Юрий Буторин – актер “Мастерской Петра Фоменко”, занятый в половине репертуара и умеющий быть чрезвычайно разнообразным. Поэтическим, трагическим, сатирическим. Совсем недавно Юрий Буторин сыграл Кочкарева в спектакле “Женитьба” в постановке Евгения Каменьковича. Мы поговорили с ним о том, как гоголевский герой превратился у него в Пушкина. А еще о заветах Петра Наумовича Фоменко, о целях и задачах искусства и о противопоставлении театра и мира вокруг.

– Стать актером – это был осознанный выбор?

– Случайный. После школы, которую закончил на “трояки”, я решительно не представлял, куда мне идти. Говорили, что нужно в театр, но я был не готов: ничего не знал, ничего не читал. Как-то раз заметил объявление: “Готовим к поступлению в театральные ВУЗы”, позвонил по указанному номеру и стал готовиться. Первая попытка поступления оказалась неудачной. А вот со второй я попал в Щепку, и дальше понеслось.

– Понимали ли во время учебы, что театр – верный выбор, чувствовали ли себя на своем месте?

– На первых курсах точно нет. Мне было сложно, все время боялся, что с треском вылечу. На втором курсе вдруг возник кайф – стало получаться. У меня была замечательная педагог Римма Гавриловна Солнцева, она выбивала из нас “КВНовские дела” и любое “на показ”. Мы ведь были воспитаны на боевиках и мультфильмах Диснея. На втором курсе я впервые попал на спектакль “Мастерской Фоменко” – и пропал. Это была “Двенадцатая ночь”.

– Почему именно эта постановка перевернула ваше сознание?

– Я не понимал, как этот спектакль сделан, как придуман, буквально – из чего. Так что испытывал не только восторг, но и удивление, недоумение. Задал вопрос Римме Гавриловне, как фоменкам удается то, что делают, она ответила: “Я не знаю”. Хотя было ощущение, что знает, но не говорит (смеется). С тех самых пор для меня зрительское удовольствие – когда меня куда-то ведут, но ничего не объясняют, и я сам додумываюсь до смыслов. Случается момент соединения эмоционального и интеллектуального – то самое потрясение.

– Что вы поняли про актерскую профессию в студенчестве?

– Да я до сих пор про свою профессию не очень понимаю. Петр Наумович часто спрашивал: “Чем удивлять будем?” Вот я каждый раз этим вопросом и задаюсь: что я еще умею, чем могу быть интересен зрителю? Нас учили разбору – что за событие происходит, куда двигается персонаж. Сейчас не все молодые актеры этим владеют, им главное придумать концепцию. Наверное, тоже важно, но отбрасываются элементарные вещи.

Однажды после какого-то показа в рамках проекта “Вечера проб и ошибок” Петр Наумович произнес: “Господи, а попроще можно? Я людей хочу увидеть. Живых людей, и чтобы между ними что-то происходило”. В профессии я стараюсь существовать согласно его завету.

– Вы пять лет служили в театре “Et Cetera”. Как вышло, что оказались в стажерской группе “Мастерской Фоменко”, решились снова начать с нуля?

– После первого увиденного спектакля “Мастерской” я понял, что хочу здесь работать. И одновременно – что этого никогда не произойдет (улыбается). Когда у меня случались проблемы в профессии, то помогал только поход на спектакль “Мастерской”. Здесь я чувствовал, что стоит продолжать работать. Поэтому, когда услышал про набор в стажерскую группу, не думал ни минуты. Осознание катастрофы накатило, когда узнал, что в стажеры я попал и надо уходить из “Et Cetera”. Я писал заявление дрожащей рукой. Принес его Сан Санычу Калягину, он был очень удивлен, но признал: “Наверное, правильно”. Я тогда очень переживал, ведь одно дело попасть в стажерскую группу, будучи выпускником, другое – артистом театра. Петр Наумович как-то сказал: “Вообще-то я не конокрад”. Он им точно не был. Я по своей воле решился на эту аферу.

– Можете поделиться каким-нибудь драгоценным воспоминанием о Петре Наумовиче?

– Помню, у меня был сложный период в репетициях. Я с похмелья зашел в буфет взять кофе. Петр Наумович обедал и, увидев меня, сказал: “Здравствуйте, Юра. Плохо выглядите. Поздравляю”. И как-то я это запомнил (смеется). Это было прекрасно.

– В “Мастерской” остался дух Петра Наумовича?

– Он остался в его учениках. И во всех, с кем он сталкивался. Мы всё проверяем его пониманием театра, жизни, профессии. И эстетика, и этика у нас именно его. О чем стоит говорить на сцене, о чем нет.

– И о чем стоит?

– О людях, о любви, о жизни. Все спектакли Фоменко – гимн жизни. С его спектаклей выходишь с чувством счастья, что живешь. Это мощнейший посыл. И мне хочется об этом играть и ставить. А о чем еще? О том, как все плохо? Так за этим в театр можно и не ходить. Выглянул в окно – и там наши с вами реалии. Театр должен быть про другое.

– Ваш режиссерский дебют – спектакль “Рыжий”, хит 2010 года, идет до сих пор. Как он возник?

– Стихийно и случайно. Зерно закинул Петр Наумович, рассказав, что есть такой поэт Борис Рыжий. В период эскизов, показов он все время интересовался, как там с “Рыжим” дела, просил не бросать. Два года это тянулось. И как-то раз он поставил вопрос ребром: или делаем, или забываем. Спросил, кто будет ответственным. И тут я сдуру: “Держите меня семеро, я готов”. И все завертелось. Петр Наумович переживал за этот спектакль, часто смотрел репетиции, размышлял: “Может, это партитура атмосфер?”. А однажды произнес: “это трагическая эстрада”. Я иногда думаю, что так и не разгадал, как воплотить на сцене эту его “трагическую эстраду”. “Рыжий” – не только бесконечное поле для актерских экспериментов, это еще и поиск ответов.

– О чем этот спектакль?

– О радости жизни. Фома нам так и говорил: “Чем ближе Борис Рыжий был к смерти, тем сильнее ему хотелось ощутить жизнь”.

– Давайте поговорим об относительно недавней постановке “Мой Брель”.

– У нас есть проект “Фойе for you”. Тяжелее для меня нет ничего: ты не защищен ничем, кроме песни. И вот там я спел песню Жака Бреля, о чем мечтал еще с института. И Юра Титов сразу предложил попробовать вместе сделать работу по Брелю. В общем, очередная афера. Выяснилось, что Брель совершенно не изучен, на русском нет никакой литературы, опереться не на что. И пока я обсуждал все с Юрой, он незаметно и легко превратил наши разговоры в сценический текст.

– Вы довольны этой работой?

– Она сложная. Чтобы зажечь огонь в других, нужно, чтобы он горел в тебе. Пока вроде получается. Еще здесь важно сохранять интимность. Мы пару раз играли на большой сцене, и вот парадокс: песни Бреля там звучат сильнее, а личные истории перестают быть интимными. А в малом зале, наоборот, как раз личные истории отлично слушаются, а песни как будто “не влезают”.

– Юрий, как вы с Владимиром Топцовым оказались авторами инсценировки “Двадцать третий” по роману “Черный обелиск” Ремарка?

– Это не первый раз, когда мы числимся в “писателях”. Началось все со спектакля “Заходите-заходите” по прозе Меира Шалева. Володя тогда показал самостоятельный отрывок, и Фома предложил продолжать. Потом случились “Тополя” по Вампилову. Прошло какое-то время, и Володя принес “Черный обелиск”. Мы два года над ним работали. Это же не вампиловские отрывочки, это огромный текст!

– Который вы с Владимиром так удачно “сложили”, что вас даже заподозрили в публицистике на сцене.

– Все довел до ума Евгений Борисович Каменькович.

– О чем заставил вас задуматься Ремарк?

– Мир сумасшедший, он не останавливается. И война никогда никого ничему не учит. Ремарк описывает героя, чья юность сожрана войной, и он упускает самое важное – любовь. На войне он видел кровь, грязь, солдаты болели сифилисом, потому что, естественно, ходили по проституткам. А как же первое чувство, которое дает нам “задел” на будущее счастье? По крайней мере, я так рассуждаю вместе с Ремарком. Он, наверное, один из самых больших романтиков в литературе.

– А вы романтик?

– Выходит, что да. Ремарку приписывают фразу: “В темные времена хорошо видно светлых людей”. Вот про это мы стараемся играть спектакль.

– Недавняя премьера “Мастерской” – “Женитьба” Гоголя. Почему театр взялся за нее, зачем эту пьесу ставить сегодня?

– А что ставить, если не “Женитьбу”? Год семьи объявили же (смеется). Если серьезно, Гоголь – прекрасный, человечный, христианский автор. “Женитьба” – антиводевиль. Во времена Гоголя все, кому не лень, писали водевили. И всегда эти сочинения завершались свадьбой. А он возьми и покажи зрителю кукиш – сочинил пьесу, которая не заканчивается всеобщим ликованьем, оставаясь при этом трогательной комедией.

– Вам репетировалось так же легко, как это выглядит на сцене?

– Это одна из задач нашей профессии – удовольствие получать. Невозможно смотреть на человека, который мучается на сцене. А здесь у нас прекрасная компания, мы кайфуем.

– Как возник образ Пушкина, проступающий в вашем Кочкареве?

– Почти случайно. Мне кажется, это даже не Пушкин, а некий человек-праздник. Кочкарев делает, потом думает, а Подколесин думает, думает, думает и все-таки не делает. Кочкарев буквально обрушивается на Подколесина с руганью. Нам хотелось это как-то сбалансировать. А поэзия придала всему более приличный вид.

Знаете, есть мнение литературоведов, что Подколесин – это созерцательный Гоголь, а Кочкарев – хулиганистый Пушкин. С другой стороны, и Подколесин, и Кочкарев могут быть разными ипостасями Гоголя. Это соображение мы тоже стараемся держать в голове.

– Вы часто говорите “мы”. “Мастерская” действительно ваш второй дом?

– Мой театр всегда со мной. Едем в метро, а жена говорит: “Юра, перестань репетировать, на тебя люди смотрят” (смеется). Главное, что есть в “Мастерской”, – людям здесь не все равно. Иногда это трудно. Благодаря Римме Гавриловне Солнцевой я получил прививку к критике и замечаниям. Они меня могут расстроить, но я их слушаю и за них благодарен. Это же наша общая работа, пресловутый террариум единомышленников.

– Свое будущее вы связываете с актерством или с режиссурой?

– С актерством. К своей режиссуре, и вообще к актерской режиссуре, отношусь если не скептически, то спокойно. Только если появляется чувство, что осилю, – тогда решаюсь пробовать.

– Что помогает продолжать любить театр?

– Он способен заставить тебя на три часа забыть о том, какой кошмар происходит вокруг. Психотерапия, или как угодно это называйте.

– Какую главную функцию театра вы бы сейчас обозначили?

– Быть. Все-таки Россия – та страна, где театр необходим.

– Если бы вам дали возможность решить одну проблему в театре и одну в жизни, что бы это было?

– Я думаю, и в театре, и в жизни я бы попытался решить проблему равнодушных людей. Чтобы человек оказывался там, где он чувствует свою необходимость и получает удовольствие от работы. Тогда, может быть, и жизнь наша полегче станет.

Беседовала Наталья ВИТВИЦКАЯ

«Экран и сцена»
№ 4 за 2024 год.