Виталий КОВАЛЕНКО: «Меня сейчас привлекает высокая трагедия»

Сцена из спектакля “Преступление и наказание” Фото С.БОГОМЯКОАлександринский театр расстается со спектаклем “Ревизор” – до конца сезона в нескольких городах России состоятся прощальные гастроли. Валерий Фокин выпустил эту постановку в 2002 году, и тогда же в труппу театра был принят Виталий Коваленко. За прошедшие 15 лет актер сыграл в “Ревизоре” три роли – Гибнера, Ляпкина-Тяпкина и Хлестакова. Однако это не первое соприкосновение актера с гоголевской пьесой.

– Виталий, прежде вы были заняты в роли Хлестакова в новосибирском “Красном факеле” у Олега Рыбкина…

– А еще раньше – в институте, в дипломном спектакле. Так что в образ вошел основательно.

– Но в те годы ваш Хлестаков был юн, а теперь, в силу опыта и прожитых лет, он уже достаточно зрелый персонаж?

– Принципиальное различие не в возрасте – у Валерия Фокина я эту роль получил почти сразу, как пришел в Александринский театр, и был тогда гораздо моложе. Несколько раз сыграл в очередь с Алексеем Девотченко, каждый из нас существовал сообразно своей органике. Главное же отличие заключено в режиссуре. Постановка Олега Рыбкина традиционная, драматургически более цельная, с минимальными сокращениями, не привязанная ни к какой театральной идеологии – основательный, подробно разобранный спектакль. Он вышел в 1997 году, мне было 25 лет, я играл этакого ловкого пройдоху. Роль была выстроена очень динамично, физически затратно – приходилось много бегать, прыгать, постоянно носиться по сцене. А у Валерия Владимировича Фокина – сценическая редакция спектакля Мейерхольда, с откликами на нее, с дополнениями, компиляцией текстов. И хотя постановки вышли с разницей всего в пять лет, у Фокина трактовка для начала нулевых выглядела более актуально. Хлестаков у него жестче. Сейчас, спустя две редакции, несмотря на то, что спектакль сохранил свой стержень, жизнь вокруг настолько изменилась, что требуется уже другое прочтение этой пьесы. Чем и уникален “Ревизор” – каждое десятилетие его можно ставить в России по-новому, но в то же время – с учетом тех реалий, что были при Гоголе и еще до Гоголя.

– В каком материале вам самому сегодня особенно любопытно разбираться?

– У меня профессиональный интерес к высокой трагедии – к Достоевскому, к древнегреческим пьесам. Когда нужно говорить пафосным слогом иных эпох, а существовать в реалиях нашей жизни. Ведь “Электру” или “Медею” в чистом виде сейчас играть невозможно – нужны мотивации, перекличка с современной действительностью.

– Роль Порфирия Петровича, за которую вы номинированы на “Золотую Маску”, вашим запросам соответствует?

– Не очень, им ближе другие герои “Преступления и наказания” – например, Раскольников. Но Порфирий мне важен иным – он один из самых неразгаданных персонажей Достоевского, его история вроде как не написана. То ли он хитрец, ведущий двойную жизнь, то ли следователь, желающий добиться правосудия, то ли человек, который борется за спасение души Раскольникова, – непонятно. Я все думал о какой-то тайне его жизни, неустроенности. В тексте о нем говорится, что он уходил в постриг, потом вернулся в мир. Свадьбу затеял, гостей позвал – все пришли, а свадьба расстроилась. В большинстве случаев непонятно, что он на самом деле имеет в виду. Все это, конечно, далеко от древнегреческой трагедии. Порфирий близок к ней по идее и по мысли, когда ищет варианты раскрытия двойного убийства и обращается к самому высокому – отношениям с Богом. То ли он пытается поймать Раскольникова на этих высоких материях, то ли действительно хочет его перенастроить. Говорит, мол, наказание неизбежно, но ты сможешь жить дальше по-человечески, если сам придешь и покаешься, признаешь, что убил. Иначе никак.

– В наше время следователи так себя не ведут.

– Очень жаль, что не так. Есть разница: человек приходит к Богу или черту, разговаривает с ними – или же Бог или черт к нему обращаются. Романы Достоевского – бездонное пространство. Каждого, кто к ним апеллирует, ожидает множество открытий. Я лишь недавно с ними соприкоснулся, пока у меня немного опыта, к сожалению. Когда начинал играть в “Двойнике” у Валерия Фокина, мне было мало что понятно в этой повести. Возможно, в силу возраста задал себе какую-то завышенную планку. И она не была органична моему пониманию материала и моему актерскому развитию в нем. Только к концу жизни спектак-ля, незадолго до того, как его сняли, почувствовал, что начал существовать свободнее, на ином уровне восприятия произведения. Стало проще воплощать режиссерские задачи, потому что они были мною осмыслены. Но я долго сопротивлялся. С Порфирием все происходило чуть легче. Видимо, взрослею. (Улыбается.)

– Кулыгин в спектакле Андрия Жолдака для вас тоже роль на сопротивление?

– Да, потому что в ней все грани радикально обострены. “Три сестры” Чехова взяты лишь за основу – как партитура, эмоциональный ряд героев. Конструкция спектакля “По ту сторону занавеса” кажется жесткой, но здесь очень велика доля внутренней импровизации, когда ты можешь систему своих чувств и переживаний постоянно куда-то двигать. Я впервые с таким столкнулся. Грубо говоря, едешь с одной скоростью, но можно включать разные передачи, двигаться на высоких оборотах или на низких. Какие-то линии вычленялись прямо в процессе репетиций. Что-то режиссер опускал, что-то взял за основу – как любовный треугольник Маши, Вершинина и Кулыгина.

– Но любовный треугольник есть и в пьесе Чехова, Жолдак же показал настоящую одержимость героев своими страстями. Кажется, еще немного – и Кулыгин убьет Машу, не находите?

– Моего героя отличает, прежде всего, издевательство над собой, над собственной несостоятельностью. Да, во взаимоотношениях этой троицы есть садомазохистские проявления. Но, несмотря на то, что они так резко порой выражаются, это все равно история любви. И все обострения их чувств – Маши к Вершинину, Кулыгина к Маше – лишь следствие безумной любви, принимающей патологическую форму. Театр и сама форма нашего спектакля дают возможность, как под лупой, все это увеличить, рассмотреть, соотнести с собой и своими комплексами.

– Вы играете преимущественно классику, работаете с разными режиссерами – нередко с европейскими. Есть какие-то общие тенденции в работе с драматургией, с актерами, или все сугубо индивидуально?

– К артистам требования везде одинаковые: быть в хорошей форме, здравом уме и твердой памяти. Иметь необходимое количество выразительных средств, присущих актерской профессии. И трудиться. Некоторые режиссеры по-человечески мне более близки. Как, например, Александр Баргман – нам очень комфортно друг с другом, есть ощущение творческого единомыслия. Если появляется возможность вместе поработать, мы с удовольствием ее используем. Ну а что отличает сегодня работу с материалом… Вспомним юного Треплева: молодость – это бунтарство, желание что-то изменить, за счет этих обнов-лений театр движется вперед. Иными словами, какая молодежь – таков и театр. Но если бы жизнь Треплева не оборвалась столь трагично, он мог стать и рутинером, заняться со временем традиционным театром. Важно не поддаваться косности, не бояться откликаться на неожиданное, непривычное. Сейчас всеобщая тяга к острой форме, популярен синтез жанров, клиповость. И скорость возросла – приходится быстрее говорить, быстрее думать, быстрее существовать на сцене.

– А чего вам сегодня не хватает в театре?

– К сожалению, почти исчез “застольный период” работы над текстом. Я считаю, что это очень плохо. Потому что сама необходимость разбора никуда не исчезла. Просто он теперь ложится исключительно на плечи артиста – ты дома должен определить для себя какие-то основополагающие вещи и явиться на репетицию с пониманием материала. Но ведь необходимо время, чтобы коллективно о чем-то договориться, прийти к какой-то общей сути. В последний раз я прошел через полноценный застольный период у Камы Мироновича Гинкаса в работе над “Геддой Габлер”, больше пяти лет назад.

– Вы уже двадцать с лишним лет в профессии. Чем она вам интересна, что заставляет снова и снова выходить на сцену?

– Возможность познания себя через игру, рефлексия по поводу этих открытий. И творческое тщеславие, конечно. Пока есть баланс между неудовлетворенностью собой и состоятельностью – это заводит. Потому что когда добиваешься какого-то результата, его хватает лишь на чуть-чуть. И нужно идти дальше.

Беседовала Елена КОНОВАЛОВА

  • Сцена из спектакля “Преступление и наказание”

Фото С.БОГОМЯКО

«Экран и сцена»
№ 6 за 2018 год.