Стеша

• Степанида Борисова в роли Кыыс Дэбилийэ в одноименном спектаклеНакануне своего юбилея Степанида Борисова выступит в Москве в спектакле “СтарухЫ” (он включен в конкурсную афишу “Золотой Маски” в номинации “Эксперимент”). Мы публикуем фрагмент из готовящейся к печати книги Анны Степановой, посвященной творчеству замечательной артистки, о которой “ЭС” не раз писала.

Знакомы мы очень давно. Сначала встречались во время якутских гастролей в Москве, в разных городах СССР на фестивалях национальных театров. Кланялись друг другу издалека. Странным образом я пропустила “Доброго человека из Сычуани” и впервые изумилась актерскому дарованию Степаниды не в спектакле “Желанный голубой берег мой”, где роль матери, словно нарочно, смазана мужем-режиссером, а в одной из лучших работ Андрея Борисова и Геннадия Сотникова “Кудангса Великий”, которую увидела ровно двадцать лет тому назад.
На сцене все время что-то происходило, а взгляд мой притягивала неподвижная фигура в черном мешковатом пальто, греющаяся возле печки-бочки. В финале, когда герой погиб, Степанида сбросила пальто и запела. Я тогда впервые услышала, как она поет, впервые ощутила комок в горле при звуках ее голоса и впервые испугалась, потому что этот поминальный плач обладал незнакомой силой и словно уносил меня куда-то далеко. Тогда, на “Кудангсе”, я попробовала сопротивляться пению Степаниды, и это мне почти удалось, потому что скоро его оборвали финальные аплодисменты.
После “Кудангсы” мы где-то встречались снова, но я уже совершенно иначе посматривала на молчаливую женщину с гладкой прической и в темной одежде, всегда со спокойной улыбкой стоящую за плечом яркого, экспансивного Андрея Борисова. В несценическом облике Степаниды были покой и странная безмятежность, сильно отличавшие ее от всех прочих театральных людей.
Через пять лет после “Кудангсы” я впервые прилетела в Якутию на респуб-ликанский театральный фестиваль “Сата-95”. Март, минус тридцать шесть на улице, иней на лицах, жарко натоп-ленный старый театр. Вместе со своей коллегой и подругой сидела я на борисовском спектакле “Николай Дорогунов – дитя человеческое”. Где-то в середине второго акта к ужасу своему поняла, что собираюсь заплакать. Стало стыдно. Попробовала продышаться. Не помогло. Покосилась на коллегу и увидела, как она, не отрывая глаз от сцены, роняет слезы из под очков.
Степанида в этом спектакле вроде бы не делала ничего особенного. В шелковом своем холодае плавно ступала по сцене, останавливалась, медленно поднимала к Дорогунову ясное лицо. А между тем, в ней происходило какое-то таинство, и это понимала даже обычная публика, заполнившая тогда театр. Что это было? Я до сих пор пытаюсь объяснить самой себе – что. И с готовностью признаю поражение.
После того спектакля нашу маленькую московскую компанию Андрей Борисов повез к себе в гости. Степанида открыла нам дверь, как будто и не выходила весь день из дома, как будто не сыграла только что сложнейшую, фантастическую роль. Помню и теперь стену из книг в коридоре борисовской квартиры, даже зачитанный второй том Маркова до сих пор почему-то стоит перед глазами. Помню вкусные запахи, потянувшиеся с кухни. Но когда нас ввели в комнату, охнули все. Длинный стол с белой крахмальной скатертью ломился от еды. Все это наготовила Степанида.
Сели за стол, выпили, заговорили. Степанида меня о чем-то спросила, я что-то просипела в ответ.
– Почему шепчешь?
– Голоса нет. Простыла. А завтра мне выступать. Шепчу – голос берегу.
– Ешь строганину.
– Она холодная.
– Ешь, я знаю, что говорю!
И я, повинуясь властной интонации, вдруг прозвучавшей в голосе Степаниды, навалилась на строганину (настоящая строганина – это рыба, которую рыбак, едва сняв с крючка, сразу засовывал в снег. Перед подачей на стол ее быстро чистили, не размораживая, резали и присаливали).
Утром на конференции я полтора часа разбирала фестивальные спектакли. Голос, и правда, вернулся, сначала хрипел, но под конец совсем окреп. Рассказывая о “Дорогунове”, я, замирая от ужаса (в первый и пока единственный раз говорила так о живом человеке), назвала Степаниду Борисову великой актрисой. Помню удивленные лица якутских театральных людей. Степаниды на конференции не было, и я улетела, не простившись с нею.
Потом мы опять встречались время от времени на разных фестивалях, и что-то потихоньку, медленно стало меняться в наших отношениях. Обычно в антракте или после спектакля, который только что посмотрели, мы усаживалась в стороне от остальных, и Степанида – “Аня, скажи…” – проверяла на мне свои впечатления. Обсуждали андрюшины спектакли, которых было всегда больше, чем сыгранных Степанидой ролей, говорили о наших дочках, о всякой чепухе.
В 2000 году в Москве я, наконец, увидела новую актерскую работу Степаниды – Кыыс Дэбилийэ. Расстроилась я ужасно, потому что мне совсем не понравился спектакль какой-то своей суетной оперностью и пестротой. Я огорчалась, что Степаниду там превратили в монумент, и вся эта многоцветная свистопляска вокруг словно глушила звучание ее голоса. Она меня потом спросила о спектакле – “Аня, скажи…” – и я сокрушенно – что думала, то и сказала.
Такие ситуации всегда чреваты разрывом отношений. Но и Андрей, и Степанида Борисовы удивительным образом каждый раз оказываются выше дурных театральных амбиций. Степанида неприятное слушает молча и напряженно, словно стараясь взглянуть на свой спектакль чужими глазами. Андрей сердится, обижается, спорит, но потом иногда даже меняет что-то в уже готовых своих постановках. Так что откровенную нелюбовь к “Кыыс Дэбилийэ” Борисовы мне простили, хотя я знаю, как дорог им этот спектакль.
А еще через год Степанида впервые пришла ко мне в гости. Мне тогда было плохо, я только похоронила маму. И, поглядев на меня, Степанида стала говорить о своей маме, о рождении младшей дочери… Мы долго сидели вдвоем, и в тот вечер она окончательно превратилась для меня из Степаниды в Стешу, в человека близкого, своего. Но никуда не делась внутренняя дистанция – мое почитание ее человеческого и артистического дара.
Когда весной 2007 года в Москве на “Золотой Маске” показывали “Дом Бернарды Альбы”, битком набитый зал Театра имени Пушкина восторженно принимал Степаниду. Это была действительно замечательная работа, она потом еще сильно выросла со временем. Я понимала стешину обиду, но мне тогда казалось, как, впрочем, кажется и сейчас, что роль туповатой домашней тиранки, пусть и блистательно сыгранная, для нее мелковата, тесна; что Альба открывала лишь малую часть актерских возможностей Степаниды, тогда как Мария Миронова, получившая в том году “Маску” за свою Федру в “Золотом колосе” Жолдака, выложилась вся до конца. И снова Стеша – “Аня, скажи…” – спросила меня об этой работе. И снова выслушала молча, не говоря ни слова.
А в конце 2007 года Стеша вдруг позвала меня на свой московский концерт. Я удивилась. Дело в том, что к тому времени была почти уверена – Степанида при мне почему-то петь не хочет. После “Дорогунова” я слышала ее тойуки несколько раз на каких-то сборных концертах, открытиях или закрытиях чего-то официального. А задним числом от самой же Стеши узнавала, что она опять пела в Москве. Приставать с расспросами – почему так? – мне казалось неловко. У меня был подаренный диск, им я и довольствовалась, хотя, конечно, живое волшебство Степаниды не в состоянии передать никакая запись.
И вот 7 декабря – по сей день помню эту дату – в маленьком зале Культурного Центра “Дом” я слушала Степаниду и смотрела на нее во все глаза, по обыкновению заливаясь слезами. И никакого сантимента в этих слезах нет.
Когда Степанида поет, проступает жизнь, которая длится испокон веков. Ее трагические песни суровы, почти жестоки. Они исполнены безжалостной силы, против которой нельзя выстоять. Они гонят тебя куда-то вверх, а там страшно, потому что становишься крошечным, маленьким существом, ввергнутым в какие-то грандиозные катаклизмы. И счастье от причастности к вселенскому круговороту мешается с ужасом. Степанида сама знает об этом и, завершив такой тойук, улыбается мягко и говорит ласково. А потом поет что-то веселое.
После концерта мы сидели за занавеской в импровизированной гримуборной. Стеша вдруг повернулась ко мне и сказала:
– Знаешь, Аня, сегодня я пела для тебя.
И стала говорить примерно то же самое, что я тут уже написала, – как мы познакомились, что было с нами потом. А я сидела перед ней, как тогда у нее в гостях после “Дорогунова”: заплаканная, потрясенная, благодарная. Но только теперь, получив в подарок стешин концерт, еще и гордая ее дружбой.
В нашей жизни не так уж много настоящего, подлинного. Даже и на талантливых людях часто заметен налет деланности, фальши. Вот Степанида – абсолютно подлинная во всех своих проявлениях. Я видела ее разной: веселой, грустной, усталой, здоровой или больной. Я наблюдала за ней на людях, в театре, в магазине, на улице, на моей и на ее собственной кухне. И ни разу я не поймала ее на актерстве вне сцены, никогда не видела, чтобы хоть ненадолго покинуло ее спокойное достоинство, которое остается при ней даже в минуты волнения и тревоги.
А когда она сыграла в “СтарухЫ”, я восхитилась стешиным авантюризмом и отвагой. К ней пришла какая-то другая актерская свобода, когда на пороге шестидесятилетия она смогла позволить себе полуголой, побеленной едва ли не малярной кистью сесть в этом жутком виде перед чужой публикой и получить от своей авантюры настоящее удовольствие. Ведь прежде она сначала играла красавиц с длинными ресницами, потом мифических героинь с длинными косами, лишь изредка – характерных персонажей в платочках. Но безобразной на сцене предстала впервые, явилась персонификацией искривленной реальности, сводившей с ума гениального Хармса.
Не знаю, чем в этом году закончится история с очередной, третьей по счету номинацией Степаниды на “Золотой Маске” за хармсовскую старуху, но понимаю, что ни поражение, ни победа в театральном состязании не изменят главного – талант Степаниды достиг такой высоты, что стал самодостаточным, и давно не зависит ни от какой сторонней оценки.
Хорошо, что Стеша начала преподавать. В Арктическом институте она учит студентов-актеров петь тойук и уже поставила с ними целый спектакль, состоящий из придуманных всеми прямо на репетициях маленьких житейских историй. Ребята молодыми голосами пропевали диалоги в своих нехитрых сюжетах про любовь, измену, человеческое благородство или падение. Они в импровизациях свободно разговаривали с миром вокруг, и, глядя на их отважную игру, я понимала, чему учила их Степанида.
К шестидесяти годам актерские силы чаще всего иссякают. У Степаниды, наоборот, словно произошел выплеск профессионального адреналина. Она играет свои якутские роли, московскую старуху, поет в разных странах и мечтает об открытии задуманного Андреем Борисовым театра олонхо, а еще – о древнегреческой трагедии, в которой могла бы выступить на настоящей античной сцене под открытым небом.
Две дочки, две внучки и внук, невероятно талантливый муж, славный дом, не оскверненный евроремонтом, уборная в Саха театре, похожая на келью, – один мир Степаниды. Самолеты, поезда, чужие сцены и концертные площадки, гостиничные номера, незнакомые лица и речь – другой мир Степаниды. И не берусь сказать, какой из них, согласно якутской картине мира, Нижний, а какой Средний. Но точно знаю, что песни и роли Степаниды рождаются где-то в вышине, а она сама обладает таинственной способностью увлекать за собой в эти горние выси тех, кто не боится оторваться от земли. Поэтому все время про нее говорят и пишут:
– Шаманка!
Она упорно возражает:
– Актриса!
А я, глядя на Стешу, подозреваю, что в ее случае это совершенно одно и то же.
Анна СТЕПАНОВА
«Экран и сцена» №7 за 2010 год.