На сцене Дворца на Яузе, где временно расквартирован Театр на Малой Бронной, режиссер Филипп Григорьян выпустил “Лунную мас-леницу” Павла Пряжко. В этом временами остроумном, временами просто красивом спектакле (сценография самого Григорьяна и Влады Помиркованной) все путается и распутывается, не оставляя шанса поймать за хвост смысл и, тем более, мораль. Картинки меняются, как в волшебном фонаре, реплики пересекаются, вымысел побеждает мысль.
Артисты в непредсказуемо меняющихся обстоятельствах сюжета теряются, делая каждый – свое, и здесь поколенческая разница между ними играет дурную шутку, раскачивая спектакль, бросая его от традиционного детского утренника к сложному постмодернистскому дискурсу. Непонятно одно: кому адресована “Лунная масленица”? Детям аллюзии и цитаты даются сложно, семейные взрослые очень ждут непреходящих ценностей, чтобы потом обсудить их дома, а взрослые, лишенные потомков, сбиты с толку не формой и содержанием, но исполнением. Датой премьеры привязанный к масленице спектакль выглядит немного датским, но, быть может, в таком художественном эксперименте это даже к лучшему.
…В сером стильном стерильном доме уставшие черствые люди в черном прячутся в душе, едят свой ужин. Оба молчат. Она – назовем ее просто Мама – вдруг говорит: о любви, о детях, о том, что ждет их невероятно, о том, что человек человеку нужен. Муж подтверждает, кивает, гладит. Нежность, возникшая ниоткуда, приводит детей.
Она Таня, он Дима. Оба – в белом, с крыльями ангелов на резинках, объявших подмышки. Родители, позабыв обещанья побыть, поиграть, поболтать, побегать, спешат на работу, в лунную шахту. В золотых, облегающих тело одеждах, в скафандрах, похожих на древние шлемы (Египет, Месопотамия, Междуречье), уходят, поклявшись вернуться к обеду. Однако судьба (или что иное) налево свернула: стряслось несчастье. Из телевизора, даже из-за, выходит робот с голосом Папы и сообщает, что времени мало. Время, впрочем, течет здесь странно – то просыпаясь, то вдруг немея, как тело мертвой царевны в сказке. Детям надо попасть в старый, страшный, сырой сарай за садом. Там – им расскажут, что делать дальше.
Белого кролика нет в помине, синяя птица давно погибла. Рядом с детьми только добрый робот и гусеница, грезящая о крыльях. В саду, зеленеющем длинной туей, ждет Темнота, чей наряд походит на черную версию Василисы, а лапами – на василиска. Окая, будто живет на Волге времен Островского, Тьма обещает помочь – но взамен, конечно, требует выкуп – детские крылья. Невелика потеря, а потому, потея, Тьма забирает их и уходит. К ней мы еще вернемся, или, сказать точнее, она к нам.
В сарае странная пара – Пыль и Сырость – танцуют с Часами – большими, с боем, но без мелодии. Все – с чудинкой. Часы, мерцая, переливаясь, как все в спектакле, стрелкой указывают направленье – в ближайший космос.
Там, на Луне, есть свое производство лучших сыров. Но оно токсично: Жир, являющийся отходом, окажется также большим злодеем. В экстравагантном блестящем костюме, на каблуках огромных, Жир пляшет, кувыркаясь над сценой, будто акробат-стриптизер, и поет не хуже звезды кабаре из начала двадцатых где-то в районе Шарлоттенбурга. Просьбы, мольбы и проклятья он презирает и ставит условье: дети должны погрузиться в долгую дрему, пустую и грустную, ровно на век. В сказках ведь любят точность. Тогда же… родители в форму вернутся, сбросят мешки накладные и станут, как прежде, фит, стронг и кьют. Дети согласны, без размышленья.
Мама и папа, вернувшись с работы, видят: спят ангелочки. Минута проходит, другая, проходит пять лет – дети спят, не разбудишь. На белом халате врача пляшет черная ночь, он рецепт мрачно пишет: закопать, да поглубже, мертвых своих ангелочков. Видеоряд наползает и расплывается кляксой, Тьму обнажая. Но проклятие спало, нарушив последние логики звенья – ожили дети, смеются, свет зажигают в квартире.
Счастливый финал, к сожаленью, немыслим без Мести. На Жире отныне блинчики будут шкворчать. Пусть никто и не вспомнит, зачем их пекут пред постом, да и про пост не расскажут.
Зоя БОРОЗДИНОВА
«Экран и сцена»
№ 4 за 2020 год.