Дмитрий Быков написал про нее: “Наталия Рязанцева – вероятно, самый загадочный кинодраматург своей генерации, человек, на которого эпоха не оказывала ни малейшего влияния. Ее первые сценарии и рассказы девяностых годов выдержаны в единой тональности – внешне безэмоциональны, полны точных реплик и деталей. Но за каждой строкой угадывается то, что в советские времена называли сословной спесью. Это гордое, обреченное презрение к толпам и стаям, мука и радость одиночества, внезапное счастье мгновенного и безошибочного узнавания своих”.

В своей книге “Не говори маме”, где собраны воспоминания о работе, любви, дружбе, об осуществленном и несбывшемся, Наталия Борисовна призналась: “Так что же, все по порядку, все “о себе любимой”? Нет, я не была у себя любимой. Может, так и назвать – “Про себя нелюбимую”? “Про себя нелюбимых”? Это тема из детских тайных вопросов, она меня давно мучила. Все, что я писала в сценариях, в рассказах, имело отношение к этой древней, из роду написанной несправедливости: почему одни – такие хорошие и так стараются, чтобы их любили, а их все равно не любят, а другие ничего не делают, терзают близких и плюют на всех, а их все равно любят, им готовы подчиняться. Что за необъяснимая власть? Я забегаю вперед к недетским вопросам.

Отыскать в раннем возрасте причины, предметы, намеки на всю дальнейшую жизнь, провести свой домашний психоанализ – это ли не соблазн? Основной инстинкт всякого пишущего. Но профессия сценариста вырабатывает другие инстинкты. Истинность сюжета, конфликтов, интриги, чтобы не дай бог зритель не заскучал. Я этому учу студентов…”

“Чужие письма”, “Долгие проводы”, “Голос”, “Портрет жены художника” – сценарии этих фильмов написала Наталия Рязанцева. Сейчас преподает на Высших курсах сценаристов и режиссеров, руководит сценарной мастерской во ВГИКе.

– Наталия Борисовна, в своих мемуарах вы пишете, что вы и ваши однокурсники по сценарной мастерской пришли во ВГИК, “не вкусив плодов мировой культуры”. Как вы справлялись с дефицитом информации?

– Дело не в том, что мы были плохо образованы, – вся страна так жила. Но при этом простая грамотность – грамотно писать – была, нас хорошо учили. И математике хорошо учили, а вот в программу по литературе, например, Достоевский не входил. Никогда про Гумилева ничего не слышали. Блок только факультативно где-то размещался. Я-то пришла из литературного кружка, поэтому знала больше других. Мы были дикие совершенно, и особенно те, кто приезжал; у нас с Украины были ребята, взрослые ребята. И все пришлось усваивать уже в институте. Здесь были очень хорошие преподаватели по всем предметам.

– А когда прежде запрещенное искусство открылось, это как-то повлияло на ваше сознание? Может быть, что-то стало настоящим откровением для вас?

– Понимаете, в то время, когда мы во ВГИК приходили, все были очень политизированы: в 1956 году произошли первые протесты – Венгерские события. Тогда появилась некоторая свобода; доклад Хрущева знаменитый [доклад “О культе личности и его последствиях” на закрытом заседании XX съезда КПСС. – С.Ш.], который всем читали, и нам читали тоже – в большом зале института собирали даже. И решили, что теперь свобода, оттепель. Это совпало вообще с “оттепелью”, знаете ведь, почему “оттепель” называется? Ну вот. Книжка Эренбурга вышла, когда я еще в школе училась. Помню, как учитель математики меня спросил, что это я читаю под партой, и я сказала, что досталась мне откуда-то эта “Оттепель”. А он, Виктор Соломонович, сказал: “Дайте почитать”. Я прочла и дала ему почитать, точно помню, что это было в школе, в девятом, кажется, классе.

Ну а здесь, во ВГИКе, решили, что все позволено, стенгазету выпускали огромную, какие-то пародии, какие-то шутки, капустники – вообще ВГИК полной жизнью жил. Но потом разогнали наш курс. Наш курс пострадал в первую очередь. Причем мы были уже на четвертом курсе, когда разгон произошел – из комсомола, из института. Про это хорошо написал Володя Валуцкий. Он вел тогда дневники. Его первым делом возили на Лубянку и потом выгоняли из комсомола и из института, но он записывал каждый день этой битвы, записи потом нашел, в журнале “Сеанс” их напечатали, в прошлом году, кажется. Очень интересно читать.

– Сейчас у студентов есть доступ к любой информации, но почему мы не стали лучше?

– Потому что когда нет доступа, тогда ценишь и действительно читаешь. Позже возник сам-издат. Про Солженицына мы услышали, когда институт окончили. В “Новом мире” был напечатан, сразу про это начали много говорить, но еще основных вещей не было, “ГУЛАГа…” еще не было. И, конечно, все “делились”… очень все это делило пополам студентов: на тех, кто что-то понимает, и на тех, кто ничего не понимает. Ну и без стукачей не обошлось…

В общем, отдельная длинная история, о которой много писали и до сих пор, собственно, спорят.

Я встретила как-то Алешу Симонова, и мы с ним обсуждали, потому что до сих пор неизвестно, кто стукнул [имеется в виду донос, который спровоцировал разгон курса Н.Б. Рязанцевой. – С.Ш.]. Я про это писала, рассказывала в “Киноведческих записках”, а потом кто-то написал, что нет, Анчаров не мог стукнуть, и так далее… Это длится, собственно, всю жизнь. Алеша комментировал, поскольку он “по правам человека”, и доступ к разным документам есть. Но так и не узнали…

– Какой подход к обучению студентов был у вашего мастера, Евгения Иосифовича Габриловича?

– К Габриловичу мы попали на втором курсе, когда умер Туркин. К нам, по счастью, пришел Габрилович. Во-первых, он замечательно, подробно рассказывал, как работает – а он много работал тогда, и мы прекрасно знали весь его трудовой процесс; тогда он “Коммуниста” писал и с удовольствием рассказывал. Он обычно хотел поговорить, расспрашивал всех про личную жизнь, пытался как-то вытащить… (Смеется.) С ним было очень занятно, он не стеснялся…

Были и другие преподаватели, не только Габрилович преподавал: один – большой гад, а потом пришел Семен Фрейлих, что уже хорошо было.

Евгений Иосифович про прошлые времена нам мало рассказывал, хотя много знал и помнил. Шпаликов его расспрашивал. Провожал домой, хоть у него и не учился. Просто как-то проводил домой, они долго сидели, и ему старик рассказывал… Старик… Он не был стариком! Ему еще и шестидесяти не было, когда он наш курс взял, и прожил девяносто четыре года.

Мы дружили, много ездили – у меня все смешалось. И с Лешей Габриловичем дружили, я его знала, еще когда в школе учились. Леша приезжал и рассказывал, как поступать во ВГИК.

– А чем отличается ваш подход к обучению студентов?

– Здесь есть программа, обязательные какие-то работы. Единственное…

Вообще с Габриловичем я согласна во всем, он говорил нам мудрые, умные вещи, хотя иногда странными нам казались его представления о жизни. Но это всегда интересно было. Он спрашивал то, что его самого интересовало. И я тоже никогда не задаю вопросы, только чтобы проверить студента, не владею таким педагогическим приемом – спрашивать, когда сама знаю, как правильно ответить. Только когда на приемных экзаменах хочется кого-нибудь отсеять, можно позволить себе. Но обычно, если я сама в чем-то уверена, об этом не спрашиваю. Спрашиваю, когда накапливается недоумение. И оно все чаще накапливается.

– А бывало ли так, что работы студентов вашей мастерской поражали вас?

– Бывают хорошие вещи, конечно, но мы же принимаем уже предварительно отсеянных. Мы принимаем, если интересно, во всяком случае, читать, что подают на творческий конкурс. Я очень люблю читать биографии – по ним уже много чего понятно. Сейчас вот на курсах абитуриенты, я уже каждого знаю, кого прочла. И там тоже есть две-три работы, по которым понятно, что из этого и кино можно сделать, и напечатать можно… В общем, литературные данные видны в письменных текстах.

Для меня собеседование мало значит, я по текстам лучше вижу, кто есть кто и кого брать. Режиссеров очень трудно выбирать: какие-то психологические особенности, какие-то качества характера – все нужно учесть и понять. А со сценаристами проще… Но все равно неизвестно, кто напишет большой сценарий, а кто не напишет. Поначалу они все хорошо пишут.

– Опять же согласно вашим мемуарам, режиссеры, с которыми вы работали, были для вас в основном людьми близкими, как минимум, друзьями. Чем это объясняется?

– Нет, потом уже были разные режиссеры, они не друзья были. А так получалось… Завязывались вгиковские знакомства – откуда же еще брать режиссеров. Сначала меня Муратовы пригласили писать сценарий, когда они вместе диплом снимали, и мы подружились, и надолго. Они разошлись, и по отдельности мы тоже дружили. Шепитько жила рядом, в общежитии. Я приходила к Муратовым, на пятом этаже были семейные комнаты, хозяйство свое… Напротив жил Шукшин, и они, кстати говоря, уже писали роман со Старковым.

Помню хорошо вгиковское время, хотя оно кончилось вот так трагически, но… Знакомства. Кто-то приглашал: я помню, снималась у операторов в этюдах – “белое на белом”, еще что-то, причесывали, гримировали… У Саввы Кулиша, который на операторском учился.

– Вы также пишете, что к картине Киры Муратовой “Долгие проводы” у вас есть претензии. А что, на ваш взгляд, не получилось?

– Мне не нравилась некоторая манерность первого куска. Сейчас уже довольно трудно вспомнить… Я написала тогда достаточно большую статью “За что?”. История сценария там еще длиннее, чем история картины. Картина перекосилась по смыслу, потому что сценарий во всех четырех с лишним вариантах был про мальчика, про молодого человека. А потом, когда Кира выбрала Зинаиду Шарко, и даже до этого, на пробах еще, перекосилось в сторону мамы, и надо было сложно балансировать во всех эпизодах. Это непросто оказалось. Так что мы очень много вместе переделывали, и сценарий проходил так трудно, непонятно почему…

Картину положили на полку за “отсутствие нравственной позиции”. (Смеется.) Столько раз обсуждали и заявку, и сценарий, и саму картину… Но ее многие полюбили, некоторые до сих пор смотрят, когда ее показывают. Там финал замечательный, финал классикой стал.

“Удивить сейчас кого-то очень трудно”

– Наталия Борисовна, к каким режиссерам вы испытываете симпатию?

– Было довольно много хороших режиссеров в советский период, как ни странно. Если по всему Советскому Союзу поскрести… Это делали иногда на творческих семинарах; считали, кто профессиональный режиссер – не в смысле “нравится – не нравится”. И получалось человек сорок. Для меня остались самыми интересными… Отар Иоселиани остался. Ничем не испортил свою репутацию, до сих пор я его люблю, и последняя картина мне понравилась. По моему вкусу, как раз много грузинских картин было очень хороших, и режиссеры были хорошие, и короткометражки, и дипломные работы очень хорошие.

Но я, например, никогда не любила Параджанова – как он мне по-человечески не симпатичен, так и его кино. Хотя понимаю его поклонников и понимаю, за что они его любят.

– А что вас отталкивало в нем и в его картинах?

– Мы вместе с ним когда-то летели в Венецию, и я помню, как он капризничал и вообще вел себя отвратительно. За ним еще ходило стадо поклонников. И в Венеции тоже странно себя вел, чтобы обратить на себя внимание. Дети такие бывают – не могут, чтобы на них не смотрели. Вот он так себя вел все время. И так несколько дней продолжалось, поэтому я его успела невзлюбить.

– А из современных режиссеров кого вы можете выделить?

– Вот знаете, мне понравилось из того, что давали на “Нику” – я обычно все-таки почти все смотрю. Документального кино было много хорошего, а из игрового мне понравилась картина “Зимний путь” Тарамаева и Львовой, про музыканта, там Ткачук потрясающую роль играет. Из сериалов “Оттепель” понравилась, я с удовольствием и подробно ее смотрела. Было еще несколько занятных картин, но так уж совсем удивить теперь трудно… Ну вот Отар привозил картину, это я могла без конца смотреть. Из молодых… Я столько смотрю на курсах, дипломы, но все как-то мне…

– А Андрей Звягинцев?

– У Звягинцева мне больше всего понравился фильм “Елена”. Первый фильм его помню хорошо, но он такой странноватый, держится только на гениальном мальчике, который играет потрясающе, а так вообще не очень там сходится конец с началом, и явно есть сценарные просчеты [речь идет о фильме “Возвращение”. – С.Ш.]. Следующая картина [“Изгнание”. – С.Ш.] мне как-то не пришлась по вкусу, а “Елену” очень ценю. Она действительно глубокая, и ее надо смотреть внимательно и подробно. И оператор там замечательный. А потом этот самый “Левиафан” или как его там… (Смеется.) Сильный конец, прекрасный финал, но много кабинетных разборок, которые мы не очень даже и понимаем. Это, конечно, из нашей жизни, это правда, но какая-то она… малохудожественная правда. Можно было, наверное, обойтись без этого.

Сейчас многие умеют снимать кино, тем более что это стало проще по технике. Денег только нет, редко кому дают деньги. Все подают, подают в Минкульт, даже очень опытные… Но вот Павел Бардин сделал сериал [“Салам Масква”. – С.Ш.]. Очень интересно. И там есть совершенно гениальный артист, типа того, который в “Зимнем пути”… Да, в “Зимнем пути”, Шуберта поют, “Зимний путь” называется. Хорошо музыка продумана, точно.

– А из зарубежных режиссеров вы можете кого-то назвать?

– У зарубежных я, во-первых, путаю имена. Не могу запомнить такое количество новых имен, хотя, конечно, основное я все смотрела: и Джармуша много, и сериалы – “Твин Пикс”, “Доктора Хауса” немножко посмотрела. Говорят, что там замечательные сериалы делают. Но поскольку я не слишком люблю американское кино… То есть его никогда не хочется пересматривать, оно очень хорошо сделано, но поскольку сразу все знаешь… Но они замечательно превратили это в индустрию. У нас такого, конечно, не будет, но, может, и слава богу.

Все-таки я европейское кино больше люблю, и все время появляются… Я сейчас мало вижу его, но делают же передачи Шепотинник, Шолохов, поэтому понемножку мы про всех что-нибудь да знаем, кое-что вызывает любопытство. Но вообще сейчас такое количество рекламы, и везде можно прочесть, в журналах – что посмотреть, почему посмотреть, – что уже и смотреть не хочется.

– А если говорить, например, о новых кинематографических волнах?

– Конечно, я полюбила кино не сразу, я полюбила только тогда, когда появилась, собственно, “новая волна”. Мы полюбили европейское кино, и первая “Неделя итальянского кино” была во ВГИКе, как только мы поступили. Показывали в Москве, в больших залах, а во ВГИК привозили в семь утра. И в семь утра был полный зал. Было много настоящих любителей кино, которые хотели “дорваться”, они просились на чужие просмотры все время… Привозили же из Белых Столбов ворованные контратипы… И вот смотрели, вместе с переводчиками, и некоторые рвались…

Я больше двух картин не могу смотреть в день. На фестивале в жюри приходилось много смотреть, иногда облегченную программу – три фильма, а иногда вообще… Киноведы же по пять фильмов могут смотреть и все помнят. А я не из них. Ну а потом я показываю студентам старое кино, которое обязательно нужно посмотреть: Бертоллуччи, например, из американского мы недавно “Кто боится Вирджинии Вульф?” смотрели. Там тоже есть чему поучиться. Американцы потом и европейских режиссеров приглашали, у них тоже появилось такое “очеловеченное” кино, не настолько “четкое”.

“Мы живем при патриархате”

– Наталия Борисовна, у вас всегда особенные женские персонажи. Какие литературные или реальные героини вдохновляли вас?

– Мы уже тогда много успели в жизни заметить. Мы в такую интересную эпоху росли: и послевоенная нищета, и война – и военных теток мы много знали, которые так или иначе воевали или шли за полком. Я просто их знала, и уже “Крылья” из этого получились, из знакомых. А ругали все за то, что непонятно, кто хороший, а кто плохой, потому что во всех есть и то, и другое. Сейчас с этим умеют обращаться, даже артисты в сериалах иногда очень сложные образы делают. Если режиссер не совсем тупой, получаются действительно интересные персонажи. А тогда требовалось, чтобы в заявке уже было все ясно: кто хороший, кто плохой и кто кого. Кто кого – самое главное.

– Как вы оцениваете изменение роли женщины в мире сейчас?

– Сейчас все стало по-другому. Сексуальная революция у нас превратилась в эволюцию. Тогда про это много писали, и потом, когда уже началась Перестройка, мы узнали, что существует такое женское движение. До этого оно не существовало, было два женских журнала в Питере. И одну редактрису посадили, кстати говоря; одна эмигрировала. У нас такие “зачатки” феминизма были. А оказалось, что у них это вообще огромная область: и такие феминистки, и другие феминистки, совершенно разные, и масса литературы по этому поводу, и журналов. Девушки английские приезжали снимать нас для фильма BBC, и мы про все это рассказывали; снимали Майю Туровскую, меня, Киру Муратову, Лану Гогоберидзе, которая возглавляла все это дело.

Они вставляли куски из фильмов, а у меня все героини – женщины, поэтому туда попало много отрывков, и я чего-то говорила… Но Кира высказалась лучше всех. Я помню, ее тоже стали спрашивать, а она говорит: “Ну мы же живем при патриархате”. Действительно, мы живем при патриархате. И она что-то говорила про режиссуру, что тяжелая профессия – в том смысле, что одним рабочим днем не обойдешься, круглосуточная работа, и мало кто из женщин выдерживает.

Но сейчас выдерживают, за это время все поменялось. Раньше ведь сценаристок было две-три, режиссеров-женщин почти не было, а сейчас, по-моему, поровну, и женщины ничем не хуже. А в жизни это довольно уродливые формы принимает, как правило, уродливые формы. Но зато появились женские журналы. Одна дама из Союза писателей хотела, чтобы все Союзы устроили женский журнал. Пока хлопотали, их столько появилось! И они существуют, продаются. Но мы все-таки живем при патриархате, да, и пока… (Смеется.)

– Наталия Борисовна, а что такое любовь?

– Этого никто не знает. И, слава богу, не узнает никогда!

Беседовала Софья ШИГИНА

• • Наталия Рязанцева

• Зинаида Шарко в фильме “Долгие проводы”