У знаменитой выставки “Итоги сезона” – круглая дата. Нынешняя экспозиция, которую 14 марта открыли в галерее М’АРС, по счету 50-я. Есть смысл обратиться к истории.

В начале шестидесятых годов ХХ века, после длительного перерыва, театральные художники вернули профессии былой статус. Сценография вновь стала стилеобразующей составляющей визуального образа спектакля. На масштабных художественных выставках эскизы декораций и костюмов, макеты экспонировались наравне с живописью, графикой и скульптурой. Подобное отношение к художникам театра, современным сценографам, стало возможным во многом благодаря выставке “Итоги сезона”. Авторами идеи ее организации во Всероссийском театральном обществе выступили Б.Г.Кноблок, В.Ф.Рындин, А.П.Васильев, М.М.Курилко, А.Ф.Лушин, М.Н.Пожарская. Театральные художники получили возможность каждый год, с 1964-го, экспонироваться в ЦДА имени А.А.Яблочкиной и демонстрировать эскизы декораций и костюмов, макеты и объекты к спектаклям, поставленным в театрах Москвы и всей страны. В первое время приходилось доказывать, что авторские произведения при-

влекательны пластическими идеями, оригинальной зрелищностью, выразительностью формы и вправе существовать в отрыве от сценического пространства. Именно “Итоги сезона” открыли возможность организаторам реализовать следующий грандиозный замысел – показать в Центральном выставочном зале Манеж всесоюзную художественную “Выставку произведений художников театра и кино – 67”, которая, в свою очередь, позволила художникам театра стать участниками международной выставки сценографии “Пражская квадриеннале”.

Идея оказалась жизнеспособной, пятьдесят лет существует проект Союза театральных деятелей России – выставка театральных художников Москвы “Итоги сезона”. Меняются поколения, стилевые и художественные пристрастия, рождаются новые способы и технологии реализации художественных идей. Возможность ежегодно смотреть “на себя” в контексте всего, что способны преподнести коллеги-профессионалы, за долгие годы превратилась в необходимость. Количество экспонирующихся художников увеличивается, их состав молодеет, но и сегодня на выставке можно увидеть произведения В.Я.Левенталя, Б.А.Мессерера, Т.И.Сельвинской, К.В.Андреева, участников первых показов. Среди них и Станислав Бенедиктов, дебю-тант выставки 1968 года и автор книги “Окна”, которую готовит к изданию РАМТ. Публикуемые новеллы Станислава Бенедиктова – о В.Ф.Рындине, М.Н.Пожарской, Т.И.Сельвинской – напоминают, кто стоял у истоков “Итогов”.

Вадим Федорович Рындин

Вадима Федоровича Рындина я впервые увидел при поступлении в Суриковский институт.

Разложив на полу свободной мастерской свои работы, мы, выпускники МОХУ, ждали решения о допуске к экзаменам за дверью.

Нервничали.

Но старались волнение друг перед другом не показывать.

Все было непривычно. Большое кирпичное здание в Товарищеском переулке, длинные коридоры с высокими потолками, на стенах множество эталонных работ по живописи и рисунку.

Мне не надо закрывать глаза, чтобы увидеть трехмерную или, как сейчас говорят, 3D-картинку – идущую навстречу маститую троицу: высокого, с заправленным в карман пиджака пустым рукавом, Михаила Михайловича Курилко-Рюмина, эффектную, женственную Милицу Николаевну Пожарскую и – в центре – среднего роста, изящного Вадима Федоровича Рындина.

Неспешно, с достоинством, проходят мимо нас будущие педагоги.

На первых двух курсах, на занятиях по композиции, надо было подниматься на четвертый этаж.

Здесь студенты всех курсов театральной мастерской, собравшись в кружок, слушали рассказы о театре, байки, анекдоты Михаила Михайловича и Милицы Николаевны. С появлением новых эскизов все вместе обсуждали их, и Курилко тактично, умело направляя разговор, вел разбор работ.

Вадим Федорович на занятия приходил не часто. Возможно, поэтому с трудом запоминал наши имена, фамилии и плохо соотносил работы с их авторами.

Меня после академического просмотра отчитывал, наставлял: “Вы сюда пришли учиться реалистическому искусству. Вот когда выучитесь, будете делать, что угодно”. При этом смотрел в другую сторону и на другого студента.

Сейчас, обсуждая работы моих учеников в Школе-студии МХАТ, ловлю себя на мысли, что становлюсь на него похожим.

На третьем курсе нам была предложена общая для всех тема – опера П.И.Чайковского “Пиковая дама”.

Я, почему-то на фанере, темперой написал серию эскизов и оформил их в прописанные деревянные рамы.

После просмотра Курилко подвел меня лично к Рындину и, представляя, как будто в первый раз, сказал: “Вадим Федорович, это Бенедиктов, студент, чьи работы вам понравились”.

Влажными добрыми глазами Вадим Федорович поглядел на меня, исправившегося, и произнес несколько лестных слов по поводу моей “Пиковой”.

Последнее время он часто болел и вскоре ушел из института, оставив руководство мастерской на Михаила Михайловича Курилко.

Годы, когда он был главным художником Большого театра, дали о себе знать.

Оформление спектаклей в ведущем театре страны, под неусыпным оком высшего руководства, поддержание высокого художественного уровня мастерских раньше времени подорвали его сердце.

Я часто вспоминал о нем, когда в начале 1980-х оформлял в Большом свои первые балеты: “Деревянного принца” Белы Бартока, “Эскизы” Альфреда Шнитке и другие.

Тогда я был удивлен высочайшим уровнем исполнителей, культурой производства, уважением, с каким относились в Большом театре к художнику-постановщику.

Безусловно, все это было наработано предшественниками, и Рындиным в том числе, его заботой, вниманием и трудом.

Учась в институте, я каждый год оформ-лял спектакли в разных театрах и участвовал в выставках “Итоги сезона”, которые устраивали в ВТО.

Горжусь тем, что, будучи студентом Суриковского, выставлял свои эскизы рядом с работами Вадима Федоровича.

Эти выставки были важным продолжением обучения. Ведь работы Рындина, Вирсаладзе, Лушина, Золотарева задавали высокий уровень, которому нужно было соответствовать.

После ухода Вадима Федоровича из жизни мне довелось в квартире в Брюсовом переулке видеть его последние работы – нарисованные углем деревья.

Мне очень нравились его театральные эскизы, написанные в 1920–1930-х годах в период работы с А.Я.Таировым в Камерном театре. Особенно “Оптимистическая трагедия”.

Пластика форм, эмоциональность пространства, скупость выразительных средств, благодаря которым был создан образ спектакля, повлияли на формирование моего взгляда на театр, но после тех угольных рисунков деревьев Рындин стал для меня теплее и ближе.

Милица Николаевна Пожарская

В марте 2013 года исполнилось сто лет со дня рождения Милицы Николаевны Пожарской.

Собравшись в Музее-квартире Всеволода Эмильевича Мейерхольда за обеденным столом, мы, ее друзья и ученики, смотрели фотографии и редкие кинокад-ры, с любовью собранные Анаит Оганесян.

Милицу Николаевну любили, поэтому так живо все откликнулись на приглашение собраться, несмотря на не по-весеннему холодный и снежный день.

С изображениями на экране неожиданно возник какой-то особый эмоциональный контакт. Я до этого не мог представить, что фотографии могут вызвать подобное полное погружение в ушедшее время и создать ощущение присутствия Пожарской среди нас.

На снимках разных лет она представала то молодой девушкой, красивой, с модной прической 20-х годов, в кокетливом беретике, то уже более зрелой дамой, не утратившей с годами обаяния и женственности, со вкусом одетой, с первыми морщинками у глаз.

Нам этот облик был более знаком по годам студенчества.

Сидели за накрытым столом, как в былые годы на ее днях рождения в скромной, заполненной книгами и эскизами учеников квартирке.

Здесь в этот день собирались ее друзья: М.М.Курилко, А.Ф.Лушин, Н.Н.Золотарев, В.Ю.Шапорин, А.А.Михайлова (да всех и не перечесть) и ученики, бывшие и нынешние: Николай Меркушев, Витя Архипов, Володя Арефьев, Юра Устинов и я.

Теплая, домашняя атмосфера за столом, тосты, озорные анекдоты старших, с искренними сбивчивыми речами молодых, сидящих за отдельным столом рядом – все это в Музее-квартире Всеволода Эмильевича повторилось вновь.

…Ко времени нашего ученичества Пожарской уже были написаны основные книги по театрально-декорационному искусству. По ним мы в основном и учились.

Помимо занятий в Суриковском, Милица Николаевна часто водила нас в Театральный музей имени Бахрушина, где из запасников доставались в папках подлинные живописные и графические листы Дмитриева, Экстер, Ларионова и многих других прекрасных художников, благо, что в музее хранилась огромная коллекция эскизов, декораций и костюмов за многие годы. Эскизы были разные. Большинство в прекрасном состоянии, но некоторые – с обугленными краями и следами водяных потеков.

Подлинные авторские листы излучали особую энергию и, вероятно, способствовали установлению подлинного контакта между учителем и учениками.

В институте занятия по театрально-декорационной композиции Милица Николаевна вела вместе с Михаилом Михайловичем Курилко. Здесь старались воспитать художников, обладающих профессиональным мастерством, людей интеллигентных – и высоко ценили индивидуальность каждого.

Когда-то давно, по рассказам Татьяны Ильиничны Сельвинской, на театральное отделение в мастерскую, которую в годы ее учебы возглавлял Михаил Иванович Курилко (отец нашего учителя), ссылали тех, кто не проявлял способностей в написании жанровых картин.

В годы моей учебы ситуация коренным образом изменилась. После обновления театральной жизни, после знаменитой Всесоюзной выставки театральных художников в Манеже в 1967 года, мастерская при Вадиме Федоровиче Рындине и Михаиле Михайловиче Курилко стала вполне самостоятельной, равноправной частью Суриковского института. 

Преподавали сильные педагоги по живописи и рисунку, достаточно вспомнить фамилию Дмитрия Дмитриевича Жилинского. В те годы здесь учились Тэжик, Насипова, Вахтангов, Опарин, Твардовская и чуть позже мы: Арефьев, Архипов, Кочелаева, Устинов, Гансовская, Спасоломская и многие другие.

Большое внимание уделялось написанию эскизов декораций, в которых долж-на была раскрыться суть решения пьесы и индивидуальность студента.

В отличие от сегодняшнего времени, макетов мы практически не делали.

Курилко следил за художественным уровнем холстов, за композицией и колоритом, а Пожарская, прекрасно знающая выбранные нами пьесы, – за тем, чтобы мы не упрощали себе жизнь и писали не только понравившиеся нам сцены, но и картины, пусть менее выигрышные, но необходимые в спектакле.

На первом курсе не поленилась прийти на прогон моей самой первой осуществленной работы на сцене студенческого театра МГУ (“На дне” М.Горького), отнеслась к ней как авангардной, а позже экспонировала эскизы к этому спектаклю на выставке “Итоги сезона” и на Пражской квадриеннале.

Мы гордились тем, что она была бессменным экспозиционером “Итогов” и возглавляла оргкомитет крупной международной выставки.

Свободно владела несколькими иностранными языками, любила академическую точность во всем – в этикетках к эскизам, в каталожных данных, и очень серьезно готовилась к обсуждению выставок.

В ее основном докладе на “Итогах сезонов”, после которого начиналась горячая дискуссия, практически все участники могли услышать оценку своих работ, мнение об увиденных спектаклях. Каждый с волнением ожидал, когда в докладе будет произнесена его фамилия.

Помню, как мы все – художники, искусствоведы – вместе придумывали и затем с успехом осуществили замысел выставки “Художник и режиссер” в Новом Манеже. Как позже, в один из последних годов ее жизни, Витя Архипов, в том же Манеже, вел под руку Милицу Николаевну, показывая выставку, сделанную уже не ею, а ее учениками.

Что-то мудрое, благородное и материнское было в ее отношении к нам. Отсюда и наша любовь, привязанность к ней и благодарность за всё, чувства, которые проявляются не только в связи с очередной датой ее рождения.

Татьяна Ильинична Сельвинская

В начале пятого курса мы оказались без ведущего педагога. Пришел к нам на несколько занятий Василий Юрьевич Шапорин, но вскоре исчез, возможно, разочарованный студентами, а скорее всего, мизерной оплатой труда, не соответствующей затраченным усилиям и времени. Несмотря на его короткое пребывание в училище, у меня с ним сложились теплые отношения. Он несколько раз приглашал меня к себе в мастерскую Театра имени Пушкина, где в это время писал большие выставочные эскизы на тему спектакля “Молодая гвардия”. Позже позвал оформить пьесу Ю.О’Нила “Продавец дождя”, но эта работа не была осуществлена.

Несколько недель после его ухода мы были предоставлены самим себе. По программе на преддиплом нужно было выбрать одну из советских пьес, и я, перебирая карточки с названиями в каталоге Ленинской библиотеки, заказал в читальном зале пьесы Ильи Сельвинского.

В тишине, сидя за столом, под лампой, прочитал несколько пьес Ильи Львовича и выбрал из них две, особо понравившиеся: “Умка – белый медведь” и “Командарм-2”. Почему выбрал для работы пьесы Сельвинского – интуитивно или уже к этому времени зная о нем – сейчас, по прошествии многих лет, судить не берусь. Возможно, первое знакомство с его поэзией произошло раньше, в просторной квартире замечательного русского писателя Владимира Солоухина, где мы с Нелей, намучившись в коммуналке, провели две медовые недели. Моя жена была племянницей Владимира Алексеевича, и он пустил нас, молодоженов, на время своего отъезда пожить у себя. Это были счастливые летние дни. Впервые мы были вдвоем, могли вдоволь разговаривать, курить папиросы с чудесным, душистым грузинским табаком, подаренные писателю его тбилисскими друзьями, и на выбор читать книги из его большой библиотеки.

В годы учебы в Литинституте Солоухин посещал семинар Сельвинского, и я смутно помню, что среди прочих книг была книжечка стихов с дарственной надписью Ильи Львовича. Но, может быть, выбор пьес в Ленинской библиотеке был одним из знаков судьбы.

После небольших колебаний, я взял на преддиплом “Умку”. Красота поэтического ритма, романтика севера были мне, по-прежнему мечтающему о путешествиях, ближе острых сюжетных коллизий Гражданской войны. “Командарма” посоветовал для работы своему другу и сокурснику Жене Мухину.

Каково же было мое удивление, когда в наш подвал на Сретенском бульваре завуч Елизавета Васильевна Журавлева привела и представила группе молодую, красивую женщину: “Татьяна Ильинична Сельвинская, ваш новый педагог по театральный композиции”, – произнесла она и, цокая каблучками по ступенькам лестницы, удалилась наверх. Немного удивлена была и Сельвинская, узнав на первом же занятии, что из шести учащихся двое выбрали пьесы ее отца, не слишком популярного в шестидесятые годы. У меня уже были сделаны карандашные эскизы, которые Татьяне Ильиничне понравились. Затем наступили дни сомнений и метаний, поиски техники, в которой должны были быть написаны эскизы. Запомнилось несколько не слишком приятных для меня замечаний Сельвинской по поводу моего сравнения поэтики пьесы ее отца с ритмикой поэзии Киплинга. На какое-то время наши отношения приобрели напряженный характер, но потом нормализовались, и я, пережив кризис, сумел написать приличные эскизы, удостоившись похвалы художественного совета на экзаменах.

Постепенно между мной и учителем сложились прочные дружеские отношения, а чувство привязанности и уважения к работе друг друга сохранилось до сегодняшних дней. Встреча с Татьяной Ильиничной (среди друзей называемой Татой), как и знакомство с Алешей Бородиным, во многом определили дальнейшую мою жизнь в театре…