Ближний круг

• Олег ДМИТРИЕВ. Фото С.ВДОВИНА

Несколько лет назад режиссер и актер Малого драматического театра – Театра Европы Олег Дмитриев организовал Авторский театр. Первой работой петербургского коллектива стал триптих, озаглавленный строкой Осипа Мандельштама: “Мы живем, под собою не чуя страны…”. Начав спектаклями “Мандельштама нет” по воспоминаниям Надежды Мандельштам и “Ночной дозор” по одноименной повести Михаила Кураева, театр завершил цикл постановкой “Зачарованные смертью” по прозе Светланы Алексиевич, на Международном фестивале “Родниковое слово” в Архангельске он был удостоен Главной премии имени Федора Абрамова.
 
 
– Почему Авторский театр открылся именно этими спектаклями?
– Я убежден, что театр должен начинаться с самой главной темы, с того, о чем мы не можем молчать. Потому наш первый спектакль – “Мандельштама нет” – посвящен осознанию личной нравственной ответственности нас сегодняшних за то, что произошло в нашей стране в советскую эпоху и, увы, продолжает происходить поныне. В “Ночном дозоре” профессиональный вертухай товарищ Полуболотов с высоты внушительного опыта безупречного служения карательным органам советской власти на закате жизни ведет душекружительные беседы с собственной совестью в попытке заглушить ее раз и навсегда или, напротив, стать достойным ее суда. И третий спектакль – “Зачарованные смертью”. Его герой, сорокалетний успешный бизнесмен, сын женщины, рожденной в ГУЛАГе, и внук генерала госбезопасности, задается вопросом, как жить с таким духовным наследством. Мы рассматриваем не давних жертв и палачей, а сегодняшних себя – людей, в которых есть и определенный запас тьмы, и непременная устремленность к свету. Каков баланс одного и другого в нас, и как быть, если вновь накрывает тьма, вытравливая из человека внутренний свет, – вот та самая главная тема…
– Наверное, не для всех ваших коллег тема советского прошлого является главной. Как Вы увлекали их своей идеей?
– Способность обрести единомышленников – вещь важная, ей я учился и продолжаю учиться. Я не звал к нам случайных людей. Например, с Владимиром Селезневым, который играет Сына в “Зачарованных смертью”, мы вместе начинали на курсе Льва Абрамовича Додина, вместе прошли путь спектаклей “Gaudeamus”, “Клаустрофобия”, “Чевенгур”, “Жизнь и судьба” и других в МДТ – Театре Европы, где имеем честь служить и теперь. В “Зачарованных смертью” Володя чуть моложе своего героя, прошедшего ад афганской войны, и не похож внешне на брутального десантника. Но для нас не это было существенно. Духовный потенциал сотрудничества на протяжении двадцати лет, родство общей школы в Мастерской Льва Додина, строй мыслей, необходимый для того, чтобы вскрывать документально-художественную прозу Светланы Алексиевич, – эти соображения были первостепенны. Сквозь Сына, протагониста “Зачарованных смертью”, просвечивает, как мне кажется, прямое послание спектакля: не исключено, что ген советскости, который мы переняли по наследству, может быть обратно замещен геном человечности. Не утверждаю, что у нас получилось решить эту задачу, говорю лишь о ее масштабе и о том, что Володя взялся ее решать и решает заново каждый раз на спектакле.
– Вы долго искали актрису на роль Мамы в “Зачарованных смертью”…
– Анжелика Неволина была одной из первых, к кому я обратился с предложением сыграть Маму. И сразу получил отказ, сформулированный Ликой примерно так: “В моей жизни не было ничего подобного, у нас в семье нет жертв сталинизма, поэтому я была бы нечестной перед самой собой и перед материалом, если бы не призналась, что мне нечем это внутренне обеспечить”. Прошел год непрерывных поисков, шесть актрис пробовали эту роль. В итоге мы вернулись к Лике. Потребовалось несколько месяцев весьма непростых репетиций для того, чтобы нам удалось растворить в самих себе тот первоначальный отказ, который являлся, скорее, защитной реакцией на физическую боль от правды, сконцентрированной в прозе Светланы Алексиевич. Недавно в одном из интервью Анжелика сказала, что считает участие в этом спектакле своим гражданским долгом. Для кого-то это прозвучит напыщенно. Но я знаю, что и как пришлось преодолевать Лике, чтобы теперь с полной личной ответственностью произнести такие слова.
Вы правы: конечно, далеко не все готовы заниматься этой темой, и далеко не все, кто был приглашен, захотели. Но моя огромная благодарность тем, кто все-таки захотел.
– На спектакли Авторского театра часто приходят совсем молодые люди, которые могут не знать реалий советских лет, подробностей жизни и судьбы Осипа Мандельштама. Им понятны ваши спектакли?
– Даже при отсутствии знания определенных фактов, мне кажется, двухчасовое погружение в спектакль постепенно дает возможность разобраться в том, кто кому кем приходится, кого за что арестовывали. Мы старались сохранять в текстах и реалии конкретного исторического времени, и подробности сценариев уничтожения людей в эпоху террора. Но это все-таки – во-вторых. А во-первых, я надеюсь, есть другая очень важная составляющая наших спектаклей. Они рождены в сострадании. И к тем, кто сидел, и к тем, кто сажал, и к самим себе, которые наследуют и тем и другим. Во всех спектаклях, мне кажется, нашим зрителям предоставлена возможность испытать секунды острой чужой боли как своей собственной: боли за Надежду Мандельштам, за Осипа Мандельштама, за товарища Полуболотова или за тех, кого он пытал и допрашивал, за самих себя, в конце концов. Это мне кажется универсально доступным, несмотря на разницу времен и поколений.
– Оправдано ли сочувствие вертухаю Полуболотову?
– До того как товарищ Полуболотов пришел в органы, начал таскать людей на ночные допросы, осуществлять аресты по ночам, утрамбовывать по шестьдесят человек в автозак, до того как стал мелким бесом сталинской вакханалии, он наверняка был человеком несколько более чистым и гораздо менее исковерканным. Одно это соображение, мне кажется, может вызывать сочувствие к Полуболотову. Другое дело, что мы исследуем не то, каким он был, а то, каким он стал и во многом – кем и каким сам себя сделал. Но на протяжении всего спектакля мы пытаемся отыскать того “изначального”, что ли, Полуболотова, который уже подавлен, разрушен, извращен, травмирован или вовсе вытравлен. Поэтому нам понадобился его внук Андрюша (этого персонажа нет в повести Кураева), собеседник-аутист. По отношению к нему жутковатый вертухай – любимый и заботливый дедушка. И тут вопрос без ответа: если бы я оказался на месте Полуболотова, превратился бы в это чудовище? Или…
– Еще об одном персонаже, возможность сочувствия к которому не очевидна. В спектакле Льва Додина “Бесы” Вы играете Петра Верховенского. На одной встрече со зрителями Вы сказали, что ненавидите Верховенского.
– Петруша Верховенский, конечно, – редкостная мразь. Но с другой стороны, я знаю, что во мне есть многое из того, что я ненавижу в Петруше. Более того, я вполне допускаю мысль, что и он способен себя за многое ненавидеть. А я его часто жалею и кое-что прощаю ему, как и себе иногда. Такой получается личный клубок мыслей-чувств. Очень многое в судьбе Петра Верховенского мотивировано тем, каков его отец. И неспособность простить отцу моральные травмы, нанесенные Петруше в детстве, в отрочестве, в юности, конечно, в огромной степени объясняет всю ту жуткую, вплоть до убийств, деятельность, которую разворачивает Верховенский-младший на своем жизненном поприще. Я его понимаю и в себе чувствую. И люто ненавижу его, и жаль мне его до слез. Весь этот “клубок” дает мне возможность, в конечном счете, ему сочувствовать. А иначе как мне с ним жить?
– В “Бесах”, в “Зачарованных смертью”, в вашем спектакле МДТ “Привидения” очень страшные отношения между самыми родными людьми. Это еще одна важная для вас тема?
– Возможно. Семья – это ведь ближний круг и наиглавнейшая составляющая всего духовного опыта человека. Все, что происходит потом, глубоко мотивировано тем, кто тебя родил, с кем ты жил в ранние годы, чему был тогда обучен, как воспитан, какие установил взаимоотношения с самыми близкими, какие усвоил и, главное, выбрал для себя правила отношений со всеми остальными людьми. Бывает и так, что разрыв родовых связей формирует тебя как человека, особенно сознательный разрыв, особенно, если твой ближний круг от рождения был не слишком удачной компанией. Но не исключено, что затем, проходя разные круги, долгие годы оставшейся жизни ты посвятишь обретению счастья в самом первом ближнем круге. Тема разорванных родовых связей, для меня она лично звучит в “Бесах”, где сын зверски и свински обращается с отцом. И в “Привидениях”, где сын, выросший без отца, вынуждает мать помочь ему уйти из жизни. Наконец, в “Зачарованных смертью”, где сын доводит мать до само-убийства, требуя признать, что вся жизнь ее прошла в рабстве. А она и за колючей проволокой в Караганде, и в сибирской ссылке, и в детприемниках, и в общежитиях была счастлива и обморочно любила товарища Сталина. Ярость сына, острая тревога оттого, что его дети, мамины внуки, унаследовали рабский ген, доводит его до исступления от чувства вины перед мамой, вины, которую не искупить ценой всей оставшейся жизни. У Алексиевич это поразительно сформулировано: “Моя мама, я и мой сын, мы все живем словно в трех разных странах. Хотя все это Россия, и мы чудовищно друг с другом связаны”. Для меня здесь логическое ударение падает на слово “связаны”. И мы пытаемся по мере сил обнаруживать все новые связи в том круге, который раз за разом оказывается разорванным на части не только и не столько идеологией советского коммунизма, сколько самой жизнью, всею жизнью, описанной Достоевским ли, Ибсеном ли… Жизнью, которая, не исключено, мотивирует каждый твой шаг тоской по утраченному ближнему кругу и стремлением обрести его вновь.
 
 
Беседовала Елена СЕДОВА
«Экран и сцена» № 16 за 2012 год.