“Эстетическое отношение искусства к действительности” – подзаголовок к новому спектаклю Евгения Каменьковича “Дар” по роману Владимира Набокова. Сформулированная сверхзадача – ключ не только к пониманию многих романов писателя, но и к премьере в театре “Мастерская П.Фоменко”.

“Дар” продолжает серию работ режиссера по инсценировке “неподъемных” для театра литературных произведений. Такими казались некогда и “Венерин волос” Михаила Шишкина, и “Улисс” главного модерниста XX века Джеймса Джойса. Как “Самое важное” и “Улисс”, премьера по Набокову скорее понравится книголюбу или филологу, чем театралу: эстетика спектакля более интеллектуальная, чем визуальная. Наибольшее удовольствие читавший произведение зритель получит от того, как режиссер сумел перевести идеи романа на язык сцены. Предельная внимательность к тексту и уместные вкрапления цитат из других работ Набокова создают полную иллюзию “ожившего” романа не только на уровне фабулы, но и на более сложном уровне художественного высказывания.

Сюжет спектакля – история станов-ления Федора Годунова-Чердынцева как художника. На сцене начинающий автор в исполнении Федора Малышева появляется внезапно, его буквально вышвыривают на подмостки – метафора выброшенного в другую культурную среду человека. Оторванный от своей земли, он пишет ностальгические стихи о счастливом детстве, проведенном в имении Лешино, в России, и надеется на скорую славу. Но судьба накажет писателя за чрезмерную любовь к прошлому и гордое тщеславие: Федор будет уязвлен розыгрышем однофамильца Н.Г.Чернышевского о якобы перехваливающем книжицу критике. Несмотря на то, что стихи не вызовут общественного резонанса, первый неудачный опыт повлечет за собой поток новой творческой энергии и подарит Годунову-Чердынцеву главного читателя – будущую жену Зину Мерц. Все в этой истории тесно связано, все проникнуто логикой жизни, которую лишь к концу истории осознает главный герой. Он постепенно преодолеет тоску по прошлому и начнет видеть драгоценный “сор жизни” для своей прозы в настоящем, в Берлине 192… года, где не только немец “нестерпимо пошл”, но и “небо было простоквашей”. Из этого “сора” вырастет его роман “Дар”.

Евгений Каменькович ясно дает понять, что для Федора главный образец – золотой век русской литературы. Герой вдохновляется пушкинским “Путешествием в Арзрум” и ведет длинные воображаемые беседы о русской литературе XIX века с Кончеевым (сложную роль исполняет Юрий Титов, который, кажется, еще не вполне разобрался в образе поэта, вобравшего черты Владислава Ходасевича, Василия Комаровского и Владимира Корвина-Пиотровского). Чтобы подчеркнуть литературные пристрастия героя, сотворен особый персонаж – Критик, воображаемая Литературная Необходимость Годунова-Чердынцева, на самом деле больше всего похожий на Николая Васильевича Гоголя. В шляпе, коричневом мужском костюме, с накладным брюшком и гоголевским носом, Полина Кутепова начинает спектакль. Она выходит из глубины сцены, сквозь рассеивающийся густой туман, и выносит чемодан с книгами и пластинками. Пушкин и Толстой в этом багаже вкусно пахнут бумагой, а пластинки, если провести по ним пальцем, как по волшебству рождают элегические мелодии. Со звуками музыки ностальгия по настоящей, шуршащей книге обволакивает зрителя, будто дымка, спускающаяся со сцены в зал. Критик долго роется в многочисленных карманах и, наконец, находит скомканные бумажки: “…литература обращена к тем тайным глубинам человеческой души, где проходят тени других миров, как тени безымянных и беззвучных кораблей” – цитата из лекции Набокова о Гоголе. И еще одна, из романа “Отчаяние”: “Высшая мечта автора: превратить читателя в зрителя…”. Эту мечту и воплощает Евгений Каменькович, чьи черты тоже угадываются в придуманном альтер-эго героя. Персонаж Кутеповой хвалит танец берлинских монашек: “Сколько сил, сколько труда было вложено в эту короткую, но изящную сцену!”, кричит “Занавес!”, объявляя антракт, а после – прибегает из буфета, извиняясь, дожевывая бутерброд и допивая чай: “Продолжаем! Что тут у нас? Зина Мерц какая-то…”. Но “какая-то” Зина Мерц вскоре вытеснит Критика со сцены, Литературную Необходимость Годунова-Чердынцева сменит любовь и кропотливый труд над биографией Н.Г.Чернышевского.

В “Даре”, как и в первой публикации романа Набокова, целиком выброшена “Жизнь Н.Г.Чернышевского”, ее можно прочесть только в программке. Скомкан и образ Яши – самоубийцы-декадента. А ведь примеры того, как жить и творить не надо, едва ли не важнее для начинающего писателя, чем положительный образец. Упаднические настроения Яши режиссер пародирует с помощью литературного кружка эмигрантов в Берлине. Так, Дмитрий Смирнов, исполнитель роли Буша, писателя с именем, смешно играет на арфе, изображая чтение высокодуховной пьесы, а потом в комическом порыве вдохновения забирается высоко на фонарь, изрекая метафизические идеи. Екатерина Смирнова, играющая роль не только Тани, сестры Федора, но и мрачной поэтессы Анны Аптекарь, читает с трагической интонацией стихотворение Николая Минского “Самоубийца”. Финальная фраза: “Лень умереть – и оттого живу” – в устах актрисы превратилась в удачную пародию на смертельную тоску некоторых поэтов начала XX века.

Хор рецензентов, поголовно с накладными носами и в котелках, смешно полемизирует с идеями публикации “Жизнь Н.Г.Чернышевского” то на мотив Интернационала, то Марсельезы (в противоположность аналогичному хору, воспевавшему в начале спектакля стихи Федора в его фантазиях). Федор после скандального успеха, конечно, не оставляет сочинительство. Ведь главный побуждающий мотив его трудов – поиск равного собеседника, тоже художника, который “все очаровательно дрожащее, что снилось и снится” автору, сумеет считать и понять. Им мог бы стать отец, но он погиб; таким собеседником представлялся Федору поэт Кончеев, но разговор с ним так и не состоится в реальности. Неглупый литератор Александр Яковлевич Чернышевский, подбросивший идею написания биографии однофамильца, вскоре сходит с ума и умирает.

Своего собеседника ищет, кажется, и Евгений Каменькович, воплощая на сцене “Дар” Набокова.

Спектакль интересен не только как литература, обретшая материальную оболочку, но и как акт рефлексии режиссера. Ведь для художника не может быть не важным вопрос взаимоотношения реальности и творческой фантазии. По постановке можно предположить, что Евгений Каменькович не до конца принимает творческую программу Годунова-Чердынцева. Непосредственная реальность жизни обретает в спектакле менее выразительные формы, чем процесс творческого роста главного героя. Так, остается в памяти картинка вечера у Чернышевских, когда реальность разбивается эффектом стробоскопа на осколки, не выдерживая удушливой пьесы Буша. Или мизансцена в конце спектакля, когда все “добрые знакомые” Федора монотонно качаются, изображая морской прибой, а в писателе в это время зреет идея нового романа. Дружеские диалоги с Кончеевым или свидания с Зиной Мерц смотрятся в “Даре” скорее иллюстрациями к роману, нежели его ожившим эпизодами. “Сор жизни” контрастирует с масштабной, давящей сценографией. Она состоит из нагромождения фонарей, сложной системы рельсов, по которым то и дело выкатываются трамвайные вагончики, и высокого задника из пяти пар распахивающихся дверей, служащего экраном для видео-проекций. “Тени других миров” в интерпретации Евгения Каменьковича оказались вполне реалистичны. В спектакле, как и в романе, сны, воспоминания и фантазии героя сплетаются с подлинными событиями.

По-настоящему удачных актерских работ в “Даре” пока не так много, что, вероятно, объяснимо свежестью премьеры. Помимо Полины Кутеповой нужно отметить Федора Малышева, исполнителя главной роли. Двадцати одного года, худощавый, с глубоко посаженными глазами на светлом лице, актер во многом соответствует образу одаренного литератора и существует в этом образе вдохновенно. Великолепна пара Чернышевских – Амбарцум Кабанян и Роза Шмуклер. Актер ростом под два метра играет в паре с совсем миниатюрной, очень живой актрисой. И если в самом начале их дуэт смотрится комично, то с известием о смерти их сына, Яши Чернышевского, и, тем более, ближе к трагическому концу Александра Яковлевича пара приобретает невероятную трогательность. Совсем уже не до смеха, когда в финале Амбарцум Кабанян читает, пожалуй, лучший монолог в спектакле: “…Ничего в общем в жизни и не было, кроме подготовки к экзамену, к которому все равно подготовиться нельзя. “Ужу, уму – равно ужасно умирать”. Неужели все мои знакомые это проделают? Невероятно! Конечно, ничего потом нет. Ничего нет. Это также ясно, как то, что идет дождь”. Он захлопнет черный зонт, повернется спиной к зрительному залу, а в воздухе еще какое-то время будет висеть гнетущее ощущение смерти.

“Дар”, как и “Улисс”, – особая форма спектакля-бытия. Зритель либо погружается в него на все четыре часа с головой, либо, пытаясь уловить фабулу, не может пробиться вовсе. В начале спектакля Критик выходит к пуб-лике из глубины сцены, а в финале – Федор Годунов-Чердынцев карабкается по рядам партера вверх, произнося последние строки “Дара”. У зрителя создается иллюзия, что он и впрямь прошел сквозь саму плоть романа. Как много он сумел вынести из этого путешествия – уже другой вопрос.

 

 

 

Александра СОЛДАТОВА