24 и 25 ноября в Театральном агентстве «Арт-Партнер» состоится премьера спектакля Данила Чащина «Каренина» по мотивам романа Льва Толстого. В постановке роль Алексея Каренина сыграют актеры Дмитрий Лысенков и Виталий Коваленко.

Мы поговорили с Дмитрием Лысенковым и выяснили подробности работы над премьерой. А заодно о том, почему незнание романа Толстого не повлияет на восприятие спектакля, какие черты характера сближают актера с его персонажем, а также о театре Юрия Бутусова, Дмитрия Крымова и планах на ближайшее будущее.

– Дмитрий, получается интересная история: вторая ваша работа с Данилом Чащиным и второй раз именно по Льву Толстому. В спектакле «Живой Т.» в Театре Наций вы играете Федора Протасова, а в нынешней премьере – Алексея Каренина. И снова тема любви и семейная драма.

– Обоих персонажей, действительно, роднит ситуация развода. Но если Протасов хочет развода, то Каренин как раз нет.

– Почему согласились на «Анну Каренину»? Знаю, что предложений вы получаете достаточно.

– Во-первых, был свободен. Я наконец закончил все съемки: очередной сезон «Вампиров средней полосы», сериал «Трешка» и работу у Веры Сторожевой. Все три проекта завершались примерно в одно и то же время, и я оказался свободен до января – после Нового года начнутся съемки нового сезона «Телохранителей». И стало быть, я был открыт для театра. Предложение от Леонида Робермана и Данила Чащина на тот момент было единственным, которое меня заинтересовало по материалу. Я согласился, потому что это Даня, с которым я уже работал, потому что это Лев Толстой, пусть и в инсценировке. Конечно, от Толстого там не так много в итоге остается, но есть шанс хотя бы на эту тему поразмышлять.

– Роман Толстого полифоничен. И в кино, и в театре его сюжет уже рассказан с позиций самых разных персонажей. Какой ход у вас? Не глазами ли Каренина смотрят на всю историю?

– Мне был бы, конечно, интереснее всего именно такой вариант, но у нас другой. У Чащина – лихорадочный сон. Все действие происходит в поезде, в вагоне; герои все время находятся в пути – никаких светских мероприятий, балов.

– Подобное решение во многом облегчает задачу художника спектакля.

– У меня есть предположение, что именно сценографическое решение Максима Обрезкова и стало отправной точкой в формировании концепции спектакля. Вообще, когда я прочел инсценировку, сначала подумал, что такой пересказ романа не копает вглубь, потому что получились очень короткие сцены и тексты. Своеобразный дайджест.

– Формат дайджеста – сейчас в театре тенденция, как вы считаете?

– Я думаю, что тенденция связана не столько с режиссерским видением, сколько со зрительским восприятием и ожиданием. Спектакль «Живой Т.», например, рассчитан, в числе прочего, на того зрителя, которому нужно многое успеть рассказать и о жизни самого Льва Николаевича – о том, как он закончил свои годы, о том, как он жил со своей женой. Все это есть в спектакле. Я допускаю, что и на «Анну Каренину» придет множество людей, роман не читавших, но которые знают, что героиня в финале бросается под поезд. Мы им все так или иначе расскажем, какой-то особенной подготовленности нашему зрителю не потребуется.

– А вот с каким зрителем вам сложнее? С тем, который не читал, допустим, «Анну Каренину», или с тем, который придет на спектакль, а после него скажет: «Ну, нет… Не Толстой!»

– Меня не пугает зритель, увидевший не Толстого. В театре нереально сохранить все до единой романные линии и персонажей. У нас, например, не будет в спектакле Левина.

– Левина не будет? Подождите, но Кити же есть?

– Кити есть, потому что она невеста Вронского. Левин только упоминается, но физически он в спектакле отсутствует.

– Это поразительно, потому что Толстой в своем художественном мире бесконечно сопоставляет Вронского и Левина. Я всегда думала, что их истории у Толстого развиваются параллельно и в конце концов встречаются в одной точке.

– У Толстого, безусловно. А у Чащина иначе.

– Мне почему-то кажется, что в вашей природе много общего с самим Карениным.

– Да? Я не знаю. Мне так не кажется.

– Вы же человек системный – аккуратист, любите порядок, дисциплину. Важные черты Каренина.

– Все это свойства, лежащие на поверхности. Я человек абсолютно не государственный – вот главное. Каренин же занимается проектами функционирования государства. Я за подобное никогда бы не взялся. Меня заботит другая сфера, та, что не поддается регламентированию закона, вещи образные и поэтические.

– Все-таки я больше про личные качества спрашиваю, а не про статус.

– Складываю ли брюки аккуратно? Да, складываю. Да, люблю порядок. Я не веду дневник роли, не переписываю роль в тетрадку. Стремление к системности, возможно, из-за того, что у меня есть определенная склонность к режиссерскому мышлению. Я не совсем актер, вернее, не совсем российский актер. Я не очень люблю актеров в принципе, потому что они неорганизованные ребята.

– Разгильдяйство в профессии?

 – Мне оно не присуще абсолютно. Я нахожусь, во-первых, на работе, во-вторых, я сам должен сделать свою роль. Что значит, ко мне придет режиссер и будет рассказывать, как я ее должен сделать? – я не понимаю. Я ее сделаю сам. Иначе в чем тогда работа артиста? Просто выучить текст?

– Быть краской.

– Ну а я не хочу быть просто краской. Возможно, некоторые актеры не могут быть ничем иным, кроме краски. А может быть, не хотят. Для меня создание роли – ответственность, соавторство с режиссером. Не понимаю, когда артисты говорят: «мне тут неудобно, я хочу по-другому». Что значит удобно или неудобно? Есть разбор, и есть то, что нужно сыграть.

– Я брала интервью у Константина Райкина, и мы говорили о Юрии Бутусове. Райкин рассказывал, что Бутусов работал только с самоигральными актерами, которым не надо ничего объяснять. Он не любил объяснять.

– Я учился у Юрия Николаевича. Актер, действительно, не должен задавать вопросов, почему так или иначе. Он должен понимать, чего хочет режиссер, его чувствовать. Понял, значит, сделал. У актера есть материал, есть режиссер, который преломляет материал своим воображением. А также есть свое собственное актерское воображение. Если ты чего-то не понимаешь, то это какие-то блоки. Начинать работу с режиссером со слов «я не понимаю» – нонсенс. Иди тогда и ставь свой спектакль, если хочешь по-другому; если хочешь играть в другом спектакле, иди в другой театр, к другому режиссеру. Актер может существовать в диалоге с режиссером, но каждый их них должен убедительно доказать свою позицию. Аргумент «мне неудобно» – не аргумент. Аргумент «я не понимаю» – не аргумент.

– Каким для вас был театр Бутусова в последние годы?

– Театр Юрия Николаевича, особенно позднего периода, – театр о снах, о впечатлениях. Он не рассказывал сюжета, по большому счету. Не в сюжете дело, а в ощущении. Вообще, интересно было бы порассуждать на эту тему в связи с другими большими художниками… Театр Туминаса, например, – театр поэзии. Он все превращал в поэзию, одновременно и иронизируя над ней. Крымов выводит на сцену свои очень личностные впечатления, прикрепленные к его биографии. Это роднит его, например, с Тарковским. Фильмы Тарковского довольно трудно воспринимать, не зная его биографии. Спектакли Крымова тоже. Его работы – ощущения режиссера от разных произведений, размышления, привязанные к сегодняшнему дню. И внутри них может возникать всё, что угодно. Туда вторгаются любые авторы, любые ассоциации.

– Вы сказали, что есть такие художники, без знания биографии которых невозможно воспринимать их творчество. Толстой такой автор для вас?

– Нет, он намного шире. Может быть, для понимания «Живого трупа» или «Крейцеровой сонаты» неплохо было бы знать его биографию. Для «Анны Карениной» или «Войны и мира» – вряд ли обязательно. Я уверен, что для нашего спектакля это знание не первостепенное. У нас там очень простой треугольник. В спектакле Чащина образ поезда ведь возникает не от того, что в финале именно поезд должен переехать Анну. Это образ духоты, того пространства, где все время хочется открыть окна. Анна задыхается с Карениным, хочет какой-то новой жизни, она стремительно старится рядом с ним. Появляется Вронский, и она его душит любовью, он тоже чувствует удушье. Анна очень сложный персонаж, в романе в ее образе намешано много всего: от родовой депрессии до морфинизма. Широкий спектр заболеваний у главной героини, но мы возьмем только то, что нам нужно.

– А ваш Каренин, каков он?

– Наш Каренин – человек, пытающийся сохранить семью ради сына.

– То есть не ради карьеры?

– Нет, о карьере вообще речь не идет. Хотя это устоявшееся мнение, что ему она важна. В нашем спектакле иначе.

– Но впервые сострадание к Анне он испытывает только тогда, когда она умирает…

– А до этого ему непонятно в принципе, из-за чего она страдает. У нее все в порядке, по его мнению. Он не видит причины ее страдания.

– Формат антрепризы вас устраивает?

– Конкретно наша антреприза мало чем отличается от Театра Наций. Ровно те же люди собрались. Меня в антрепризе напрягает только то, что мы бездомные и должны играть на разных площадках. Меня не интересует зарабатывание денег театром, я их зарабатываю в другом месте. Меня интересует количество спектаклей, названий, которые я буду играть на территории Москвы. Потому что до сих пор не все в курсе, что я переехал, так как на театральной карте Москвы меня не так уж много. Сейчас всего два спектакля: «Собрание сочинений» в театре «Современник» и «Живой Т.» в Театре Наций. Было три, но один снят – «Иранская конференция» в Театре Наций. В Питере, кстати, тоже два спектакля осталось: «Преступление и наказание» и «Человек из Подольска» в Театре на Садовой.

– Вы привыкли к тому, что вы москвич? Или здесь все-таки вечная история, связанная с комплексами: петербуржец, который становится москвичом, – какой-то особенный статус. По сути, решение о переезде было принято после ухода из Александринского театра?

– Не сразу. Еще два года я жил в Петербурге. Просто так складывалось, что работу чаще предлагали именно в Москве. Вот я и переехал. В «Современнике» на тот момент репетировал в «Белой гвардии», а потом в «Грозе». Но ничего не случилось… Мое принятие Москвы произошло сразу, как только переехал. Конечно, я москвич, который родился в Ленинграде.

– Как бы вы прошли знаменитый тест Ахматовой: Пастернак, собака, чай или Мандельштам, кошка, кофе?

– Собака, кофе, Мандельштам.

– Перевес в сторону Питера. А какие дальнейшие планы в отношении театра?

 – Снова антрепризный формат, но хотелось бы верить, что спектакль закрепится за какой-то одной площадкой. Хорошая пьеса на двоих, не буду рассказывать. Очень хочу ее сыграть. Репетиции начнутся весной.

– Не звал ли вас к себе в Театр на Бронной Константин Богомолов, чей спектакль «Преступление и наказание» вы играете в Санкт-Петербурге?

– Он меня звал в «Дачники на Бали», мы даже пару раз репетировали. Но не сложилось из-за моего графика и его нестабильных планов. Звал и когда начал репетировать «Мудреца» в Театре Наций. Но, увы, снова не совпали по времени.

– Вам с Богомоловым комфортно?

– Не очень подходящее слово, когда мы говорим о совместной работе актера с режиссером.

– Очень даже объемное, емкое слово: комфортно, как с режиссером, как с человеком.

– Как человека я его совсем не знаю. И мне кажется, он не стремится к тому, чтобы его узнавали как человека. А как режиссер… Мы выпустили один хороший спектакль вместе, играем его до сих пор.

– Сейчас такое время, когда возникает определенный контекст вокруг личности. И, как мне кажется, выбираешь часто не только режиссера, не только человека – выбираешь мировоззрение. Поэтому я люблю задавать в конце каждого интервью всем один и тот же вопрос: какое на сегодняшний день самое главное качество для режиссера?

– Понятия не имею, честное слово. Здесь где-то рядом ответ на частый вопрос в мой адрес: почему ты не идешь в какую-то одну труппу? Вот потому и не хочу идти, не хочу принадлежать к определенному сообществу людей, не хочу разделять одну определенную позицию. Я бы не выделял какое-то одно режиссерское качество, поскольку рискую стать заложником того, что назову его и буду вынужден мерить по нему всех режиссеров: соответствует или нет. Я бы рассматривал каждого режиссера отдельно.

Беседовала Светлана БЕРДИЧЕВСКАЯ

«Экран и сцена»
Октябрь 2025 года