: “Я купил”. “Ты что, откуда у тебя деньги?” – “Но это же нужно”.

АТМОСФЕРА “ТАБАКЕРКИ”

Когда после долгого периода концертных выступлений я в 1977 году пришла в “Табакерку”, то вообще ничего не понимала и ничего не могла на сцене сделать. Помогло только терпение партнеров и потрясающая атмосфера; в другом театре я бы не выдержала, убежала. В Ленкоме было совсем иначе, там не хамили, но разговаривали так, что было ощущение – ты клоп.

За пятнадцать лет в “Табакерке” я видела Табакова разным, но главное о нем: Олег Павлович любит, чтобы другим было хорошо и умеет сделать, чтобы так и было. Не знаю, как он разговаривает, когда звонит в военкомат по поводу какого-нибудь молодого актера, но в больницу несколько раз звонил при мне: “Это Табаков. К вам сейчас на скорой привезут нашу артистку (сотрудника), сделайте, пожалуйста, все возможное, чтобы ей помочь”. И сам приезжает в больницу, привозит цветы.

Олег Павлович всегда мечтал, чтобы актеры занимались святым искусством. Он-то может одновременно и святым делом, и карьерой, и деньгами, и еще чем угодно. Но это он! Новое поколение не всегда это понимает, бывает, что и пропускают репетиции, снимаются. Пытаемся, конечно, привить им традиции, тем более что они и сами знают, что без театра в кино не так-то и хорошо. Ни Владимир Машков не бросает театра, ни Евгений Миронов. К очередному юбилею “Табакерки” собрали книжку-летопись, в которую вошли дневники Студии. В них такая трогательная чистота; читая их, проплакала весь вечер.

ДЕЙСТВЕННЫЙ АНАЛИЗ

Недавно меня попросили позаниматься с девочкой, которая поступает на актерский факультет. Она не красавица, но такое прелестное свежее личико, именно прелестное. Читала она, Бог знает как. Я спросила, кто ее этому научил, оказывается, она сама придумала. Я говорю: ну, давай разбираться, что тебе сейчас надо. Надо “продать” свой темперамент, свою заразительность, свой юмор, свое очарование женское. Вот, пожалуйста, тебе четыре задачи – торгуй. Почему ты отстраненно читаешь Достоевского? Что тебе Достоевский? Представь, что про твою маму говорят, что она проститутка. Или что твой обожаемый учитель растлевает малолетних. Как ты будешь их защищать? А ты читаешь – тебе же все равно!

Мне самой очень повезло, что папа со мной занимался, а папа – с Елизаветой Яковлевной Эфрон, золовкой М.И.Цветаевой. Потом я три с половиной года у Анатолия Васильевича Эфроса в театре Ленинского комсомола работала. Его действенный анализ – потрясающая штука. Надо очень точно определить действие. И, кстати, я так же ребят учу. Не знаю, как бы сейчас Анатолий Васильевич объяснял все, строил действие. В наше время как строилось? Сначала алгеброй постичь гармонию, вычертить все чертежи или вырыть все арыки. Когда уже знаешь, как, что и куда идет, открывай застежки и пускай чувство. У меня когда-то училась Настя Заворотнюк – сейчас она телезвезда – читала письмо Тони Юрию Живаго, хорошо читала. И каждый раз перед тем, как читать, она подходила ко мне, брала за руки. Я говорю: хватит из меня качать энергию, давай сама! Ты должна сама четко знать, что делаешь: тут я жалуюсь, тут я напоминаю…

У актера может не получаться, как бы он ни готовился и ни старался. Взять хотя бы письмо Тони – Живаго. Как мне про это рассказать? А если я это не чувствую? А если у меня этого в жизни не было? Ведь студенты действительно все еще маленькие. Но все-таки благодаря действенному анализу, когда ты знаешь, что должен сделать, сначала у тебя вот это, потом вот это, а потом то, не так страшно. Главное – найти глагол.

Сила слова есть. И слову нужно доверять. Если, конечно, по-прежнему “цель творчества – самоотдача”.