Завершаем публикацию текста Марии Игнатьевой об актрисе Нине Литовцевой (начало см. в №№ 17–21 за 2022 год). Часть шестая – “Долгое прощание”.

Зимой 1931 года Нина Литовцева нервничала, репетируя очередной мхатовский утренник. На этот раз она ставила композицию, посвященную памяти революции 1905 года. Должны были посмотреть представители Главреперткома и, конечно, внести поправки. “Или просто забыла, какова она при выпуске спектакля? Только всем доставалось, почему-то и на меня она покрикивала…” (1). Утренники – работа и нетворческая, и неблагодарная, а до монтировки вообще ни у кого руки не доходили, пришлось назначить еще одну репетицию. Как тут не нервничать? От Главреперткома на репетицию пришел О.С.Литовский: к 1931 году и утренники стали предметом серьезных проверок. Волна усиливающегося идеологического контроля сопровождалась во МХАТе распрями по поводу репертуара и управления театром с одной стороны, болезнями и уходом “стариков” театра – с другой. Из первых больших потерь – смерть Василия Васильевича Лужского, который умер 2 июля в 1931 года. Лужский мог и ехидно пошутить, вот ведь назвал когда-то злосчастный ангажемент Литовцевой в Риге “болезнью в трех актах”, и зло спародировать, но был он и ее другом и защитником от многочисленных злопыхателей.

В 1931 году новой режиссерской работы у Литовцевой в перспективе не было, и она решилась попросить разрешения на самостоятельную постановку “Талантов и поклонников” А.Н.Островского. К ее большому удивлению, в феврале 1932 года Станиславский одобрил ее заявку при условии, что все – от выбора художника до назначения ролей и проведения репетиций – она будет делать сама. Литовцева взяла в ассистенты В.А.Орлова, назначила А.К.Тарасову на роль Негиной (ведь с Литовцевой та работала еще в “Зеленом кольце”, совсем юной), Качалова – на Нарокова (по свидетельству Немировича, об этой роли Качалов давно мечтал, но не хотел просить); Васю играл Н.И.Дорохин из “Нашей молодости”, Домну Пантелеевну – А.П.Зуева, Бакина – М.И.Прудкин, Великатова – В.Л.Ершов. Невзлюбил Литовцеву И.М.Кудрявцев, репетировавший Петра Мелузова, хотя еще в недавнем прошлом их объединяли не только совместная работа, но и большое горе: смерть Владимира Синицына. Кудрявцев писал: “Все-таки, ничего не может <…> от нее вместо помощи только помехи”. “Литовцевой больше нравится второй [образ Мелузова, из семинаристов]. Не понимает, что он позд-нейший, не тех времен…” (2). По иронии судьбы, через пару месяцев Станиславский тоже будет говорить о необходимости видеть в Негиной героиню нового времени. Кудрявцев обобщал: “Женщина не может поставить спектакль, потому что для этого нужно быть помимо всего другого последовательным (выделено Кудрявцевым. – М.И.) и неизменным в своих взглядах; ни того, ни другого у женщины нет. Частности их занимают больше основного, часто сегодня одно, а завтра совсем наоборот” (3). Через четырнадцать лет Кудрявцев, так и не изменивший своего отношения к Литовцевой, напишет, что и педагог она плохой, и вообще, сама себя преподавать в школу МХАТ определила (4). Скажем, даже если и сама – имела на то право, преподавая с 1910-х годов. И хотя в случае сценографии павильона для “Талантов и поклонников”, к которому Станиславский добавил потолок, Кудрявцев и мог воскликнуть “Ну, Нина Николаевна, кто был прав?”, в защиту Литовцевой как педагога встают и Станиславский, и Немирович-Данченко, а Качалов и Лужский – как режиссера. В.Я.Виленкин писал: “…с Литовцевой любили работать многие большие актеры, а особенно – молодежь. Василий Иванович очень высоко ставил ее режиссерский вкус, очень считался с ее советами” (5).

14 декабря 1932 года Станиславскому были показаны 1, 3, и 4 акты: ситуация в театре была такова, что второй акт Литовцева не могла репетировать из-за А.Н.Грибова, который был занят в “Слуге двух господ” К.Гольдони у И.Я.Судакова. Как когда-то за “Младость” в 1918 году, Станиславский прежде всего похвалил Литовцеву за проведенную ею работу. И тут же начал спектакль углублять и переделывать. Необходимо помнить: будь то И.Я.Судаков с ненавистным Станиславскому “Слугой двух господ” или Литовцева с “Талантами и поклонниками”, оба режиссера, и Судаков, и Литовцева, ставили спектакли: для Станиславского же каждый спектакль должен был стать открытием новых возможностей театра. Потому, взявшись за переделку “Талантов”, он повел весь состав по секретным коридорам своей театральной лаборатории, и шесть месяцев репетиций стали для актеров захватывающе интересным и трудным приключенческим квестом, как сказали бы сегодня. Просьба Станиславского забыть о мизансценах Литовцевой и трактовке многих образов, вызвала гнев Аллы Тарасовой. “А.Т.: У меня была наработана другая линия, и мне трудно теперь отказаться от того, что утверждалось в течение десяти месяцев. К.С.: Я ничего не отвергаю, а лишь добавляю нечто, что сделает вашу линию более рельефной. Испробуйте это на деле и тогда решайте” (6). Тема Негиной была болезненно понятна Станиславскому в то время: спасение искусства любой ценой должно быть выше уколов совести из-за сделок с “покупщиками”. “Негиной стыдно и страшно идти на преступление…”, но ее поступок – “отрешение от себя ради искусства” (7).

Ни на последних репетициях, ни на премьере Станиславский не был – с августа 1933 года он лечился заграницей. Премьера состоялась 23 сентября 1933 года, критики разнесли спектакль в пух и прах. Главной идеологической заковыкой оказалось то, что в спектакле не осуждались купцы и не идеализировался Мелузов, иными словами, пораженные социальные враги советского строя были очеловечены, а хороший Мелузов был совсем не обаятельным и ходульным. Литовцева переживала критику болезненно: мысль, что и вправду она “не так” интерпретировала те или иные образы, не давала ей покоя. А зрителям нравился спектакль именно тем, за что его ругала критика: он был без революционного пафоса, рассказывал о человеческих отношениях великолепным языком Островского и был отлично сыгран – такие спектакли в 1930-е годы были редкостью. Только в декабре 1933-го, когда о плохих рецензиях стали забывать, а успех спектакля шел в гору и билеты расхватывали на несколько недель вперед, Литовцева нашла силы написать Станиславскому: “…С другой стороны, и может быть, еще сильнее ополчились на Петю. <…> И тут (по их словам) мы должны были “исправить” Островского, всячески реабилитировать Мелузова, убрав сухость и схематичность, приданные ему Островским” (8). Станиславский в ответном письме утешал Литовцеву, призывал не верить критикам, объяснял, что ругают его, Станиславского, а не ее. Он напомнил, что ими проведена огромная педагогическая работа, которую она сама должна оценить очень высоко. Станиславский советовал Литовцевой продолжать режиссировать: “А почему Вы сами не берете работы? Разве “Таланты и поклонники” Вам кто-то назначал? Вы сами захотели ставить. И теперь захотите. Хотя бы, например, “Без вины виноватые” с Книппер. Проделайте с ней такую же педагогическую работу, как с “Талантами”. Ей это очень нужно и полезно” (9). Но после разноса спектакля во мхатовской борьбе за режиссерское место под солнцем Литовцева участвовать не хотела, да и сил на самостоятельную режиссуру уже не было, ни нравственных, ни физических. Сам же театр, очевидно, ее ценил, и к 35-летнему юбилею МХАТ Н.Н.Литовцева стала заслуженной артисткой РСФСР.

Помимо переживаний в театре были трудности дома: она мужественно сражалась с приступами “болезни” Качалова, как говорили в театре. Обычно Качалов держался несколько месяцев, а потом срывался. Немирович-Данченко надеялся попробовать Качалова в Булычове в феврале 1934 года, но “Качалов “заболел” знакомой всем болезнью” (10). В мае того же года Немирович писал Качалову: “Когда из-за Вашей слабой воли отменялись спектакли – простите, что я пишу так прямо … это возбуждало отвратительное настроение и вызывало грубые сцены со стороны публики…” (11). Литовцева его “блюла”, как могла, что стало притчей во языцех. Мариенгоф со смехом описывал, как во время одного застолья Нина Николаевна разрешила Качалову пить только лимонад, а он все время выходил из комнаты под тем или иным предлогом и прикладывался к бутылочке, спрятанной в кармане пальто. Смешного, на самом деле, в этом было мало.

В декабре 1935 года Немирович-Данченко, вместо ранее планировавшихся “Маленьких трагедий”, предложил С.Э.Радлову поставить пушкинского “Бориса Годунова”. Радлов, при полной поддержке Немировича-Данченко, планировал эпическое действо с хорами и блестящим оформлением (12). В сорежиссеры Радлову была назначена Литовцева. Оба, и она, и Качалов, были вдохновлены репетициями “Бориса Годунова”: Литовцева работала с тремя Маринами Мнишек в театре и с Борисом Годуновым – дома. Когда Немирович-Данченко захотел посмотреть репетиции, Литовцева в панике прибежала к Бокшанской: выяснилось, что “сцена у фонтана” была поручена ей и разработана, сцену же “уборная Марины” Радлов ей трогать не велел, а в Москву из Ленинграда, по занятости, наезжал редко (13). Через полтора года репетиций Немирович просил Радлова и И.М.Рабиновича, художника спектакля, поторопиться с палатами Годунова в надежде, что они все-таки смогут повезти спектакль в Париж. В Париж “Бориса” не взяли, зато поехали “Враги” с Качаловым. Литовцева обратилась к Немировичу-Данченко с просьбой поставить Качалова на первые три спектакля, а остальные отдать М.Н.Кедрову. Литовцева объясняла это тем, что Качалову, по всей вероятности, придется закончить гастроли раньше и поехать на лечение в санаторий под Ригой. Но, думается, не только поэтому. Она смертельно боялась, что он сорвется, и случится очередной запой. Неявка же на спектакль в Париже грозила международным скандалом. В письме к сыну из Парижа Литовцева описывает свою жизнь во время гастролей: пошла на выставку, оступилась и упала с лестницы. Продолжала идти через силу, думая, что станет лучше, а стало хуже. Разрыв связок, и пролежала два дня с поднятой ногой. “В.Ив. меня успокаивал… и дал честное слово, что поедет утром сам [за визой в Ригу. – М.И.]. Но когда утром я его разбудила, он вышел ко мне как дым пьяный. И с того пошло все хуже и хуже…” (14). Так они жили и работали, преодолевая приступы качаловской болезни: обычно он держался несколько месяцев, но потом срывался “в тартарары”. Хотя Немирович-Данченко и пытался продолжить репетиции “Бориса Годунова” после возвращения из Парижа, спектакль так и не вышел. По признанию немногих очевидцев, видевших репетиции, роль Бориса была великой несыгранной трагической ролью Качалова, но до конца жизни он будет читать “Бориса Годунова” с эстрады… Литовцева помогала Качалову с эстрадными программами, была по-прежнему его личным театральным критиком и режиссером.

В январе 1938 года праздновали 75-летие Станиславского. Поздравили его и Качалов с Литовцевой: письмо их было не формальным и не бравурным. Они писали, что имя Станиславского – как оклик на проверку правильно выбранного пути (15). 7 августа 1938 года Станиславского не стало. Качаловы и Алексеевы-Станиславские давно стали семьей, с глубокой любовью друг к другу, ревностью, порою – взаимным недовольством, и грандиозными театральными открытиями. Для Станиславского жизнь в театре иначе была немыслима: с детства все делали всем домом, всей семьей, с папашей, мамашей, братьями и сестрами, женами и мужьями. Вместе с Лилиной и ее детьми, едва оправившись от операций, Нина Николаевна проводила с сыном летний отпуск. Они вместе отдыхали заграницей. Знали семейные привычки и тайны друг друга, вместе встречали Новый год. Качалов и Станиславский без малого тридцать пять лет вместе репетировали, друг другом восхищаясь, а иногда возмущаясь и ругая друг друга женам – Станиславский Качалова за кокетство со зрителем и лень, Качалов Станиславского – за самодурство. В 1936 году Лилина писала о странности судьбы, которая соединила мужа и Качалова в санатории в Барвихе и о том, что в одной телеграмме поздравляла обоих (16).

Станиславский рассказывал Качалову о своем одиночестве, о вине за то, что обычно видел человека в искусстве, но не умел разглядеть его в жизни; он корил себя за тех актеров театра, которым не уделил внимания, не спас, не помог. Рассказывал ли Станиславскому Качалов о своем одиночестве, о страхе старения и ненужности зрителю? Как когда-то Качалов написал Марии Андреевой о том, что Станиславский открыл в нем как актере пусть маленького, но художника, так же Литовцева могла бы сказать и о себе. Уход Станиславского стал и для Качалова, и для Литовцевой прощанием с лучшей частью их жизни.

В декабре 1939 года у Качаловых родился первый внук, Алеша [А.В.Бартошевич]. Был он на 11 лет моложе Ольгуши, Ольги Васильевны Пыжовой, которую Качалов считал своей дочкой. Мария Петровна Лилина связала пинетки только что родившемуся внуку Качалова. Сам Вадим Васильевич Шверубович на Ольге Оскаровне Бартошевич (1911-2001) жениться не собирался: их роман был коротким, а сын – неожиданностью. Законная дочка Шверубовича, Маша, родится только через десять лет, в 1949 году, через год после смерти Качалова. Как остроумно заметил А.В.Бартошевич, только дети бывают незаконнорожденными, для внуков это уже неважно. В.В.Шверубович время от времени встречал сына в коридорах МХАТ, где Ольга Бартошевич работала сначала в Музее, а потом суфлером (когда-то, по возвращении из Европы в 1924 году, и Литовцева работала суфлером). В одной из наших бесед Алексей Вадимович сказал, что, как ему казалось, Шверубович стеснялся его. Думается, стеснялся Шверубович не общительного мальчика, который иногда громко подавал реплики актерам из зрительного зала во время спектаклей, а того факта, что Алеша был напоминанием о недолгой связи с его матерью. О.О.Бартошевич проработала в Художественном театре до 1948 года. Нина Николаевна, сама незаконнорожденная, в дела внука и его матери время от времени вникала: когда О.О.Бартошевич положили в больницу, Алешу взяли к себе Качаловы. Он спал в кабинете Василия Ивановича. Бабушка, напрочь лишенная качаловской ласковости, строго обучала внука хорошим манерам и правилам поведения. По-настоящему же сблизиться Шверубовичу с уже защитившим диссертацию сыном помог Виталий Яковлевич Виленкин: не просто помог, а настоял, и сам эту встречу организовал.

По иронии судьбы, чем глубже Нина Литовцева познавала профессию режиссера, тем чаще она оставалась без работы. В конце 1930-х годов Ольга Бокшанская перепечатала письмо, которое Литовцева отдала ей для Немировича-Данченко: “По целому ряду причин и моральных, и политических, и общественных мне нельзя (выделено Литовцевой. – М.И.) больше оставаться без работы. Нельзя, чтобы в театре находился работник, уже несколько лет подряд не предъявляющий общественности своей работы. А со мной получилось именно так, потому что как бы ни была велика доля моей работы в подготовке “Бориса Годунова”, никто вне театра об этом не знает. <…> Ввиду всего этого я и обращаюсь к Вл.Ив. с просьбой – войти в мое положение <…> и не отказать мне в возможности принять какое-нибудь участие в новой работе. <…> Я прошу об этом, и не попросить я не имела права ввиду создающегося и уже создавшегося для меня положения в театре”. Какое же это положение? В следующей фразе она поясняет: “Я не сомневаюсь, что Вл.Ив. привлечет скорее кого-либо из мужской молодежи режиссерского цеха, но, м.б., по линии работы с актерами в подготовительном периоде найдется место и для меня…” (17). Место нашлось: Литовцева была назначена одним из режиссеров своей любимой пьесы “Три сестры”, в спектакле, вышедшем в 1940 году и ставшем легендой отечественного театра. В 1941 году, после начала войны, МХАТ эвакуировали. Протомившись в эвакуации до 1942 года, Литовцева и Качалов, вместе с другими “стариками” театра, вернулись в Москву на самолете, лично высланном по просьбе Немировича-Данченко Сталиным. Как в кривом зеркале, повторяя на новом историческом витке события прошлой жизни, В.В.Шверубович пошел добровольцем на фронт, попал в плен, бежал из лагеря, а потом сражался против фашистов вместе с итальянскими партизанами. Опять, как в далеком 1922, по возвращении в СССР он подлежал расстрелу за измену родине. Как тут не вспомнить греческую поговорку, что “судьба человека – это его характер”? Качалов обратился к Сталину с просьбой найти сына и не карать его: оба ходатайства были удовлетворены.

Немирович-Данченко скончался 25 апреля 1943 года: ушел из жизни тот, кто был первым учителем Литовцевой, кому она была обязана тем, что стала актрисой, а позже – режиссером. “Он ни на минуту не почувствовал себя лишним, старым, ненужным своим товарищам и ученикам… Каждый день его жизни был насыщен полнотой его огромного темперамента…” (18). За углом поджидала смерть еще одного близкого человека: 24 августа 1943 года умерла измученная долгой болезнью Мария Петровна Лилина. У осиротевших “стариков” Качаловых самой близкой и верной до последних дней оставалась Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. Книппер-Чехова писала из Ялты: “Иногда брожу по саду, вспоминаю Блока, Есенина… Кедры и кипарисы благоухают, и замечательны их движения при ветре… Любуюсь на море, далекое как мечта. У меня такое чувство, что мне больше ничего не надо – была бы только природа, воздух, небо, земля и тишина – надолго ли, не знаю. О Москве думать не хочется” (19). Качаловых, наоборот, спасала профессия: его, помимо старых ролей в театре, эстрада и новые стихи, ее – работа с актерами и студентами. С 1944 года Литовцева репетировала одним из сорежиссеров “Дядю Ваню”, сыграв в этом же спектакле Войницкую: как и остальные “старики” Художественного театра, она проводила роль с безупречным мастерством. “Наконец, полный сарказма сценический рисунок придали ролям Серебрякова и Войницкой А.П.Кторов и Н.Н.Литовцева, заострявшие образы до резкого сценического памфлета” (20).

Умирали мхатовцы. 2 августа 1947 года – Бакуля, Николай Афанасьевич Подгорный, один из самых преданных друзей Литовцевой в молодости. Сам Качалов чувствовал себя неважно с начала войны, он страдал от диабета, быстро уставал, но сам выход к людям и их любовь к нему во время поэтических чтений с эстрады и по радио, вселяли силы. В октябре 1947 года у него нашли затемнение в легком. Уходил он из жизни неторопливо, как и все, что он делал. По принятым тогда медицинским рекомендациям диагноз от него скрывали. Лечился Качалов то в санатории в Барвихе, то в Кремлевской больнице, то на даче на Николиной горе, с медсестрой на дому. Летом 1948 года с ними жила всеми любимая Книппер-Чехова. В сентябре Качалова перевезли в Кремлевскую больницу: он, не переставая, декламировал, закашливался, но продолжал говорить стихами до последнего дня, до последнего вздоха. Умер Качалов 30 сентября 1948 года. После его смерти Виленкин написал о Литовцевой: “Теперь же часто думается: а не потеряли бы мы его гораздо, гораздо раньше – с его действительно слабым здоровьем, с его житейской беспомощностью и детской неосторожностью – если бы не было неистовой, мучительной, безграничной преданности этого верного ему до конца, хорошего человека?” (21). Ответ на этот вопрос однозначен: да, потеряли бы. Качалов не дожил двух лет до их золотой свадьбы и нескольких недель до 50-летия МХАТ. 26 октября того же 1948 года Нине Николаевне Литовцевой было присвоено звание народной артистки РСФСР и она стала кавалером Ордена Трудового Красного Знамени. Без Качалова ей предстояло прожить еще восемь лет. Книппер-Чехова писала: “Нина, ты скучаешь без дела? Надо родить дело, ты такая мастерица фантазировать. Скоро увидимся – поговорим на эту тему. А то, что предлагает тебе Радомысленский, по-моему, не отказывай, попробуй, дело нужное” (22). Как ни страшна была потеря Литовцевой, от которой она так и не пришла в себя до конца своих дней, ей нужно было работать, чтобы жить. В 1951 году, в возрасте восьмидесяти лет, она была назначена одним из режиссеров “Плодов просвещения” Л.Н. Толстого. До 1952 года Н.Н.Литовцева преподавала в Школе-Студии МХАТ. Она умерла 8 апреля 1956 года в одной из психиатрических клиник Москвы.

А закончить рассказ о Нине Николаевне Литовцевой хочется строками из письма к ней Василия Ивановича Качалова от 1 августа 1900 года: “Почему-то мне показалось, что ты согласна идти со мной на что угодно, по какому угодно пути – только бы вместе и только бы этот путь – пусть он будет узкий и тяжелый сам по себе – только бы он освещался светом нашей неугасимой, бесконечной любви” (23). Ведь так и получилось, не правда ли?

Комментарии:

1.      Письма О.С.Бокшанской Вл.И.Немировичу-Данченко. 1922–1942. В 2 т. М.: МХТ, 2005. Т. 1. С. 780.

2.      Иван Михайлович Кудрявцев. Дневники. М.: Navona, 2019. С. 229.

3.      Там же. С. 219.

4.      См.: Там же. С. 468.

5.      Виленкин В. Качалов. М.: Искусство, 1962. С. 231.

6.      Станиславский репетирует: Записи и стенограммы репетиций. М.: МХТ, 2000. С. 233.

7.      Там же. С. 225.

8.       Виноградская И. Жизнь и творчество К.С.Станиславского. Летопись. В 4 т. 1863-1938. М.: МХТ, 2003. Т. 4. С. 270.

9.      Станиславский К.С. Собр. соч. Т. 9. Письма: 1918-1938. М.: Искусство, 1999. С. 566.

10.    Немирович-Данченко Вл.И. Творческое наследие. В 4 т. М.: МХТ, 2003. Т. 3. Письма. С. 403.

11.    Там же. С. 414.

12.    Там же. С. 504.

13.    Письма О.С.Бокшанской Вл.И.Немировичу-Данченко. Т. 2. С. 336.

14.    Музей МХАТ. Фонд Н.Н.Литовцевой. Ед. хр. 11402.

15.    Виноградская И. Жизнь и творчество К.С.Станиславского. Т. 4. С. 420.

16.    Там же. С. 379.

17.    Письма О.С.Бокшанской Вл.И.Немировичу-Данченко. Т. 2. С. 458–459.

18.    Марков П.А. В Художественном театре: Книга завлита. М.: ВТО, 1976. С. 444.

19.    Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. В 2 ч. М.: Искусство, 1972. Ч. 2. Переписка (1896–1959). С. 213.

20.    Марков П.А. В Художественном театре: Книга завлита. С. 479.

21.    Виленкин В. Качалов. С. 232.

22.    Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. С. 236.

23.    Музей МХАТ. Фонд В.И.Качалова. Ед. хр. 383.

Мария ИГНАТЬЕВА

«Экран и сцена»
№ 22 за 2022 год.