В финале «Книги Иова», нового спектакля Эймунтаса Някрошюса, благодаря усилиям Фонда К.С.Станиславского дважды показанного в подмосковной Любимовке, невысокий, смертельно усталый Иов с трудом поедает яблоко. Стиснутый плечами Бога с одной стороны и Сатаны с другой, он делится сочной мякотью со своими присными, оживленно просовывающими руки и головы из-за его спины: кому достается косточка, кому крошечка шкурки, кому частица яблочной плоти. Награды за перенесенные Иовом страдания хватит на всех. Противники в борьбе за душу героя стоят неподвижно, отвернув лица со снисходительными полуулыбками вверх и в стороны. Оба выглядят очень человечно, один чуть более плечист и мягок, в белом пиджаке с едва заметными золотыми нашивками на лацканах и рукавах, другой худ и бородат, в атласно-черном с белыми повязками-отметинами повыше колена и повыше локтя. Их противостояние лишено агрессии и ярости, оно предопределено заранее, так же, как предопределено Иову стать полем этой битвы. Мучения Иова – не крест, до креста еще далеко, но два тяжеленных, квадратных в поперечнике бруса, которые то ложатся ему на спину, то балансируют на голове, то обрушиваются с грохотом на пол, то не позволяют на себя присесть – просто просят сложить их крест-накрест и устроить из них орудие пытки и казни. В невообразимых страданиях Иова, смысл и причину которых пытаются постичь веками, отражаются будущие страдания Сына Человеческого и всего человечества.

В глубине камерного пространства театрального павильона семейства Алексеевых, лишенного кулис и каких бы то ни было помещений, кроме собственно зала, расположились три клетчатых пластины солнечных батарей. Они ждут солнца, напоминают о безудержном средиземноморском светиле, под которым появились впервые – спектакль был выпущен в итальянской Виченце. Но слепящий свет идет лишь от страданий, шею Иова оттягивает массивная гроздь полыхающих ламп, обжигающая и неприкасаемая, как проказа. Измученная плоть распадается, словно ткань, траченная молью: грубо залезая пальцами Иову в рот, его друг, одетый во что-то смутно иудейское, с кисточками и свисающими краями, один за одним вынимает у него из ослабевших десен зубы и складывает в коробочку. Осторожно прикасается Иов языком к пустым местам и, не без труда артикулируя, вопрошает Творца, как можно так нерачительно обходиться с собственным творением, отнимать все и даже последнее – надежду. Вопросы, остающиеся без ответа, при всем желании вопрошаемого дать сколько-нибудь приемлемые объяснения. Смесь смирения, детского любопытства и необъяснимой благожелательности отличает этого удивительного Иова в исполнении Ремигиюса Вилкайтиса. Он и ответов-то требует не из гордыни, а из уважения к собеседнику. И как должное принимает ироническую демонстрацию превосходства над ним, хилым и измученным человеком, когда Бог поднимает и швыряет его наземь, как пушинку, а потом, устало щурясь, пытается растолковать, насколько он могуч и всесилен. Вот дунул вверх и превратился в ствол необыкновенного древа – над ним взлетели и зашелестели, сверкая в лучах, ящики, вынутые из письменного стола, превращаясь на наших глазах в раскидистую крону, в причудливое созвездие. Не жалея сил, уморительно изображает огромного и ужасного бегемота, которого он не только, в отличие от всех живых существ, не боится, но которому он творец и хозяин.

В начале спектакля Господь упражнялся с большой пучеглазой рыбой, извлеченной из шуршащей золотой обертки, пытаясь ее оживить и заставить если не плыть, то лететь. Что он только не делал, чтобы продемонстрировать искренность своего намерения – подбрасывал ее вверх, прогонял хлопками и поощрительными кивками, но жизнь не вернулась к чешуйчатому телу. Так и облагодетельствованный новенькими волами, верблюдами и потомством Иов, которому предстоит, осененному высшей милостью, жить еще 140 лет, почему-то, прощенный и вознагражденный, не ликует и не успокаивается. Заново родившиеся дети не заменят погибших, и в варианте Някрошюса нет, в отличие от ветхозаветного оригинала, текста о долгой и украшенной всевозможными добродетелями старости Иова. В спектакле литовского режиссера Иов остается сломленным и одаренным лишь разрезанным пополам яблоком и жутким знанием того, что вынесенное им страдание пришло в мир навечно, и безответное «за что?» навсегда с нами.