“Мераб Мамардашвили был… грузином, россиянином, но прежде всего – европейцем. Свободное мышление было его жизнью”.

А. Пятигорский

“Он не пророк, не богослов, не теоретик… В лекционном зале Мераб мыслил вслух, по мере того как мысли приходят сами, а взгляды, которые он незаметно бросал то в одну, то в другую сторону – на каждого слушателя, – давали понять сидящим перед ним, что он обращается к каждому лично… чтобы затем “устремиться к самым высоким предметам” по поводу всего и ничего”.

Ж. П. Вернан ( “Liberation”)

“В тот момент, когда я обнаружил роман “Жюль и Джим”, он был издан уже более двух лет назад. На площади Пале-Руаяль, между подержанных книг, мое внимание привлекло прежде всего название и короткое введение, в котором отмечалось, что автор 76-летний мужчина. Я был очень заинтригован”.

Франсуа Трюффо

 

 

 

Роман Анри-Пьера Роше стал фильмом “Жюль и Джим”, классикой мирового кино. Старый человек, проживший жизнь, рассказал о самом прекрасном в жизни – о самой Жизни, о Дружбе, о Любви. О возможности почти невозможного, о чистоте чувств. Молодой все угадал, почувствовал, увидил и рассказал. Молодого звали Франсуа Трюффо. Ему было 29 лет. Родилась неповторимая картина о дружбе и любви. О жизни. О красоте, о веселье, о нежности, о грусти. И о неизбежной смерти тоже…

Фильм “Жюль и Джим” я узнала, благодаря Мерабу. Это, как оказалось, был один из самых любимых фильмов Мераба.

С Мерабом Мамардашвили меня познакомила замечательная женщина по имени Лали. Мераба Лали очень любила. Они были знакомы с ранней молодости, еще с Тбилиси. В Москве стали дружить. Мераб заканчивал МГУ, Лали поступила во ВГИК, в мастерскую Игоря Савченко. Лали вернулась в Тбилиси. Мераб остался в Москве. Дружба пережила расстояние. Осталось доверительное, теплое отношение, образовавшееся в ранней молодости. Лали была безоглядно доброй, особенно к тем, кого заключала, образно говоря, “в обьятия”. В наглядном проявлении своего отношения Лали была скупа. Но любимых своих она всегда помнила.

Меня Лали знала с детства. Она часто приходила в гости к своей подруге Лие Элиава, актрисе и нашей дальней родственнице. Лия жила в одном доме с моей мамой, в том же парадном. Если Лали встречала меня во дворе, всегда заговаривала со мной. Я чувствовала ее симпатию, тепло. В десять лет у меня появилась новая учительница французского – ее звали Нинука. Нинука оказалась двоюродной сестрой Лали. Кузины обьединились в желании опекать меня – в самом благородном смысле. Они заключили меня в свои “обьятия”. Обьятия согревающие, поддерживающие, защищающие.

“Вот познакомлю тебя с Мерабом, – говорила Лали. – Он замечательный человек, сможет тебе во многом помочь”. Говоря “во многом помочь”, Лали уточняла: “Предложит, посоветует, что почитать. Обсудит с тобой прочитанное. Мераб столько знает! Подскажет что-то интересное”. Как в воду смотрела. Она была уверена, что Мераб сможет давать мне французские книги, сможет ответить на мои вопросы. Лали волновалась за меня.

“А волнение для человека довольно большая ценность, кстати говоря” (М.Мамардашвили, “Психологическая топология пути”.)

Знакомство, которого Лали так желала, не случилось при ее жизни. Лали не успела. Она тяжело заболела и вскоре умерла. Ей было 44 года. Меня одолела печаль, ощущение несправедливости. Вспоминалось связанное с Лали. Ее доброта. Ее увлеченность людьми. Ее верность. Ее любовь. Ее искренность, в которой никогда невозможно было усомниться.

“Ведь вы на опыте своем знаете, как трудно отличить нечто, что человек говорит словесно, не испытывая от того же самого, но живого. Почему трудно? Потому что слова одни и те же”. (М.Мамардашвили, “Психологическая топология пути”.)

…У Токаржевичей (супругов-москвичей, у которых я жила чуть больше года) зазвонил телефон. Зинаида Анатольевна взяла трубку. Передала ее мне со словами: “Звонит друг Лали – Мераб Мамардашвили”. Он говорил по-грузински, сказал, что Лали рассказывала ему обо мне, что она меня очень любила. Спросил разрешения зайти к нам, чтобы познакомиться. Будет рад помочь – в смысле советов, ответов на вопросы, французских книг, постарается быть полезным. Вскоре Мераб зашел к нам на Страстной. Принес вафельно-шоколадный торт – по-моему, самый вкусный из всего советско-тортового ассортимента.

Несколько гвоздик розовых принес.

И с самого порога – обаяние.

Огромные глаза за толстыми стеклами очков внимательно смотрели на собеседника. Внимательно и доброжелательно. Статный, круглая голова, лысый. Черты правильные, крупные. Спокойный. Не серый, не затюканный. Достойный. Уважающий себя и умеющий уважать других. Мераб отличался, выделялся всем. Он был самим собой как-то спокойно, без всякого пафоса. Беседовал с людьми разного пола, возраста и положения естественно, без кокетства. Умел внимательно слушать, вникать в беседу. Он сам себя формировал, сам воспитывал свою индивидуальность. Постоянным умственным трудом.

“Я был ведом, как волной, чтением, которое, как по воле случая, оказалось чтением французским – Монтень, Ла Боэти, Монтескье, Руссо. Они формировали мою юность”. (“Остановленная мысль”.)

Мы с Зинаидой Анатольевной пили чай с тортом. Для Мераба заварили крепкий кофе. Он закурил трубку – чудесный запах табака перекрыл “аромат” “Беломор-канала” Зинаиды Анатольевны и моих не самых благоуханных сигарет. З.А.спросила Мераба, женат ли он, есть ли у него дети. Он ответил, что был женат и у него взрослая дочь. Договорились общаться. “Звони обязательно”, – сказал Мераб.

Прошло недели две, звонок Мераба, он пригласил меня во французское посольство на просмотр фильма Франсуа Трюффо “Жюль и Джим”: “Замечательная картина, ты должна посмотреть!” Я спросила можно ли взять Киру Волконскую? “Конечно”, – получила ответ. Мы встретились все трое на станции метро “Октябрьская”. Дошли пешком до посольства. Под ногами похрустывал сухой снег, мороз был не сильный. Идти было приятно. Разговаривали по-французски. Мераба, оказывается, пригласила Эльфрида (если я не ошибаюсь, она была помощницей атташе по культуре французского посольства), которую я знала от Киры Волконской. Она часто присылала мне приглашения на разные мероприятия, но я редко ходила. Причина вполне банальная – не во что “облачиться”, и обувь для особых случаев отсутствовала. Однако если в Москве гастролировали западные театральные труппы, отказаться от приглашений Эльфриды не могла. Благодаря ей посмотрела шиллеровскую “Марию Стюарт” Гамбургского театра “Талиа”, “Кампьелло” Гольдони – постановка Джорджо Стреллера, Пикколо Театро Ди Милано, декорации и костюмы Лучано Дамиани, музыка Фиоренцо Карпи.

И вот мы пришли с Мерабом на просмотр “Жюля и Джима”, народа было много. Мераба знали многие. Подходили, разговаривали. Главным образом по-французски. Мераб говорил по-французски красиво. Говорил, как живописал, говорил-любовался самим языком. Получал удовольствие.

Не отрываясь от экрана, я смотрела и слушала. Какая замечательная картина! Красивая и грустная. Время конкретно обозначено, но как будто его нет.

Какие они разные – австриец Жюль (Оскар Вернер), живущий во Франции, и француз Джим (Анри Серр). Жюль – биолог, Джим – писатель. Они встретились на Монмартре. Случай свел их. Они становятся неразлучными друзьями… И оба влюбляются в очаровательную, очаровывающую, загадочную, женственную, неповторимую Катрин (Жанна Моро). Она милая и в тоже время таинственная. Ускользающая. Она такая. Она любит обоих. Она любит любовь. Она сама любовь. Чарующая, обреченная. Реальная, как время, как жизнь и в тоже самое время исчезающая, как время…

Как жизнь.

Она – это жизнь. Она здесь, и ее уж нет… Исчезла, навсегда.

Жизнь продолжается.

Время течет.

История, которая начиналась замечательно, оказалась печальной. Печальная история Жюля и Джима. И Катрин.

Как прекрасно все! Как чудесно странно все – думала я. В начале улыбаясь, постепенно грустнея, в конце – почти плача. И вместе с тем, все было так неповторимо прекрасно… И песня, которую поет Катрин – “В круговороте жизни…”

Впечатление от картины было сильное, почти чувственное. Позже я не раз смотрела ее. С удовольствием возвращаюсь к ней порой и теперь.

Фильм не стареет. Не стареют его герои. Он очарователен, как молодость, любовь, жизнь.

Прошло достаточно времени. Звонок Мераба, хочет на днях повидаться, занести для меня книжку Декарта. Зашел к нам ненадолго. Мы опять пили с Зинаидой Анатольевной чай, а Мерабу сварили крепкий кофе. Он снова закурил трубку – все тот же вкусно пахнущий табак. На вопрос Зинаиды Анатольевны, а действительно ли он философ, Мераб ответил, что старается быть проводником философской мысли. Коротко и ясно.

Первая часть книги Декарта – “Речь о методе”, вторая – “Страсти души”. Первая часть – автобиографичный рассказ-размышление о прошедшем пути, учениях, науках, об опыте. Сравнениях и умозаключениях. Но меня увлекла больше вторая часть, она была созвучна тогдашним интересам и вопросам, занимавшим меня: “Страсти души” – чувства, пороки, добродетели. Свойства самой сути человека, его Душы. Вторая часть состояла из множества небольших определений. Они были озаглавлены. Анализ связи между телом и душой, между страстями и разумом (или разумностью). Из того, что мне особенно понравилось, выучила наизусть. Само собой получилось. Книжечка небольшая. Удивительно легко читалась. Еще и еще, много раз. Гениальный француз, которого Гегель определил основоположником современной философии, разговаривал со мной через века, сквозь огромное временное пространство, на прекрасном современном понятном даже мне, молоденькой иностранке, французском языке!

Книгу, подаренную Мерабом, я потеряла в “круговороте жизни”, как поет в фильме Трюффо Катрин. И спустя много лет, на прилавке книжного магазина на парижской улице в Париже, встретила опять. Увидела “мою” книжечку, “карманное” издание 1995 года. Конечно купила. Вспомнила, как Декарт меня удивил и обрадовал! Благодаря Мерабу.

Декарт, о котором я не имела, к большему сожалению и стыду, никакого представления, в последствии не раз поддержал меня в круговороте моей жизни.

 

О признательности

“Признательность является видом любви, вызванной в нас действиями того, к кому мы ее испытываем, думая, что он нам сделал что-то хорошее или, по крайней мере, имел такое намерение. Таким образом признательность содержит все то же, что и доброе отношение, тем более что она основана на действии, которое нас трогает и на которое нам хочется ответить тем же. Таким образом она имеет большую силу в душах благородных и щедрых”.

 

О неблагодарности

“Что касается неблагодарности, она не является чувством или страстью, т. к. природа не вложила в нас ни одного умственного движения, которое бы вызывало ее. Она является пороком, прямо противоположным признательности, которая будучи добродетелью, является одним из главных связующих человеческого общества. Вот почему порок этот характерен только для существ грубых и глупо самоуверенных, которые думают, что все получают заслуженно; или свойственен глупым людям, не имеющим способности размышлять о добрых поступках, совершенных по отношению к ним.

Неблагодарность характерна слабым, неблагородным людям, чувствующим свою ущербность, ищущим любыми средствами помощи у других и получив ее, начинающих ненавидеть помогшего им. Не имея воли отблагодарить, они предполагают, что все в этом мире делается только ради материального вознаграждения. Неблагодарные думают, что обманули тех, кто им помог“.

Я не помню нашу беседу, обсуждение прочитанного, но помню, что Мераб остался доволен мной. А я была довольна тем, что Мераб открыл мне Декарта.

Спасибо Мерабу.

…Мы еще раз встретились (Мераб, Кира и я). Пошли к пригласившей нас Эльфриде. Она жила в одном из домов для иностранцев, работавших в Москве, на Кутузовском проспекте. При входе на территорию двора стояли милицейские будки. Машины без дипломатических номеров останавливали, проверяли документы. Останавливали и пешеходов. От метро “Киевская” по Кутузовскому мы шли пешком. Снова общались по-французски. Приблизившись к милицейской будке, не сговариваясь, заговорили громче. Милиционер высунулся из своей сторожки, спросил: “Вы к кому?”. Мераб ответил на французском: “Приглашены к госпоже Филипи”. Мы прошествовали без препятствий.

Народу у Эльфриды было много. Единственный человек, которого я узнала, был скульптор Эрнст Неизвестный. Мераба и тут знали многие, если не все. У меня сложилось впечатление, что он говорил почти на всех языках.

Однажды я спросила Мераба, как он смог столько узнать, на стольких языках научиться говорить? Как?! Он мне тогда ответил примерно то же самое, что я нашла спустя год после его смерти (но сказанное по-французски) в книге “Остановленная мысль”: “В полном отсутствии надежды, замкнутый в пространстве без источника информации и знаний извне, я понял, как и многие, что самому надо создать себе собственные источники информации, что надо делать самого себя, воспитывать, быть, как говорят англичане – self made, таким образом я открыл себе этот путь”.

Время шло. Не учитывая нас, живущих в нем. Совершенно. Я вышла замуж. Эльфриду выдворили из Москвы раньше времени – за чрезмерное общение не с теми, с кем надо. С критически настроенными против советской власти. Может, еще какая-то причина была, не знаю. Мераб переехал в Тбилиси. После рождения сына, я должна была сдать “хвосты”, один из них – гос. экзамен по научному коммунизму. Времени оставалось мало. Не спала вовсе. Но молодость способна вынести все, и более того. Научный коммунизм запоминанию не поддавался. Его можно было только выучить наизусть, что я и сделала, благодаря своей хорошей памяти. Логикой этот предмет “взять” было невозможно. Сдала хорошо за счет вызубренного.

Спустя годы, в книге “Остановленная мысль” прочла: “Если мы возмем к примеру учебник по философии марксизма-ленинизма (такой учебник существует), изучающий вынужден выучить текст наизусть и механически воспроизвести его таким образом на экзамене. Проникнуть в смысл путем интеллектуальным невозможно, т. к. слова не имеют никакого смысла”.

Мераба уже не было в живых, и я не могла поделиться с ним своим конкретным опытом, подтверждающим его слова…

Предпоследний телефонный разговор с Мерабом был у меня в начале осени 1989-го. Он находился после инфаркта в санатории на Тбилисском море. Обрадовался звонку, поговорили. Хотела его навестить. Но он был немного простужен и боялся заразить. Незадолго до своей болезни Мераб приехал в Москву и зашел к нам в гости вместе с Отаром Иоселиани. Бодрый, в хорошем настроении. Пообщался с моим сыном. Выразил восторг по поводу его грузинского и русского. Спросил что-то на французском. Поинтересовался, кто его учит языкам. Мальчик ответил: “Мама”. Мераб похвалил нас обоих. Не предполагала, что это была наша с Мерабом последняя встреча…

Мераб мог устроить свою жизнь. Хорошо устроить. Но такие, как он, почему-то редко устраиваются. Наверное, предпочтение отдается другому… Ему казалось, что он нужнее в Грузии.

“Моя борьба не за грузинский язык, а за, то что на этом языке говорится”. (“Остановленная мысль”.)

Мераб жил так, как мыслил. Говорил, как мыслил и жил. Без пафоса и лжи. Свободно. Сумел сам сформировать себя свободным.

Сумел воспитать в себе отсутствие страха, советского “синдрома” нескольких поколений, да так воспитать, что он страх не игнорировал, а знать, не знал!

____________

“Остановленная мысль” – книга в форме беседы (вопросов Анни Эпельбоин и ответов Мераба Мамардашвили). Беседа записана для радио France Culture. Книга вышла в 1991 году с предисловием Анни Эпельбоин.

Перевод с французского (из Декарта, из книги “Остановленная мысль”) Наны Кавтарадзе.