Олег Дорман написал об Ине Туманян: «Масштаб мысли, серьезность отношения к жизни, честность и правдивость – все это отличало ее почерк, ее личность, ее судьбу. Никогда и ни в чем она не отступила от себя, не пошла на поводу “разумных” доводов житейских и жизненных обстоятельств. При том, что она не была ни упертым, ни фанатичным человеком – всегда открыта радости, дружбе, общению, любви. Как у Пастернака: “…быть живым, живым и только. Живым и только – до конца”. Она и была живой.

До конца».

Всего пять фильмов полного метра – “Пятнадцатая весна”, “Мальчик и лось”, “Когда я стану великаном”, “Соучастники”, “Комментарий к прошению о помиловании”. И киноновелла “Завтраки 43-го года” по Василию Аксенову. Киновед Евгений Марголит назвал кинематограф Туманян – “яркой серией вспышек”.

Однажды мы оказались на съемках “Соучастников” на студии Горького. Павильон. Декорация следственного изолятора. Допросная. Диалог вели следователь и подсудимый. Леонид Филатов и Сергей Колтаков. Туманян репетировала с ними. Притаившись в уголке, мы смотрели, затаив дыхание. Кстати сказать, Ина Суреновна открыла Колтакова – в “Соучастниках” он сыграл свою первую главную роль. И, пожалуй, лучшую. Она и Михаила Ефремова открыла – “Когда я стану великаном”. И Таню Друбич и Раймондаса Баниониса – “Пятнадцатая весна. На студии Горького руководила творческим объединением “Зодиак”, где начинали Валерий Тодоровский, Игорь Толстунов.

Эта маленькая женщина выдержала многое. В том числе двухлетнюю битву за “Пятнадцатую весну” – картина была готова, получила прокатное удостоверение и должна была ехать на кинофестиваль в Венецию, но, увы, чиновники Госкино завалили режиссера противоречащими здравому смыслу поправками.

И вот Олег Дорман, преданный друг, организовал посиделки. Не к дате какой-нибудь. Взял и позвал. Пришли те, кто знал и любил Ину Суреновну. Вспоминали и вгиковское прошлое, и съемки, и возникавшие по ходу работы проблемы, и успехи, и радостные события, и ушедших друзей, и фильмы, и общие разговоры, и ее рассказы о прошлом, о детстве, о встречах. Вспоминали, как собирала в своем доме друзей и коллег и готовила для них кофе. На фотографии – она с неизменной чашкой кофе. Когда перенесла инфаркт, настойчиво заявила: даже сейчас не откажусь от сигареты и чашки кофе. Вспоминали горькое – трудные последние годы ее жизни. Вспоминали время, когда были вместе и счастливы.

В фильме Михаила Калика “Любить” (1968 год) Туманян была режиссером хроники, сделала много интервью, и главное интервью – с отцом Александром Менем, тогда еще мало кому известном. Об этом – в ее дневниковых записях (здесь лишь фрагменты), собранных Олегом Дорманом. Она написала, что «это не мемуары. Это совсем другой жанр, не знаю, как его назвать. Что-то вроде “визы времени”, как время и что время отпечатало в нас. Как мы разбивались о время, а оно о нас».

Елена УВАРОВА

Мое первое воспоминание о церкви (не считая детских неясных ощущений чего-то таинственного, закрытого, чего-то из старины, ко мне не имеющего отношения, навсегда ушедшего и просто сохранившегося от старого мира, а точнее – чего-то тревожно-страшноватого, что хочется обойти стороной): когда мне было лет десять-двенадцать, в начале войны – кажется, двадцать второго июня 1941 года – мы у бабушки на Спартаковской. Взрослым не до нас. Тревожные, нервные, растерянные разговоры. Иду туда, куда валит народ, – в Елоховскую церковь. Феномен этот: когда беда общая, сбиваться в стадо, в общность.

В церкви служба, народу много набито. Протискиваюсь поближе, в середину, чтобы что-то услышать, понять. Стою. Не понимаю, но слушаю. И вдруг – все падают на колени. И ужас охватывает: я одна, посередине, в пионерском галстуке. Бросилась бежать, не оглядываясь, сломя голову… Почему? Нет, не от страха, что засекут в этом заведении, – скорее, от страха, что куда-то влезла, куда не должна, словно подглядела чужое, чужой мир, где мне нет места. О, Господи, прости меня.

Я не могу внушить себе смирение, покорность. С какой стати? Ведь сознание: что бы мне ни внушали – я сама по себе! Все равно все вижу и слышу! Черта с два меня обманешь словами, масками, поведением – всегда вижу, что за этим! Это было единственным моим достоянием и моим богатством – этого не хотелось отдавать никому, и это было в моей власти и было мне дано.

“Смирися, гордый человек!” А почему? Зачем? Почему от меня это требуют (да хоть бы Бог!)? Нерелигиозное сознание и воспитание? Только ли? Неправда. Оно религиозное – по-своему. Только языческое! У меня много богов! (Поэтому с маленькой буквы.) Я поклоняюсь многим богам – сама их и выбираю. А тут должна выбрать, смириться, отдаться, сдаться – одному, этому. Почему?..

Так что же тянуло к Меню? Там все было от того мира, который не принимала (и который казался ханжеским, обедненным и убогим, при всех возвышенных словах!) – и все было естественно.

Увидели красивого молодого мужчину. Внутренний голос: Господи, зачем в рясе, зачем тратит на это жизнь?! Сначала сожаление, потом любопытство: а почему он сюда попал? Сначала безапелляционное осуждение – эк ведь обманули человека эти попы! А потом: “Ну-ну. Умен, образован…” Кстати, скоро поняли: образован – не нам чета!

Что удивительно – современен. Что удивительно – оперирует научными категориями (вот тебе и религиозное мракобесие)! И бесконечное человеческое обаяние – ума, манеры говорить, улыбаться, общаться, слушать. Возражать. Он все время с тобой в контакте, к тебе пристроен – и все время сам по себе…

Появляется ощущение равенства: мы оба из одного мира (а не то что он – из “потустороннего”). Тогда начинается проверка по своим параметрам и тестам – прежде всего социальная и идеологическая. Остальное кажется лирикой. Как ни провоцировали его на “сложные” и “щекотливые” темы, а попросту говоря, на антисоветчину – что-то скажет? как выйдет из положения? – ни разу не удалось. Выходил из положения блестяще и говорил при этом правду! Полное удивление!

“Я буду сниматься, готов разговаривать, но давайте договоримся: вы не будете использовать это в антирелигиозном контексте”. Договариваемся честно – и показываем материал и фильм.

У него и простое человеческое любопытство – как это все происходит. Техника наша скудная. Кабель, камера. Разрешает протянуть в храм. Входим в пустой храм сначала с опаской – тишина и полумрак. Потом охамели. Куда бы влезть, что бы посмотреть – ведь не каждый день. Только церковная старостиха зыркает.

Мень все разрешает. Можно туда? Можно. А туда? Тоже можно. Дерзкое искушение: а можно в алтарь? Пожимает плечами, улыбается: можно. Понесло нас, легкомысленных безбожников, в алтарь. А тут женщина пол мыла в стороне – как закричит! Я остановилась. И первая мысль: что Мень скажет? Чью сторону возьмет? Как выйдет из положения? И неожиданно (видя, что я остановилась): “Ну, хорошо, что вас что-то может остановить” – улыбается. Не пошла дальше.

Манера говорить – светская, интеллигентная, интонация удивительно… культурная, что ли, – не уныло-проповедническая, как мы себе представляли проповеди… И дальше это поражало все больше – словно на лекции сидишь.

И курить нам разрешал, и выпил с нами сухого вина.

Однако ощущение от его показов и рассказов о храме странное – да, вроде бы это его дом, вроде бы он там обжился, прижился, но не его это, но… Это “но” потом стало ясно. И про доносы узнала, и про допросы и обыски. Это потом было.

Как он расстроился, когда разбили какую-то настольную лампу – плохонькую, но из “казенного имущества”. Староста-де узнает – со свету сживет. Поразило нас это. Мы успокаивали – возместим, купим. Да и он улыбался, с юмором, тоже нас успокаивал. Однако эта подробность запала – что-то щемило: наивно думали – неужели так зависит от “них”, неужели не хозяин он здесь, этот “посредник между людьми и Богом”?

А как мы снимали! Наша нехитрая техника – и “забытая камера”. Снимаю очки – ребята, включайте мотор; надеваю очки – остановка, необязательный текст (ведь пленку-то берегли). Говорили много часов. Он знал, что снимаем, не знал – когда. И вдруг – я снимаю очки и слышу, камера не заработала. “Что такое, ребята? Мы на работе, в чем дело?” – “Погоди, черт с ней, с камерой, дай послушать!” Вот это первое было: нас взяло!

Потом он приезжал на студию, в партикулярном, в серой тройке. Ходил, разглядывал все вокруг, увидел каких-то актеров в монашеском одеянии (Сегель, кажется, снимал “Разбудите Мухина”), подозвал меня, тихо спросил: “Что это они у вас так неграмотно одеты? Пояса не такие у францисканцев”. О, Господи! Кто это знает? Все же “приблизительно”!

Нашей картиной остался доволен. И с контекстом все в порядке. “Пропустят?” – улыбается. Бодро ответили: “Будет только так”. Куда там… Министр Романов орал: “Все нелюди у вас в картине – один человек настоящий, и тот священник!” “Убрать!” И убрали силой. Другие – не мы, не Калик. Калик отказался от картины. Судился. А мы… унесли материал. Материал был изъят, арестован, а потом сожжен. Что мы могли с Сашкой спасти? Что могли унести в руках и украсть – из четырнадцати тысяч метров. Взяли Меня – в первую очередь. Потом на годовщине его смерти Александр Борисов сказал: “Вас Бог вел”.

И еще помню, когда снимали его, все елозили камерой, чтобы крест все время в кадре был. Ведь для нас все это была необычная фактура, и мы старались, чтоб зритель не забыл, что, дескать, не ученый перед вами, а священник, не забывайте! Наивные были.

И как сейчас помню встречи с ним в Коктебеле – он в плавках и огромный крест на груди.

А потом он стал модным… Ездила к нему – еще в Тарасовку, потом в Пушкино. Помню эту очередь девочек – ручку поцеловать! Ох! Не те мысли в голову лезут. Сторонилась. Спросила как-то, не утерпела – видит ли он, что не в вере дело, а… Улыбнулся так же открыто, как всегда: он знает, видит. Но не в этом дело. Нет, не люблю я модных священников. Актеров – да, писателей – уж ладно. Художников. Но священников… Не понимаю. Сторонюсь. Что-то мешает. А кликуш вокруг него все больше. Он все моднее. Что-то сопротивляется во мне. Даже говорить об этом не хочется.

Но потом слушала его во Втором Тишинском. Онемела аж. Как я могла все это пропустить?! При встрече говорю: “Крестилась я…” А он: “Я знаю”. Даже не думаю – откуда?

Помню, как мы с Колей Каретниковым ездили к нему в Семхоз, и эти обрывки упаковок от бандеролей с присланными книгами (не знала, что он уже там издавался) – “оттуда”. И сохранял он эти обертки, чтобы для КГБ все было законно. Тогда и узнала про слежку и обыски.

Через много лет говорю: “Давайте сделаем фильм: кто что говорил тогда и что теперь; а вы и тогда, и теперь говорили то же”. Обрадовался: “Это интересно! По мне! Играем в эту игру! Тогда я был черный и молодой, а теперь весь белый”, – смеется.

Договариваемся встретиться после десятого. И уже никогда. Девятого – убили.

Все время об этом думаю. И даже не убийца меня интересует, и не все, что вокруг этого (это – как у всех), а больше всего, что думал, чувствовал, что в душе – в последние минуты?

Там моя разгадка Меня. Никогда не узнаю, а фантазировать боюсь.

Не хочется, недостойно. Опять ушла от меня разгадка!

«Экран и сцена»
№ 10 за 2019 год.